Григорий подал ей кусок черного присоленного хлеба.
– Так-то будет лучше, – сказал он.
Юлия, тая усмешку в уголках губ, спросила:
– Вы всех так спасаете?
– Тонущих спасают, – усмехнулся Григорий. – И потом, что-то мне не верится, чтобы под снегом была полынья. Никогда не встречал! – и покачал головою.
– А ее и не было, – с невинным задором ответила Юлия. – Я ведь сама забрела в полынью. И никакого снега не было! Шла, слышу, где-то журчит вода. Я остановилась и долго слушала. А вода поблескивает этакой странной серебряной рябью. Такую можно написать только акварелью. И даже луна плавала в ряби. И луна, как живая, покачивалась. Я хотела подойти поближе, как вдруг лед треснул и обломился под ногами, как сахар. Так у меня сердце и сжалось!.. Но я успела схватиться за кромку льда и выпрыгнула. А страшно!.. Страшно было!
После ужина Юлия слушала рассказ Григория о том, как он когда-то давно плыл по Ангаре на льдине. У печки было жарко. Юлия пересела на диван.
– И в самом деле, страшно тонуть, – призналась она.
– Страшно, – согласился Григорий. – Но я тогда не думал, что тону, я верил, что выплыву. Льдину все время прижимало к берегу. И она, сдавливаемая другими льдинами, трещала, но не лопнула.
И вдруг широко улыбнулся, прошел к столу, достал из ящика маленькую синюю коробочку и медленными неловкими движениями пальцев открыл ее. Юлия смотрела на него с недоумением.
В пальцах Григория – красивый голубоватый камень.
– Что это? – спросила Юлия. – Тогда у вас не было этого камня. Какой нежный тон!..
– Это бирюза, – ответил Григорий, пряча радостный блеск глаз. – Хороший ведь камень, правда? Я хочу его подарить вам. И вы всегда будете помнить эту ночь накануне моего отъезда…
– И этот камень тоже имеет предания? – тихо спросила Юлия.
– И этот камень тоже имеет предания, – в раздумье повторил Григорий. – В Средние века бирюза ценилась очень высоко, и редкому камню приписывались свойства более чудесные, чем бирюзе. Еще в Древнем Египте на бирюзе вырезали амулеты. Египтяне считали, что тот, кто носит бирюзу, счастлив в любви и находит радость в жизни. И что человек этот не может быть убит, потому что никогда не находили бирюзы на убитом. Да, много, очень много легенд вокруг этого камня! Видите, какой у него мягкий свет? Кажется, так и проникает в сердце… – И чему-то улыбаясь, сжал руку Юлии. – Бирюза – это камень любви.
– Это камень любви? – переспросила Юлия.
– Камень любви, – ответил он.
– Почему?.. Зачем же вы дарите его мне? – спросила она. – Нет, не надо.
Григорий насупился и закурил папиросу. Он стоял, прислонившись к изразцовой печи, и смотрел себе под ноги на ковер.
За ставнями шумел ветер.
– Что вы так переменились? – удивилась Юлия.
– Думаю вот, – сумрачно проговорил Григорий. – Что-то я не понимаю Федора. За все это время он побывал у нас два раза, и то как-то мельком, мимоходом. Придет, помолчит и уйдет. Таким я его впервые вижу, – и посмотрел в лицо Юлии вопросительным взглядом. – Вы его встречали?
Юлия смутилась, опустив голову, отошла от стола и присела на подлокотник дивана.
– Я его встречала, – ответила она и вдруг спросила: – Вы помните, спрашивали у меня про рисунок неизвестного лейтенанта?
– Помню. А что?
– Этот лейтенант – Федор Митрофанович.
– Федор?! Вы знали Федора? Там еще, в Ленинграде?
– Нет, нет. Я ничего не знала.
И Юлия рассказала, как мартовской ночью 1943 года с группой комсомольцев, дежуривших на Невском, она возвращалась домой, шла и падала от изнеможения; у нее сосало под ложечкой, шумело в голове и перед глазами качалась земля и уплывала из-под ног; потом шла одна до Дворцового моста и натолкнулась на раненого лейтенанта флота…
– Он ли это был? – усомнился Григорий.
– Он, он…
– Странно. Очень странно! – покачал головой Григорий.
– Так вот получилось… Мне даже не верится, но это так. А что же вы хмуритесь? Устали, да? Так поздно… Пятый час. Когда же вы выспитесь? А все я виновата. Спокойной ночи, Григорий Митрофанович.
Мягкий, задумчивый взгляд Григория проводил Юлию до двери.
И долго еще в эту ночь он думал о Юлии, о Федоре, о любви и уснул, когда уже за окном забрезжил рассвет.
Самолет, с оглушительным гулом рассекая двумя пропеллерами воздух, покачиваясь, шел в сырую мглу, на север. Под ним чешуйчато-серебряной змеей извивался могучий Енисей, скованный толстыми льдами.
Григорий, в черном добротном полушубке под ремнем, в пыжиковой шапке и оленьих мокасинах, сидел на жесткой лавке подле окна на правом борту самолета и, пригибаясь, смотрел в квадратное окно на хмурое земное безлюдье. Все снег, и лед, и лес! И редко-редко где-нибудь у берега вьется дымок деревушки или заимки.
Напротив Григория на каком-то деревянном ящике придремывал Трофим Кузьмич Рябов, знаток тайги и верный проводник Григория во всех его экспедициях. Иногда, когда самолет вдруг резко падал вниз, Трофим Кузьмич вздрагивал, поднимал голову и, ворча себе под нос, ругал кого-то и опять дремал, пряча рыжую бороду в воротник бараньего дубленого полушубка. В его ногах лежал искристо-черный маньчжурский волкодав Муравьева.
Геологи Анна Нельская и Яков Ярморов занимали укромный уголок возле радиорубки. Анна – круглая, осанистая, вздернув крылатые брови над чуть выпуклыми карими глазами, говорила что-то Ярморову. Иногда она громко хохотала, открывая рот, полный золотых зубов. Анна – украинка. И разговаривала с той веселостью и бойкостью, с какой говорят украинцы. Ярморов слушал ее и молча улыбался.
– Глянь, это что? – спросила Анна, указывая в окно на что-то черное, дымящееся на середине Енисея.
Яков повернулся и, опираясь на плечо Анны, стал смотреть в окно. Кто-то из пассажиров громко сказал, что на реке, должно быть, горит самолет, потерпевший вчера здесь аварию.
– Да тут не было аварии, – возразил другой. – Это горит… Черт его знает, что горит! Солома не солома, а так что-то…
Яков рассмеялся и, склонившись к уху Анны, прошептал:
– Скорее бы на лыжи!.. Не люблю парить в воздухе, я не птица. А Григорий сердит что-то. Как ты думаешь, почему?
Анна взглянула на Григория и, улыбаясь, ответила:
– Що ночь зробит, то день покаже.
– Как это понимать? – спросил Ярморов.
– Или ты не розумиешь? – И золотые зубы Анны заблестели в чарующей улыбке. – А то видно всем, чего ты не видишь. Ржа съедает железо, а печаль – сердце. А причиною всему – она!
– Кто?
– Она! Та художница. Ты ж видел ее и говорил мне, що лучше ее нет никого, – и так посмотрела своими карими глазами в лицо Якова, что он отвернулся, достал книгу и углубился в чтение.
Григорий понял, что Анна с Яковом говорили о нем, говорили о его любви к Юлии. И ему стало неприятно. А тут еще сосед надоедает со своими расспросами: куда едут геологи? Зачем едут? Что будут искать в этом пустынном краю?
– Вы все-таки скажите, что будете искать в такой глухомани? – громко спрашивал Григория толстый человек в черной бекеше нараспашку.
Этот человек ехал куда-то на север по торговым делам. Его квадратное лицо с двойным подбородком, мешки под бесцветными водянистыми глазами и брезгливо сжатые губы были неприятны Григорию.
– Вот я вам скажу, – продолжал незнакомец, – я, например, еду как инспектор в отдаленные точки наших торговых глубинок. И будьте уверены, встряхну!.. А вы? Что вы тут найдете в этом нечеловеческом безлюдье, а?
Григорий насупился.
– Что найдем? – переспросил он. – Полосатую зебру найдем! И вам покажем, – и опять отвернулся к окну.
Незнакомец поморщился, отодвинулся от Григория и больше не возобновлял разговора.
Миновали Чолские пороги. Григорий узнал это место по крутым берегам и по дымящимся полыньям никогда не замерзающей здесь реки. И опять вспомнилась Юлия… Ее обледенелые чесанки, мокрые ноги и ее виноватая улыбка напроказившей девчонки. И все то, что произошло вчера, мучительно сдавило сердце.
Григорий хотел закурить, но, вспомнив, что в самолете курить нельзя, посмотрел на тонкий цинковый трос, протянутый вдоль фюзеляжа под потолком, и отвернулся к окну.
– Стрелка!.. Стрелка!.. – крикнул Ярморов. Самолет круто пошел вниз, резко выровнялся и, подобно орлу, стал выписывать круги над урочищем в слиянии двух рек, называемом Стрелкой.
…Вечер. Сизая дымка. Трофим Рябов на широких охотничьих лыжах идет впереди. За его спиной поблескивает вороненой сталью ружье. За Трофимом идут в ряд Анна, все так же громко разговаривающая и смеющаяся, и Яков Ярморов. Григорий скользит на лыжах позади всех. Движения его плавные, уверенные и сильные. Теперь все его помыслы направлены к одной цели с той упрямой, непреклонной силой, на пути которой нет преград. Найти железо!.. Железо!.. Железо!..
– В тайгу идем? – спросила Анна.
– Я думаю, – ответил Яков. – Только надо бы договориться с Григорием. Не будем же мы все ходить в одной упряжке.
– Разморился, – пожаловался Трофим Рябов, поднимаясь на крутой изволок берега к деревне Потрашиловой. – Тут ночевать будем али махнем по маршруту? – крикнул он Муравьеву.
– Держи в деревню! – ответил Муравьев. Их встретили робко мигающие красноватые огоньки деревни.
На ночлег они остановились в пихтовой избе рыбака.
…Такую бревенчатую избу, занесенную снегом, с маленькими, покрытыми льдом окнами, куда только что вошел Григорий, представила себе сейчас Юлия, входя в переполненный зал театра.
Присматриваясь к пестрой многоречивой толпе, шумно занимающей места, Юлия остановилась возле колонны. Тут она стояла в ту ночь, когда выступал Федор. «Хотела бы я увидеть здесь Федора», – подумала она и, закусив губу, медленно прошла узким как щель проходом к седьмому ряду и, подобрав рукою платье, опустилась на сиденье. Место слева было не занято.
Кто-то рядом говорил о фронте, о победах… Война, война!
– А, вот вы где! – вывел Юлию из оцепенения голос Кузьмы Воинова. Он только что подошел к ней. – Я на одну минутку. Мне надо переговорить с вами. Это место не занято?