– Нет. Садитесь. Что вы хотели сказать? – спросила Юлия.
Воинов присел на кромку стула и сообщил, что завтра в восемь утра воинская команда, в которую он зачислен, выедет на фронт. Только что обсуждался вопрос, кто заменит Воинова, и остановились на Чадаевой.
– А я? Или с моим мнением не считаются? Чтобы руководить другими, нужно быть уверенным, что ты можешь руководить. Во мне такой уверенности нет, – ответила Юлия, все еще находясь под впечатлением мысли о Федоре.
Воинов стал энергично возражать. Она же ленинградка. Она была на передовой Ленинградского фронта. Она же всю блокаду провела в Ленинграде. И это она зарисовывала картины войны под воем снарядов, – так почему же она не может быть председателем отделения Союза художников?
– А кто может? – спросил он.
– Другие.
– Кто?
– Хотя бы Лаврищев, – ответила Юлия, вспомнив кряжистого сутулого скульптора, державшегося особняком от всех.
– Лаврищев не умеет руководить сам собой, – сердито заметил Воинов.
– Но я не могу. Не могу.
– Почему?
– Есть такие причины, – уклонилась Юлия.
– Нет таких причин, – возразил Воинов, поднимаясь.
В зале потух свет. Красные, синие, лиловые, оранжевые пучки света протянулись откуда-то сверху в разные точки сцены. Голубой занавес с круглыми световыми пятнами дрогнул и медленно пополз в стороны. Воинов торопливо пожал руку Юлии и, неловко пригибаясь, пошел к выходу.
В деревне давно погасли огни, и только в пихтовой избе рыбака ярко светились желтые обледенелые квадраты окон.
В этот поздний час за столом, накрытым узорчатой скатертью, Муравьев, Ярморов и Анна Нельская обсуждали поисковые маршруты разведки. На столе горела медная керосиновая лампа и стоял берестяной туес с квасом. Тут же лежали какие-то бумаги, записки, карты. Муравьев в теплом шерстяном свитере сидел в переднем углу. Анна Нельская, подперев щеку рукою и позевывая, молча слушала спор Григория с Ярморовым.
Ярморов, темно-русый, приземистый, похаживал по избе и говорил о том, что Григорий должен выбрать себе маршрут полегче и взять с собою Трофима Кузьмича. На полу, под дубленым полушубком, мерно всхрапывая, спал Трофим Кузьмич. Хозяева коротали ночь в горнице.
– Вы пойдете трое, – упрямился Григорий. – И нечего переливать из пустого в порожнее! На вашем маршруте девять шурфов, это что-то значит. А я свой круг помаленьку одолею. Не спеша. Как-нибудь справлюсь.
– Ты справишься! – кипятился Ярморов. – Ты все стараешься тянуть за троих. Не ровен час, надорвешься. Я говорю: открытие нового месторождения – уравнение со многими неизвестными. Надо идти вместе. Менять маршруты. Тут еще подумаешь.
– Ну и думай себе на здоровье, – возразил Муравьев. – Ты говоришь идти всем вместе и менять маршруты? Чепуха! Ты иди точным маршрутом. Изучай все на своем пути, и тогда ты будешь знать: тут ничего нет. Другие придут – не повторят твой след. И если не мы, то другие, а найдут приреченские залежи. И надо помнить: всякое ошибочное наблюдение, всякое ложное описание не только вводит в заблуждение других, но даже, когда откроется ошибка, нарушает доверие к науке, вызывает колебания и замедляет успехи науки. А потому – не надо петлять! Не надо, – и махнул рукой.
Геологи спорили долго. Анна, не в силах преодолеть сна, умоляюще посмотрела на Якова, заметила:
– И мед мне яд.
– Ты о чем? – удивился Ярморов.
– О споре вашем. Уморили, аж в голове гудит! А я слушаю и думаю: каждый на свое колесо воду вертит и думает, шо он умнейший! Григорий Митрофанович прав – мы пойдем трое и будем рыть шурфы. Он один. И ему легче маршрут. И все тут. А теперь – спать!
Утром следующего дня Ярморов, Нельская и Трофим Кузьмич отправились в тайгу в южном направлении.
Григорий с трехствольным ружьем и тяжелым свертком за плечами в сопровождении волкодава ушел в тайгу в северо-восточном направлении. Легко скользя по мартовскому твердому насту, он шел к истокам реки Курмышки. Глухая таежная тишина, такая знакомая и приятная, успокаивающе действовала на Григория. И все, что недавно волновало его, ушло куда-то в сторону.
На первом привале у костра Григорий устроил себе хвойное ложе на снегу, соорудил шалашик, сварил ужин и впервые за весь день заговорил по таежной привычке с верным искристо-черным Дружком, который лежал у костра, уставясь на Григория блестящими глазами.
– Ну вот, Дружок! Тут и наш привал, на этой сопке. Дует, говоришь? Неважно! Мы люди горные, – и ласково похлопал Дружка по шее. – Железо будем искать, Дружок. Железо! Вот так, Дружок, – и похлопал по голове. – А у тебя. Дружок, что-то есть в шарабане. Голова у тебя с шишками. Держи ее крепче, и все будет хорошо. В горах ты со мною не бывал. Отдохнул. А здесь, братишка, интереснейшие дебри! Тут где-то живет Иван Иванович, разыщем и его. Да ты не води носом по воздуху. Это мне несподручно, как говорит дядя. Ты нюхай землю. Может быть, здесь, где мы с тобой греемся, лежат изумруды и алмазы, черт возьми-то! А ты язык, высунул. Ну, спрячь, – и ударил пальцем по языку волкодава. – Ну вот… А теперь слушай внимательно. На пепелище костра завтра будем рыть первый шурф. Мне кажется, здесь что-то есть… Я вижу такие геологические признаки. И запомни: горные породы образуются разными способами: одни создаются затвердением магмы, другие – в виде химических или механических осадков в водных бассейнах. Эти породы осадочные. Такое месторождение я здесь и предполагаю. Ты спишь? Ну и черт с тобой! Только запомни: здесь завтра будем бить наш первый шурф.
Холодная, с морозцем, приреченская ночь вступила в свои права. Григорий разложил на месте предполагаемого шурфа огромный костер.
Пламя огненными длинными языками жгло тьму. Волкодав улегся у входа в шалаш и не закрывал недремлющих глаз.
«Вот и Приречье, – размышлял Григорий, устраиваясь в спальном мешке. – Обманет ли оно меня или откроется сразу?..»
«Не-ет, сразу ты его не возьмешь», – протестовал чей-то насмешливый голос.
«А вдруг сразу? – начинал первый, дерзкий. – Здесь все признаки выхода гематитов. Скалы ржавые, – значит, что-то есть».
«Что-то – это тебе еще не месторождение!.. – возражал насмешливый голос. – Ты еще здесь помозолишь руки. Ты еще тут черт знает что переживешь. По следам ржавых скал в Алтае ты ломал себе ноги девять месяцев и распух от ревматизма».
«Ну, тогда было другое дело, – протестовал дерзкий, – Тогда я еще не имел опыта, не имел глаз, не имел чутья. Это у меня теперь все выработалось. Ты меня не стращай тетушкиными сказами!.. Железо я возьму».
«Ну-ну, попробуй! – ядовито похохатывал в Григории насмешник. – Ты ведь всегда горячо берешься! И распухаешь от ревматизма, или треплет тебя малярия, как тогда в Баренях. Я ведь твою натуру хорошо знаю».
«Ничего не знаешь! Я никогда еще не отступался от того, что начинал. Скажи: на какое дело, на какие горы я махнул рукою? Где я работу не довел до конца? Ну?»
«Эх, как ты расхвастался!.. Можно подумать, что ты прожил сто лет, – язвил все тот же насмешливый голос. – Ты еще только начал свою деловую жизнь и уже фанфаронишь. Все впереди! Не торопись. Вот я возьму да испытаю тебя в Приречье. Что ты тогда запоешь? Ранний звон хуже обедни. Вот так-то!»
Григорий зло засопел. «Лучше спать, – подумал. – Мне еще и черти покажутся от таких размышлений».
«Что дрожишь? – подзадоривал второй. – Нет. Ты не уснешь. Не-ет. Уж я-то тебя знаю. Ты сейчас будешь думать, каким направлением идти дальше. В твоем распоряжении только двадцать один день!.. Это так мало! Ведь ты еще сам не уверен, правильное ли ты направление взял. Вышел на сопку Большого Козла, а думаешь о вонючей речушке Болотной. Ты еще долго не уснешь!»
Но Григорий все-таки уснул. Тяжелым сном, с дурными сновидениями. То ему снилось, что он уже вырыл шурф. И такой глубокий, что никак не может вылезть из него. То этот глубокий шурф превратился в какую-то надземную трубу, и он смотрит через эту трубу в даль Приречья, словно железо висит в воздухе. То ему примерещилось, будто волкодав откусил себе язык и прыгал на трех лаптях вокруг костра, брызжа кровью. Но самое страшное и приятно неожиданное явилось ему в полночный час… К костру подошла Юлия в своей шинели, в сбитых туфлях. Простоволосая, кудрявая и смеющаяся. В руках она держала помятый маленький чемодан.
– Иззябла я в дороге, – певуче сказала Юлия, греясь у костра. – А тут у тебя такой костер!.. Так тепло! Это и есть Приречье? Интересно! Я что-то начинаю понимать.
– Лучше не понимайте, – остановил ее он.
– Почему же? – удивилась Юлия, поднимая надломленные брови. – Ну, хорошо… Я тогда уйду. Я уйду. – И она заторопилась, встала от костра и, пряча красные руки в обтрепанные рукава шинели, пошла снегом вдоль сопки.
– Юлия, Юлия, вернись! – позвал ее Григорий. – Останься, что же ты? Ты меня совершенно не понимаешь!.. Черт знает что получается! Я не умею выразить, Юлия. Я люблю тебя. Тебя одну! Только тебя!
Юлия остановилась и погрозила пальцем.
– А Катерина? – и еще раз погрозила пальцем и пошла.
Но кто это с нею, тот русый в кителе? Это он, Федор! Вот они танцуют вальс и все уходят дальше и дальше…
– Юлия!.. – страшным голосом позвал Григорий и проснулся.
Вылез из спального мешка. Волкодав непонимающе посмотрел на хозяина и, лениво встав, ушел от входа в шалаш.
Костер обуглился. Вокруг лежали недогоревшие черные пни. Над Приречьем северный ветерок рвал нависшие тучи. Кое-где проглядывали звезды, холодные и блестящие, как драгоценные камни. Григорий сел на пень, широко расставив ноги, обутые в меховые унты, бросил на тлеющие угли охапку сухих веток и остановившимися глазами долго смотрел на разгорающийся костер.
…Первый шурф на сопке Большого Козла оказался пустым. На третий день разведки Григорий взял направление к речушке Орлянке.
Приземистый, плечистый, в солдатской короткой шинели, бывший фронтовик Иван Румянцев пришел в студию к Юлии Чадаевой позировать для этюда ее картины «На линии обороны». Юлии все еще не удалось написать сержанта у пушки, и она решила написать этюд с натуры. Прежнего каменного сержанта на картине она тщательно загрунтовала.