Катерина вышла на охотничью избушку промысловиков покровского колхоза. Ее встретил бородатый кряжистый старик-охотник с лохматой рыжей собакой.
– Откелева ты, молодка? – спросил охотник. – Да ты вроде плутала по тайге-матушке? Ишь ты!
От изнеможения Катерина не могла вымолвить ни одного слова. Она лишь подняла свои черные усталые глаза на охотника и, обессилев, опустилась на трухлявую колодину.
Покуда Катерина жила в займище охотников, бригада Пантелея Муравьева покинула Лешачье и переехала на Талгат.
Григорий дни и ночи проводил на Талгате у буровых вышек, шурфов, выемок, канавок… Вертел в своих сухих, цепких пальцах образцы рудных минералов, проверял их на глаз и в лаборатории. Порода шла бедная. Руды промышленного значения не обнаружили… Что делать? Григорий мучительно переживал неудачу.
Иногда ночами, возвращаясь в палатку, он думал о своем личном, житейском… И завидовал Федору. Почему именно его, Федора, полюбила Юлия? Не чувство ли сострадания влечет ее к нему? Или, быть может, потому, что Федор более откровенен? Или общность переживаний? Но вот и у него с Катериной общее дело, общие неудачи и радости поисков, а все-таки нет любви… Катерина… А Варварушка? Не то ли самое, что и с Катериной, пережил он с Варварушкой? Была хорошая дружба, взаимная поддержка, но не любовь!.. То же и с Катериной. Вот она приехала и все ищет, ищет руду… Теперь она упрется в Разлюлюевку, двинет туда Пантелея. И опять новые затраты, а потом что? Провал? Будет тут шуму и крику и черт знает что!..
Думая так, Григорий даже себе не признавался в том, что любит Юлию… Юлию, далекую и даже очень далекую от него.
В первый же день в госпитале Федор повздорил с профессором-хирургом. Утром профессор вошел в маленькую палату Федора и, склонив свою седую гриву к больному, спросил:
– Живете, молодой человек?
– А что вы называете жизнью? – спросил Федор раздраженно, взглянув на него. – Я хочу знать: кто запретил мне читать газеты? Кто запретил мне писать? Вы отняли у меня самое главное: мою силу. Дайте мне бумагу, перо! Позвольте мне двигаться, жить, мыслить и знать, чем живет Отечество. Дайте мне газеты, газеты, газеты!.. А теперь уходите. Долбить черепушку не позволю! Хватит одного раза! Хватит! – и закрыл лицо руками.
Профессор покачал головой и с этого дня не входил в палату больного, передав его под наблюдение доктора Сергея Чадаева.
Федору разрешили читать, писать и выходить в клуб госпиталя к в сад. Но он редко где бывал. Преодолевая страшные головные боли, работал запоем над поэмой. Писал, рвал, жег и снова сочинял. В начале июня головные боли усилились болями в позвоночнике. Давало себя знать ранение на Невском. С палкой, ссутулившись, вечерами он выходил в сад, к любимому развесистому тополю и подолгу просиживал здесь наедине со своими думами.
Так проходили дни, незаметные, чуть ощутимые, как узлы на шелковых нитках.
Юлия приходила каждый день. Он привык к ее посещениям, ждал, мучился, если она запаздывала, и радовался, увидев ее издали. В восторге читал ей написанные за ночь стихи, но скоро уставал и замолкал, угнетаемый головной болью.
Однажды в воскресенье Юлию, проходившую мимо бильярдной, окликнул Сергей Сергеевич:
– Ты к нему? Посиди со мной. Там обход. Его все равно не пустят.
В бильярдном салоне доигрывали решающую партию выздоравливающий подполковник Ровных и начальник АХО госпиталя Кузьма Полынь, считавшийся лучшим игроком. На трех мягких диванах охали болельщики в халатах и пижамах. Решающую партию выиграл Полынь. И выиграл только потому, что подействовал на своего партнера «психической атакой»: вскрикивая, хватаясь руками за живот и за голову. Волнуясь от этого, Ровных сильно срезал, и шар, вместо средней лузы, сделал дуплет к правому углу и «залузился». Следующий удар Полыня решал судьбу партии. «Туз» лежал в лузе.
Болельщики возмущались:
– Это неправильно! В «пирамиде» такое правило не предусмотрено – охать и ахать в интересный момент!
– Потому он и выиграл!
– Шар был явно Петра Андреевича!
– Ясное дело, Петра Андреевича!
Сторонники Полыня возражали:
– А где такое правило, чтобы не ахать и не охать? А ну-ка, найдите такой пункт!
– Нет такого пункта.
– Им этот пункт приснился!
В этот момент в бильярдный зал вошел Федор с палкой, в черной пижаме.
– Я хочу с вами сыграть, – небрежно бросил он Кузьме Полыню.
– Вы? Со мною? Эге! Вы? А как здоровье, товарищ майор? Подумайте. В проигрыше люди теряют спокойствие. А вам это вредно, – говорил Полынь, насмешливо разглядывая Федора.
– Напрасно ввязываетесь, товарищ майор, – предостерегающе сказал подполковник Ровных. – Эта «горькая трава» знает бильярд. Ни один игрок в госпитале не в состоянии выдержать соревнование с ним.
Но Федор настаивал.
Кузьма Полынь, смуглый, скуластый, смахивающий на монгола, продолжал удивляться:
– Вы?! Со мной? Гм! Что-то вы никогда не играли! Гм! Гм! Согласен, согласен. Пошто не сыграть? Можно. Одну партию. В пирамидку. Проиграете – прочтете нам стихи. Идет?
– Нет. Стихами не торгую. А вот так: проигравший споет нам кукареку по петушиному.
Болельщики громко расхохотались.
– Прекрасно. Значит, одну партию? – переспросил Полынь и, широко улыбаясь, протянул руку противнику.
– Играем на равных?
– На равных.
– Нашла коса на камень!
– Чем-то еще кончится!
– А ну, товарищ майор, покажите ему класс.
– Интересный моментик в жизни! – воскликнул молодой инвалид в синем халате, Павка Веселый, как его звали в госпитале.
Федор закурил папиросу и, склонив голову к Юлии, проговорил:
– Что ты сегодня так поздно, золотцо? И что ты так тревожно смотришь? Боишься, проиграю? Пустяки, золотцо. Хочу испытать себя: как у меня нервы – в порядке ли?
Игра началась.
Федор первым сильным ударом с правой стороны от лузы разнес всю пирамиду. Шары в беспорядке разлетелись по бильярдному полю, как картечь из плохого ружья. Никто не ожидал такого нелепого удара. Болельщики зашептались, задвигались, застучали костылями. Довольная улыбка оживила смуглое лицо Полыня. И Сергей Сергеевич, знавший толк в игре, решил, что у Федора «скверная школа».
Полынь разгладил рысьи торчащие усики и, все так же довольно улыбаясь, окинул взглядом бильярд и помрачнел. Три крупных шара «залузились», но «свой» отлетел к левой средней лузе и стал в таком положении за двумя шарами, что прямой удар был невозможен.
– «Свояк» зарезался. Зарезался, проклятый! – проворчал Полынь, пуская толстые дымовые струи через широкие ноздри.
После долгого раздумья он слегка тронул затылком кия свой шар, подкатив его к девятке и оставив на свободном ударе седьмой шар, перед которым не было открытых луз.
В глазах Федора сверкнул лукавый огонь.
– Седьмым шаром в одиннадцатый, пятерку в правую лузу, – заявил он.
– Удар за партию, идет? – предложил Полынь.
– Я не хочу, чтобы вы так быстро проиграли. Но пятнадцатый будет в лузе, – спокойно сказал Федор: шар пятерка при игре в пирамиду большим счетом принимается за пятнадцать очков.
Болельщики встали с дивана и затаив дыхание следили за каждым движением Федора: положить залузившуюся пятерку двойным переходным ударом шаров считается не только трудной, но даже и для мастеров средней руки почти невыполнимой задачей.
Федор перегнулся на левое плечо, отвел кий, раздался сухой короткий удар по «своему». Шар толкнул в бок семерку, которая, как снаряд, пролетела узким коридорчиком через все поле по диагонали мимо двойки, четверки, шестерки, ударила в лоб одиннадцатого, а последний с более легкой силой толкнул пятерку.
– В лузе!
– А «свой-то»! Взгляните, «своего» как подвел?
– Интереснейший моментик в жизни! – взмахивая рукою, восторгался Павка Веселый.
Полынь смял в пальцах папиросу, сжал губы в брезгливую складку и, старательно натирая мелом кий, растерянно уставился в сетку, куда только что упал шар.
«Свой» шар стоял на свободном ударе под тринадцатый в левую среднюю лузу. Федор спокойным, плавным ударом положил его и удачно отвел «свояка» к левому углу под тройку – большим счетом: второй тринадцатый шар. Возгласы восхищения болельщиков бесили Кузьму Полыня.
– Ну что же вы орете? – зло ворчал он. – Чему радуетесь? Он пашет, а вы руками машете? Чему радуетесь?!
– Тринадцатый прямым в левый угол, – заявил Федор.
– Бей! Валяй до кучи, майор! – с надрывом заговорил Полынь и швырнул мел на тумбочку. – Я проиграл. Проиграл. И как это я допустил? Как? Мне бы надо было «свояка» отвести в загон к левой лузе, а я его на свободу вывел к семерке! И дурная же башка!
У «классного» игрока начался обыкновенный приступ паники. Он говорил нарочито громко, под руку партнера, трагически жестикулируя. Но Федор, к несчастью, никак не реагировал на эту «психическую атаку». Счет Федора: 41 очко против 0. «Свояк» после холостого последнего удара Федора стал в загон, о котором недавно мечтал Полынь. И вывести «свояка» из скверного места на боевое поле предстояло ему же, Полыню.
– Он хорошо играет. Правда? – прошептала Юлия, легким движением руки откинув кудрявые локоны со лба.
– Игрок, Левка! Большой игрок! – с восхищением подтвердил Сергей Сергеевич. – Не ожидал. Совсем не ожидал. А ты смотри, какой у него цепкий глаз! Как он твердо держит руку! Этот человек с огоньком! Горит. То у него стихи, стенная газета, беседы. И любят его… Не о тебе речь. Любят его все. Такие, горячие, подхлестывают жизнь, Левка.
– Горят и сгорают, – тихо проговорила Юлия. – Я не то хочу сказать, – продолжала она. – Я хочу, чтобы он жил. Профессор говорит: кризис еще впереди.
– И младший брат такой же? – спросил Сергей Сергеевич.
– Совсем нет. – Юлия улыбнулась. – Вот приедет, постарайся узнать. Только ты не разговоришься с ним ни о металлах, ни о минералах. Он молча будет смотреть на тебя прищуренными глазами и улыбаться… А Федор – как ребенок…