В ответе Юлии он видел приговор себе. Но из чувства протеста он работал, работал запоем, стараясь забыть и Юлию, и все, что связано с воспоминанием о ней. Он знал, что ему нельзя перенапрягаться, но он не мог и не умел жить спокойной жизнью. Середины он не знал. Иногда ночами просыпался от боли в голове и страшных кошмаров и чувствовал, что начинает терять связь с действительностью; то ему казалось, что его вызывают в штаб дивизии, и он поспешно вставал, натягивал шинель и шел, потом возвращался и, сжимая руками голову, внушал себе, что это он в последний раз так нелепо вылетел из «седла»… Может быть, здесь, в Степногорске, будет легче?
«…Что-то меня знобит», – подумал Федор, перекидывая из руки в руку чемодан. Перешел на другую сторону улицы, постоял, подумал и круто повернул в обратную сторону: он прошел свой дом.
Квартира была на замке. Ветер, студеный, порывистый, свистел в карнизах деревянного двухэтажного домика. Федор надавил табак в трубку. Рыжее пламя спички бликами лизнуло его лицо и отразилось в больших светящихся глазах под соболиными бровями. Потом он постучался к соседке Прасковье Никитичне Коровиной.
Коровина, еще молодая черноволосая женщина в теплом платке на плечах, радостно встретила Федора, засуетилась, подала ему стул и предложила чаю, от которого Федор нетерпеливо отказался.
– А что с Зарубиным? – Федор посмотрел на хозяйку.
– Да ведь он уехал на фронт. Еще на той неделе. Вся дивизия выехала. А квартиру он замкнул и хотел занести ключ для вас, да, верно, забыл, так и уехал. Да вы живите у нас, Федор Митрофанович. Что вам в одиночку-то углы отирать? Да и квартира настыла за неделю.
Федор поблагодарил за приглашение, но отказался.
Коровина вдруг заволновалась.
– Ох и голова ж у меня. Ведь вас телеграмма дожидается, – и сунула в руку Федора телеграмму.
«Я не хотела вам делать зла тчк вы не так поняли меня хочу встретиться
Юлия Чадаева».
В глазах Федора вспыхнул злой огонек. Брови сдвинулись. «Встретиться? Зачем? Чтобы выслушать сожаление и участие в моей судьбе? К дьяволу!» – Федор, смяв телеграмму, сунул ее в карман шинели.
Легла ночь. Звезды скрылись в густой мгле белесых облаков. Дул ветер с хлопьями мокрого, весеннего снега. Федор сбил топором замок, вошел в квартиру.
В комнатах царствовал хаос. Письменный стол выдвинут на середину комнаты. Вокруг стола табуретки, стулья. Его бумаги, рукописи, газеты, книги свалены беспорядочной грудою на полу, к простенку. Настольная лампа на полу. Медвежья шкура сбита. Кругом мусор, окурки, хлам и холодно, холодно.
На письменном столе остатки ветчины, колбасы, открытые банки консервов, пустые бутылки. В двух бокалах, наполненных до кромок, темнело вино.
Хмурясь от невыносимой головной боли, Федор прочитал записку, лежавшую на столе.
«Тут пировали твои друзья, – писал Зарубин широким почерком. – Не обессудь за беспорядок. Ждали мы тебя, Федька, да время не позволило больше ждать. Выпили за твое здоровье да и уехали. А ты держись крепче на земле. Оно хотя земля и круглая, но тот, кто умеет стоять на ней на широко расставленных ногах, эдак по-хозяйски, тот устоит и на яйце. Здорово я выразился? То-то, брат. Без тебя читали третью главу твоей «Земли в шинели». Нравится. Главное, ты пишешь хорошо, с огоньком. Горишь ты и жжешь других своим неугасимым огоньком. Я помню твои слова: «Мы живем, потому что горим. Умираем, потому что сгораем».
Ну, я заболтался. Пиши «Землю в шинели», друг. Береги здоровье и силы. Когда-нибудь, надеюсь, встретимся, а? И где, на какой дороге? Хотел бы я повидать тебя на нашей дороге к Берлину! Ну да ты свое отвоевал. Пожелаю же тебе здоровья. Да позволь тиснуть тебя в объятиях. Тут, в двух бокалах, вино, пей за наше возвращение с победой!
Твой друг, полковник
Арсентий Зарубин.
Как-то на неделе хотела повидать тебя незнакомка из Москвы. Оставила тебе сверток в желтой бумаге (лежит на окне в кухне) и ушла, не назвав себя. Чего доброго, испортит еще тебе творческое настроение!.. Берегись незнакомок. Ну, это я в шутку. Прощай… Нет, извини, до свидания!»
Ссутулившись, склонив светло-русую взлохмаченную голову, Федор стоял у стола, неподвижный, тяжелый, словно налитый свинцом. Вспомнилось широкое, скуластое, добродушное лицо Арсентия Зарубина. Теперь Арсентий далеко, за Уралом. А он? Он, Федор, будет жить в этих холодных четырех стенах и сочинять стихи… Юлия! Если бы она поняла его как друг, товарищ! Да разве она поймет? Синеглазая, гордая, красивая, улыбающаяся. Она и теперь еще, надо думать, смеется над ним.
За окном тоскливо подсвистывает ветер, швыряет мокрый снег в стекла. Нудная, скверная ночь. Голова разболелась так, что Федор слышит, как стучит в висках и колотится сердце. Эти внезапно возникающие и так же внезапно пропадающие головные боли появились у него после осколочного ранения.
В кухне на окне лежал тяжелый сверток в желтой бумаге, стянутый накрест тесьмой. Федор повертел его в руках. Вдруг обертка лопнула, и, звякнув, упала на пол знакомая брошь Валентины.
Федор дрожащими руками разорвал красную тесьму свертка, на стол посыпались, стуча и звеня, шпильки, брошки, пудреница, хирургические инструменты, которыми когда-то пользовалась Валентина. В руке Федора заскрипел набивной крепдешин надушенного платья, в котором она впервые встретилась с ним за Волгой, еще тогда, одиннадцать лет тому назад… А вот батистовое платьице дочурки Наташи. И ее нет… Теперь он один, совершенно один. Нервный тик передернул его левую щеку. Перед глазами поплыла какая-то муть и лиловые, лиловые блестки. И гудит, и гудит в голове. Надо взять себя в руки!.. Вот семейный альбом… Милые, незабываемые лица!.. Вероятно, сестра Валентины принесла вещи. Зачем? Зачем?
Федор, охваченный тоской и болью, метался по комнатам с альбомом и скомканными платьями жены и дочери. Зацепившаяся за платье брошь сорвалась и проскакала по полу. Этот звук проскакавшей броши ударил Федора по сердцу так, что он, задыхаясь, попятился к широкому дивану и тяжело опустился на сиденье.
Ни жены, ни дочери… И холодно, холодно!.. Он даже не знает, где могила жены. Она погибла вместе с подвижным хирургическим отрядом возле Смоленска. Озаренная мечтами и радостями жизнь. Где все это?
С фотографии смотрела на него черноволосая, с лукаво приподнятой бровью смуглая Валентина. А вот Наташка. Кудрявая, с чуть откинутой головой, вылитая – он, Федор. Наташка на стуле – трехлетняя. Наташка на его руках – восьмимесячная. Наташка у модели крейсера «Аврора» – четырех лет. Это он тогда подарил ей модель легендарной «Авроры»… Наташка в батистовом платьице накануне войны. Она умерла вместе с бабушкой на пути из Ленинграда в Москву…
А вот пожелтевшие письма… Неужели это писала Валентина? Когда это было? Давно или только что, сейчас он получил письма? Может быть, она жива? И не было ни войны, ни ее гибели?
«…Сегодня Наташа сказала: «…Помнишь, мама, мы с папой ходили в звериницу, и медвежонок полез к тебе в сумку и думал, что там говядина…» Откуда у нее такая фантазия? А сегодня на мою досадливую просьбу: «Хоть бы, говорю, ты ботинки себе сама завязывала» – ответила: «Ты, мама, еще скажешь, чтобы я за тебя в хиркорпус ходила?»
«…Я счастлива, что в твоем сердце для меня есть постоянный светлый уголок. И я стремлюсь к этому уголку, бегу, как на огонек. И день сегодня такой светлый, радостный. Солнце изнуряло, ослепляло своими лучами. А я думала о тебе. И все жду и жду тебя. А ты в море. Когда же ты причалишь к берегам Кронштадта? Дочурка изождалась тебя, не говорю уже о себе. Тут про вашу победу над финнами так много разговоров, что я от зависти сгораю. Встречу тебя радостно, героя войны! А весна-то, весна-то какая чудесная, друг мой, Федор Митрофанович!.. Ты помнишь ли – мне нынче будет 30 лет? Такого призыва молодости я еще не испытывала. Семь лет тому назад все было так неосознанно, наивно! А теперь… Хочется жить, жить, Федор, полнее, значительнее!»
«…За окном полночь. Спать не дают мысли. Так ли мы живем, как надо? Чиста ли у нас совесть перед людьми? Ты пиши хорошие стихи, вот что я тебе скажу! Я счастлива, что спасаю жизни людей. В труде – поэзия. Волнующая и страстная. Но без тебя скверно. Тоска, как тина болотная. Трудности и огорчения ничтожны перед чувством, которое соединяет нас троих. Почему дочурка лепечет только о тебе?..»
Кто-то ходит. Тихо, осторожно. Так умела ходить только Валентина. Но ведь ее нет. А половицы скрипят и скрипят в той комнате, где жил Зарубин. Странно… Валентина здесь…
«Ты можешь еще воевать и стихом и бомбою», – как бы напоминает она.
Неодолимое желание овладело Федором: идти, теперь же, сию минуту, в облвоенкомат. О чем он будет говорить с комиссаром, что он ему выскажет и будет ли в состоянии высказать – над этим он не думал. Тень Валентины стояла перед ним неотступно.
Он собрал все письма, открытки, сунул их на окно, поспешно застегнул шинель на все пуговицы, нахлобучил серую каракулевую шапку и вышел в город.
На улицах пустынно. Бело от снега. На площади высокий мраморный Ленин. Федор видит только руку Ленина, указывающую куда-то на запад.
Глава четырнадцатая
Ночью в апреле темно и пахнет сыростью. Феофан Муравьев возвращался с предпраздничного вечера к себе домой в воинственном настроении. Он не шатался и не падал, а выписывал на улице ломаную линию.
Косились окнами дома, покачиваясь, вздрагивала земля.
– Эге ж, вроде земля охмелела? – ворчал Феофан, вышагивая ходом шахматного коня. – Ить это што? Скоро май, а на улицах ледок! А ведь была ростепель! – и, махая обвисшими руками, старался взглянуть на мутное небо.
Перед приходом мужа Фекла Макаровна перебирала архивные семейные бумаги в большом красном сундуке. Ее интересовали давние документы, относящиеся к жизни и деятельности покойного командира Забайкальского партизанского отряда Митрофана Муравьева.