Иван Иванович вспомнил сон на пятницу…
А сон был не из приятных. Ивану Ивановичу снилось, будто бы он мчался верхом на гнедой кобыле. И вдруг ни с того ни с сего въехал в покои больницы!.. И, уже подъезжая к кабинету врача, встретился с фельдшерицей, краснощекой Феклой, которая как-то давно выдернула Ивану Ивановичу здоровый зуб вместо больного. И с той поры, как только эта злосчастная Фекла являлась во сне, то непременно случалась беда.
Иван Иванович пошевелил широким задом на табуретке, крякнул:
– Ээ-хе! Какие только беды не приключаются для человека? И все-то человек терпит, кряхтит да везет. Какие только ухабы не встречаются на человечьем пути? Беда. Бывает и так: все идет ровно, славно, любо-малина. И вдруг – нырок. Эге! И человек растерялся. Сильный – тот смелостью берет, умом, напором. Шасть – и перешел нырок жизни. А слабый – тот больше трусостью берет. Эдак остановится и подумает: «Как быть?..» Возьмет да и обойдет ухаб сторонкой. Ну, и никудышный человек, тот, как ухаб, так и пропал. Закопается в этот ухаб с головой – и поминай как звали. Вот оно как, эх-хе! Всякого в жизни видимо-невидимо. Альбо к слову сказать, война… Эх-хе! Война!
В этом месте Иван Иванович окончательно запутался в своей философии и, опасливо озираясь на незнакомца, умолк, не зная, что говорить дальше.
– Спасибо за хлеб-соль, – проговорил гость и устало встал из-за стола. – Я тут у вас, Иван Иванович, буду жить пока в займище. А как долго, дело покажет.
У Ивана Ивановича закружилась голова.
– Эх-хе. Какое же дело?
– Искать буду железо.
– Железо? Оружие, значит?! – Иван Иванович слегка попятился к железной печке, а затем торопливо шагнул к трехстволке незнакомца и заслонил ее спиною.
– Какое оружие? Ничего не понимаю, – пробормотал Григорий. – Придется и вас мобилизовать на поиски. И этих ваших мужиков. Дело зимнее, но что поделаешь? Время не ждет.
– Эх-хе, знамо дело, – вымолвил Иван Иванович, указав глазами Аграфене, чтобы она позвала мужиков из займищной избушки. – А вы хто такие будете? Какие ваши документы? – грозно зарычал Иван Иванович, как только в избу вступили мараловод Павел и конопатый Вихрастый Игнашка. – Тут у нас государственное займище, – строго продолжал Иван Иванович, – в обиду себя не дадим! И разным всяким протчим мы не союзники.
– Кто я такой буду? Да разве я вам не сказал? – удивился Григорий. – Я геолог Муравьев. Ищу месторождение железа. Вот уже девятнадцать дней ломаю себе ноги в Приречье – и пока ничего нет. Прощупаем завтра вокруг вашего займища и вверх по Варгатею. Железо где-то здесь лежит.
– Эх-хе! А я-то забрал себе в голову такое, что не приведи господи, – облегченно вздохнул Иван Иванович. – Ну, вы ступайте к себе, – сказал он мараловоду Павлу и Вихрастому Игнашке. – А знать-то я вас знаю. В обличность только вижу впервые. Это мне про вас, верно, рассказывал непутевый зять?
– Что-то не знаю вашего зятя, – буркнул Муравьев.
– Он ишшо вроде ваш друг.
– Мой друг?!
– Оно самое. Тихон Павлыч Чернявский.
– Чернявский? Он мне ничего не говорил.
– Где же говорить? Прижил двух детей и в оппозицию уехал от бабы. Теперича нос держит по бабьему сезону. Ну да я ишшо покумекаю, как быть с ним. Самое определенное в жизни – семья. Тот крепок на земле, кто крепок в семье. А ежели кто живет перекати-полем, от бабы к бабе, – эдакий и себе не кум. Наплодит детей и оставляет их горе мыкать. Беда! – Он покачал головой. – Значит, железо ищете? Доброе дело. Помощь окажем. Все здешнее население под моим началом. Тут у нас двое глухонемых: старик и старуха – пчелами лесхозовскими занимаются. Вихрастый Игнашка с Марьей, ежели в характере, то дельный человек. Мараловод Павел…
Иван Иванович пустился в пространное повествование об обитателях займища.
Иван Иванович отвел Муравьеву горницу. Три дня они щупали землю шурфами и выемками близ займища и ничего не обнаружили. Григорий очень много курил, угрюмый и злой, подолгу сидел у каждого пустого шурфа, намечая новые точки поисков железа. Потом он ушел на лыжах в глубь тайги, оставив Дружка в займище.
Минуло две недели, Григорий все еще не возвращался. В пятницу в Приречье разбушевалась непогодица. Маньчжурский волкодав еще с утра начал выть и к вечеру весьма обеспокоил Ивана Ивановича.
Шум хвойного леса, тьма, неприглядное хмурое небо, снег и снег – все это нагоняло тоску.
– Ить пропадет, пропадет инженер! – твердил Иван Иванович, похаживая по избе и размышляя о судьбе Муравьева. – Да разве я ему сторож? Удивленье! Эдакая дурная непогодь разыгралась. Поди ж ты – искать железо в такую погоду! Да где оно, это железо? Эх-хе! Вот ты и возьми, пропал человек! Да какой упрямый, беда!
Иван Иванович хотел было унести лампу из избы в свою квадратную спальню, как вдруг с тяжелым грохотом и шумом, как снежный столб, ввалился в избу Григорий.
– Живой? Ах ты господи! А я-то, а я-то изнылся. Вся внутренность переболела, и волкодав себе глотку надорвал, – ахал Иван Иванович, суетясь в избе. – Ить так погибнуть можете. Опасная охота за железом в такую непогодь! К утру вызвездит, потянет с севера хиузом – и замерзли бы. Оно хучь и весенний снег, а в тайге злее сретенского. Ишь как взвывает!
Григорий что-то пробормотал в ответ, устало сбросил мокрую тужурку, башлык, мешок, оббил рукавицею снег с унтов, прошел к лавке в передний угол и сел, навалившись локтями и грудью на стол.
– Верно, все впустую? – спросил Иван Иванович.
– Все впустую.
– Да есть ли тут железо?
– Оставьте, – проворчал Григорий, уставившись неподвижным взглядом в стол.
Аграфена подала на стол жаркое в утятнице, пирог, горячие подрумянившиеся шаньги и, по велению «самого», шкалик зверобойной настойки.
Иван Иванович присел спиной к железной печке и, прогревая широкий зад, заговорил:
– Уж не хворь ли какая прилипла к вам? От здоровья до нездоровья одна невидимость. Кушайте, не обессудьте за худой стол. Таперича мы в тайге живем на своих харчах. Охота, рыболовство и все протчее. Вот, бывало, Митюха мой, тот ловко охотился. И тетерка, и косач, и козуля, и стерлядка – все было в его руках. Таперича он у меня орудует на фронте. Эх-хе! Ну да и мы здесь пробиваемся. Вот хряснем пороза, тогда уж этаким манером колбаски начиним с кровцой и с мясцом. И всякое такое разное. Ты, Аграфена Терентьевна, подай пирог с налимьей печенью. Вечор у меня был добрый улов в заездке. Трех налимов поднял и двух стерлядок, эх-хе!
– А я с чем подала? С печенью и есть, – окрысилась худосочная Аграфена Терентьевна; была она в рыжей полинялой кофте и в широкой черной юбке, обхватывающей ее тело колоколом.
– Эх, как же я измотался в верховьях Варгатея! – заговорил Муравьев, разламывая шаньгу. – Снежище хлещет в лицо, свету белого не видно! Забивает нос, глаза, уши, рот!.. Чуть выбрался. Так и думал, что где-нибудь сдохну в Приречье. Нет, выбрался. Значит, еще есть сила в ногах и в голове. За семь дней я прощупал землю по всему Варгатею. Ни черта нет!.. Но я его возьму, железо, возьму из преисподней!
Иван Иванович многозначаще взглянул на жену. Аграфена, поджав губы и скрестив на плоской груди сухие, жилистые руки, строго посмотрела на Ивана Ивановича и отвернулась.
– Выбрался все-таки, – продолжал Григорий. – Но это не выход из положения… Я не выбрался, а еще крепче влип. Меня что-то знобит и ноги ломит. Прошу вас, уделите шкалика три зверобойной. Да той, в которой оглушительная крепость.
Аграфена нехотя достала из шкафа зеленую бутылочку настойки на каменном зверобое и все так же, со строго поджатыми губами, не спеша, поставила ее на стол.
– А еще две? – напомнил Григорий.
– Да вить в этой одной, Григорий Митрофанович, вся материнская крепость. Преж, бывало, мой покойный тестюшка… – начал было Иван Иванович.
– Оставим тестюшку, – буркнул Григорий. – Меня что-то здорово начинает знобить… Не свалиться бы только в займище! Тогда все пропало. А дело мое – дрянь как никогда. Я ударил в колокол, а железа здесь нет.
– Эх-хе! И я так думаю.
– Вы так думаете?
– Вроде этого.
– А-а. – Григорий насупился. – Думать, кажется, легче, чем искать. Здесь все признаки говорят за железо. Богатство здесь черт знает какое. Достаточно месторождений! Но где они? Их надо искать, Иван Иванович. Искать надо! Геолог идет шаг за шагом по следам горных пород, изучая все на своем пути, и по целому ряду мелких признаков он решает свою задачу. Это очень трудно. А вы так думаете!.. Я вот тоже думаю: почему на Верхнем Варгатее такие огромные гари? Лес выгорел! Почему? Не потому ли, что вы здесь в летнюю пору сидите и думаете, а лес горит. Горят миллионы! Горит национальное богатство. Почему? За такие дела я бы собрал всех лесничих и заставил бы их всех в общественном огороде брюкву садить. И садили бы вы эту брюкву до тех пор, пока бы не научились дорожить лесом. Правильно я думаю?
Иван Иванович не успевал мигать черненькими глазками. Он и влево поворачивал голову, и вправо поворачивал, и поднимал недоумевающий взгляд на Аграфену Терентьевну, и все-таки не понял, всерьез или в шутку говорил о лесных пожарах Муравьев.
– Или лес для того и растет, чтобы гореть?
– Пошто?
– Ну а как же?
– Да ведь на каждый аршин лесничего не поставишь, – ответил наконец Иван Иванович. – Наше займище на все Приречье. На тысячу верст один Иван Иваныч. Эх-хе! Причина не моя, ежели я не ероплан. Тут и за лесосеками надобно доглядеть, и за маралами, и разное такое. А тайга-матушка размахнулась от неба до неба, вот и усмотри. На едакой позиции сам черт ногу сломит.
– Ну-ну. – Муравьев покачал головою. – Однако крепка ваша философия. Тот раз вы заикнулись что-то о войне. – Григорий разгорячился. – Да знаете ли вы, черт вас побери, что на фронтах убито два миллиона человек, а?
Иван Иванович растерянно склонил взлохмаченную голову, призадумался: «Как он на меня насел? Зверобойная разобрала. Какой же норовистый, а?» – и, чувствуя, как нестерпимо прижгло зад от печки, крякнул: