В этот день она долго бродила по городу.
Побывала на вокзале. Стояла на том месте, где ее когда-то прижал к земле порыв ветра со снегом. На набережной повстречала девочку-китаянку лет семи, в большущих разбитых пимах и рваном полушубке. Взглянув в черные бусинки ее глаз с наплывшими веками, Юлия остановила ее и, присев на корточки, рассматривая смугло-желтое лицо китаянки с маленьким придавленным носом, спросила:
– Ты откуда?
Девочка указала рукавом полушубка на остров.
– Мама у тебя есть?
Девочка секунду помолчала. И вдруг торопливо пробормотала:
– Мама ези, папа ези, ези и я сам.
– Как тебя звать?
– Меня звать Мария, – бойко ответила девочка и, метнув бусинками, поинтересовалась:
– Ты меня знай? Где, когда видал? И мама ези дома. Ты меня видал? Знал?
Черные бусинки глаз с наплывшими веками ждали ответа. Юлия расхохоталась, поцеловала бойкую китаяночку в желтую щеку и быстрыми шагами вошла в ограду на половину Григория, где она в эти дни жила одна.
«Мама ези, папа ези… А где мой папа? Где моя мама? Почему я думаю только о Федоре? Почему я беспокоюсь о нем?» – спросила себя Юлия за ужином, испытывая острое неудовольствие собой. На все ее вопросы адресные столы сибирских городов отвечали отрицательно.
Долго не могла уснуть. Босая прошла по комнате и, сев с ногами на диванчик, попробовала набросать коричневыми штрихами рисунок мчащейся кошевы на снежной дороге. Рисунок не вышел. Что-то чужое было в руке.
Обхватив ноги руками, опустив лицо на округлые колени, Юлия задумалась: «Если бы он был тут, я бы ему многое сказала. Почему он так быстро ушел из студии? Федор, Федор!»
Ночью Юлия проснулась. И долго лежала, раскинув руки. «А сердце у меня горит, горит!.. И злюсь на себя. И боюсь себя. Новое все это. Если бы он был здесь… Я бы все смотрела и прислушивалась бы, прислушивалась бы к нему. Люблю, люблю его!.. И Григорий должен понять меня. Для него я останусь другом. И постараюсь быть хорошим другом».
Начиналось дымчатое утро, а Юлия все еще не могла уснуть. Бурное чувство заполнило все ее сердце и гнало сон.
«Бураны еще будут. Всякие, разные. Внезапные и нарастающие», – припомнились ей слова Григория.
Глава двенадцатая
По насту осеннего снега, в черном полушубке, с кинжалом у пояса и трехствольным ружьем за плечами, в поселок Светлые Юхючи на лыжах вошел Григорий.
Капало с крыш. Весенние зори зарумянили небо. В природе наступало оживление.
Григорий не чувствовал весны. Угрюмо вошел он в маленькую избушку охотника.
– Нельзя ли у вас чайком погреться? – спросил он.
– Можно, родненький, отчего же нельзя, – ответила молодая женщина в розовой кофте и в широкой бордовой юбке.
Григорий разделся, сел у стола на лавку.
– Вы из тайги?
– Оттуда.
– Охотник?
– Нет, рыболов.
– Рыболов? – женщина удивленно посмотрела на хмурое лицо путника, но воздержалась от расспросов. «Какая ж рыба в тайге зимой? Да и сам-то он как осунулся! Знать, охотник, а ничего не добыл. Так и мой. Как у него что-нибудь неладно в тайге, хоть не подступайся!» – Она вспомнила о муже и пожелала ему в этот момент удачи.
Григорий подвинулся на табуретке к железной печке. Широко расставив ноги, обутые в меховые унты, ссутулясь, грел руки.
– Чего новенького в ваших краях? – спросил он, не поднимая головы.
– Да чего нового? Телеграмму получили от товарища Сталина.
– От Сталина?! Кто получил? Какую телеграмму?!
– Да мы и получили. Так и написано: поселок Светлые Ключи, Михею Игнатьевичу Ковригину. И благодарность от самого товарища Сталина. Внесли мы с мужем деньги на танк, пятьдесят тысяч. А как же, все должны помогать фронту!
– Хорошо, хорошо, – оживился Григорий, энергично потирая руки. – Ну а еще чего новенького?
– А еще… Были у нас тут геологи. Трое. Мужик с красной бородой да молодой парень с молодухой. Молодуха вышла из тайги, в чем только дух держится. Ознобилась, верно.
Григорий насупился.
– Ну и что же? – спросил он.
– Я же и говорю – искали они железо, а нашли болезнь одну. С тем и уехали туда, к себе, на Енисей. Старик-то все ругался и проклинал худой край. А что худого в нашем крае? Живем все хорошо. А что нет тут железа, так что же! Другое зато есть: охота, рыболовство!..
Григорий сердито посмотрел на словоохотливую хозяйку.
– Ну-ну. Значит, они не нашли железа?
– Его тут и не было!
– Ну, это еще неизвестно: есть тут железо или нет тут железа. Мы еще поищем его! – и, поблагодарив хозяйку, вышел на улицу.
И опять синева неба, непролазное глухолесье, горы!.. Волкодав шел по следу Григория и нет-нет повизгивал от усталости.
«Все то же, все то же: ничего нет! – думает Григорий, идя по маршруту. – Неужели все поиски напрасны? Черт знает что получается!.. А сердце болит».
Усталый, уселся на снегу под кедром. «Куда теперь идти? – спрашивал он себя. – Этот район они обследовали. Значит, надо взять направление к Верхнему Киргитею».
И пошел на северо-запад.
Свистел буран, кидаясь хлопьями мокрого снега. В тайге бездорожье. Идти трудно. И когда только перестанет ветер корежить тайгу? Григорию казалось, что он никогда не выберется из этого хмурого безлюдья. Но вот где-то совсем близко надсадно пролаяли собаки. Григорий вышел к киргитейскому займищу.
Не обращая внимания на рыкающих цепных кобелей, не окинув взглядом обширное таежное займище с двумя домиками, завозней, где была мастерская, он прошел ограду и, оставив тощего волкодава на крыльце, вступил в дом лесничего Ивана Ивановича Найденова.
За широким столом, накрытым узорчатой клеенкой, обедали четверо. На зеленом табурете, спиною к вошедшему, восседал коренастый человек со взлохмаченными волосами.
Григорий прошел в передний угол, снял пыжиковую шапку, обнажив мокрые черные волосы, вяло проговорил:
– Здравствуйте. Здесь ли займище лесничего?
Медленно повернув голову к вошедшему, хозяин ответил:
– Здрасьте. Здеся, конешко, здесь. А вы откелева угодили в тайгу? Садитесь, гостем будете, эх-хе!
И, пытливо прищурив глаза, стал разглядывать незнакомца – давно не бритое лицо со впалыми глазами и щеками, увесистую сумку, трехствольное ружье, кожаную, подбитую мехом тужурку и меховые унты, обмороженные грязные руки. А сам думал: «Эх-хе, весь в коже! По обличности вроде не охотник. Ишь как устряпался!.. И взгляд держит в землю. Откелева он попал в займище? Какая его порода? Эх-хе! Времечко ох какое студеное, вьюжное!..»
Хозяйка, подававшая жаркое, искоса глядела на незнакомца, ждала дальнейших слов «самого». Григорий устало расстегнул ремни трехпудовой сумки и, сняв ее, положил под лавку (в сумке что-то стукнуло), затем поставил в угол трехстволку и тогда уже, распахнув тужурку, ответил:
– Обедайте, обедайте. Вы меня не знаете, Иван Иванович. А я вас знаю понаслышке. А погода в тайге дурная. Устал я здорово. Чуть дотащился до вашего займища. Я еще дней пятнадцать тому назад попал бы к вам, да перепутал или мне неправильно указали, черт знает что. Все ходил на лыжах, а тут сорвался с сопки, и обе лыжины как не бывали.
Все это он говорил небрежно, спокойно разминая плечи. «Эх-хе, вот ишшо черт в коже! И направление перепутал, и все такое протчее, – настороженно думал Иван Иванович. – Фашисты пораспустили свою паскудную породу по всей земле. Глаз надо держать востро!.. Не из их ли партии молодчик? Альбо дезертир. Хрен редьки не слаще!.. Он еще прикинется уполномоченным, как вот прощелыга Перетряхин!» В прошлом году под видом уполномоченного Охотсоюза к нему явился некто Перетряхин, который прожил в займище неделю, а потом угнал лошадь и скрылся.
Но во всем облике незнакомого лесничему человека было какое-то неотразимое обаяние. Иван Иванович вдруг резко встал с табуретки, одернул подол рубахи под ремнем, крякнул и, обращаясь к хозяйке, заговорил:
– Да што же это я? Гость-то, гость с дороги дальней, Аграфена, ты што, не понимаешь, што ли? Али за горшками и чугунками растеряла ласковые обхождения? Понимать надо! Дом наш честной, гостеприимный! Хоша и на отшибе живем, а ласковые обхождения в доме не вывелись. Раздевайтесь-ка да будьте как дома. Не токмо знакомых да разных таких протчих мой стол потчует, а и всякого, кто идет по лесной тропе через займище, – я всех не обхожу гостеприимством. Ишшо с незапамятных времен мой дедушка и отец Порфирий Иванович…
Иван Иванович впопыхах не заметил, что переименовал своего отца в Порфирия; а незнакомец только морщился.
За столом, кроме Ивана Ивановича и его жены Аграфены, обедали мараловод Павел, угрюмый черный мужчина лет сорока пяти, и лесообъездчик, по прозвищу Вихрастый Игнашка.
Иван Иванович заторопился, не спросив об имени и звании вошедшего, усадил его за стол, держа у себя на уме: «Эх-хе, водочки бы ему влить, а там и язык развяжет. Ну да я с тобой поманеньку управлюсь!»
– А ну-ка, хозяюшка-негодяюшка, подай-ка нам бутылочку зверобойного. Мы ее, эх-хе, давнем с гостем, – и обеими ладонями пригладил всклокоченные волосы.
– Я не буду пить, – отказался гость.
– С устатку пользительно.
– Не вижу пользы, извините.
– А рюмочку? Ишшо, бывало, мой дед говаривал: «Тот не пьет, хто дело не ведет», – и поднес гостю стакан настойки.
Иван Иванович остался с гостем за столом с глазу на глаз. Пропустив по настойчивой просьбе Ивана Ивановича стаканчик зверобойной настойки, Григорий опьянел. Он воздерживался от разговора, думая тяжелое свое: «Приречье вытряхнет из меня все силы. Девятнадцать дней – и все впустую. А Иван Иванович болтлив, как Дарья. Завтра я его вместе с домочадцами мобилизую на работы». Иван Иванович, в свою очередь, думал о госте: «Эх-хе, какой скрытный! Эдакого ежели не раскусишь, в невидимость сдерет шаровары да так выпорет, што и во сне не снилось. Ухо надо держать востро».