Федор посматривал на партионную девятку. Положить ее возможно только дуплетом. И если удар будет неудачным, девятка может «залузиться».
– Дуплет от двух бортов, девятку в левый угол, – заявил Федор.
Удар решал судьбу партии. Полынь с трясущейся нижней челюстью не сводил глаз с девятки. Болельщики замолкли. Кий сухо щелкнул об кость шара. Девятка выписала кривую петлю, мягко прошла к лузе и «залузилась».
– Подставка, братцы! – обрадовался Полынь.
Лицо Федора вспыхнуло. Брови сдвинулись.
– Не замажь, Кузьма Иваныч. Убирай партионную!
– Хоть один, да главный, – воспрял духом «классный» игрок. – Выгребай, Петр Иваныч. Выгребай!
– Ты его сперва положь, – посоветовал кто-то. – Не торопись. Остынь. У тебя руки трясутся.
Полынь спешил. Уязвленное самолюбие не давало ему покоя.
– Выгребай, Петр Иваныч, выгребай! – Полынь склонился и ударил.
Кий с визгом скользнул по затылку шара, и «свояк» вместо удара в девятку слегка стукнулся боком в борт и вяло откатился, не задев даже постороннего шара.
Болельщики закричали:
– Закуривай, Кузьма Иваныч!
– Мазило гороховое!
Павка Веселый, двигаясь вокруг поля, спотыкаясь об ноги болельщиков, повторял:
– Это же интересненький моментик в жизни!
– Девятку в левый угол, – уверенно заявил Федор, склонился, нацелился и отвел кий.
И вдруг кий выпал из руки, Федор покачнулся и неловко упал грудью на борт стола. Подполковник Ровных успел его поддержать. Юлия испуганно взглянула на Федора, прижалась к брату.
– Что с ним?! Что?! – прошептала она.
Федор, согнувшись, отошел с подполковником от стола, бегло взглянув на Юлию. Он отстранил руку Чадаева и медленно прошел через всю бильярдную, грузно обвиснув на руке подполковника.
К вечеру боль в позвоночнике распространилась по всему телу. Он просил обезболивающий укол. Сергей Чадаев старался успокоить его, зная, что никакими уколами боль в позвоночнике остановить невозможно. Потом Федор звал Юлию, ему казалось, что она где-то здесь, в госпитале.
С этого дня Федор уже не вставал. Неизбежное приближалось.
Глава девятнадцатая
У подножия Талгатского хребта горели костры. Люди вели разговоры о наступлении Советской Армии, об освобожденных городах, о погибших и пропавших без вести, говорили и о том, к худу или к добру нынешней весною березы не ко времени покрылись дымчатой липкой зеленью. Будет урожайный год или не будет? Молодежь галдела где-то за белеющими палатками у реки. Одинокий голос пел:
Если б мне, рябине, к дубу перебраться…
Из тысячи голосов Григорий узнал бы этот низкий, бархатный голос. Это пела Катерина. Стиснув зубы, он повернулся к Талгату и долго стоял без дум.
А ночь была такая тихая, благоухающая ароматами первой зелени, цветов и пряным запахом смешанного леса. Григорий медленно поднимался извилистой крутой дорогой на гребень хребта.
Полная луна на безоблачном синем небосклоне, как приветливая невеста, величаво и важно смотрела с высоты на землю своим белым круглым лицом. Она, как истая красавица неба, затмила собою звезды, россыпь Млечного Пути и, не уступая никому свое превосходство и власть в небесах, приблизилась так низко к гребню Талгата, что можно было подумать: она, небесная, так влюблена в землю, что хочет слиться с ней влюбленными устами.
Влево по косогору крадется лиса. Она настороженно поводит острой мордочкой с торчащими ушами и, взглянув на Григория зеленовато-горящими, лучистыми глазами, убегает. Григорий, запрокинув голову, долго смотрит на круглую луну, которая по мере его приближения к гребню удаляется от земли.
Талгатский гребень. Высокое небо. Прохладный воздух. Дует слабый ветерок. Здесь начинаются земли покровского колхоза «Заря». Далеко внизу красноватые, мерцающие в синем воздухе огни Покровки. В стороне то там, то сям чернеют силуэты копен, зародов сена… Сенокос. Вправо огромнейшим черным пятном выделяются пары. Слева, в полуверсте от дороги, гудят, сотрясая землю, тракторы. Невдалеке от большого кургана силуэт буровой вышки.
Григорий выбрался на самую высокую точку хребта и глянул вниз. Где-то далеко в лиловой синеве ночи сияла перламутровыми отблесками река. А вокруг ночь… Темная полоса леса. Григорий восторженно любовался таежной ночью. Не хотелось ни думать, ни двигаться, ни желать, а только созерцать эту великолепную красоту жизни, вдыхать свежий воздух, прислушиваться к музыке ночного леса. Но мысли не давали покоя: что сейчас делают Чернявский и Редькин, посланные им в Приречье? Что найдут они? Чем порадуют его? И почему так неудачны поиски на Талгате? До сих пор не найдено ничего существенного и утешающего. И как помириться с Катериной? Она влюблена в Талгат и не отступится от своей цели. Вчера Григорий поднялся на вершину хребта днем, воочию убедился, как великолепен Талгат!
Он взлетел над холмистым простором, как огромный странный курган, поросший смешанным лесом. Березовые рощи виднеются издали пятнистыми вкрапинами.
Григорий удивился: как держится лес на отвесном гранитном склоне горы? Голова хребта полукольцом обрамлена лесом, словно череп древнего старика, сохранивший волосы на затылке да у висков.
А подойдите-ка к этому великану от реки с запада! Остановитесь у подножия. Поднимите голову и взгляните вверх – фуражка упадет, голова закружится, и дрогнут ноги, будто дохнул неприступный, гордый великан.
Но какое же волнующее зрелище откроется, если подняться на вершину хребта и взглянуть справа налево! Глаз обнимет дали на сто верст и упрется в синь дымчатого горизонта. Ветер будет звенеть в ушах, коршун, кружась в воздухе, поднимется и упадет где-то там, внизу, над поселком. А далеко-далеко увидите белые кубики распластавшегося по берегу протоки Елинска… Деревушки, села, поселки, заимки предстанут перед вами, разбросанные по земле то там, то сям в беспорядке. Да такие маленькие, что, кажется, ладонью можно прихлопнуть самое большое село, а ногою закрыть Елинск… Такова власть высоты над равниной.
А могучая, полноводная, в кремнистых берегах красавица река, разрезающая землю как ножом от Монголии и до Ледовитого океана! Острова на ней – изумруды, и весь Енисей сверкает от горизонта до горизонта, словно серебристый пояс с зелеными самоцветами. И этот пояс лежит неподвижно, местами изогнувшись, ослепительно сияя под полуденными лучами солнца.
А сколько же змей-дорог видно с высоты огромной горы! Елинская шоссейная, словно литая из стали, проселочные, черные, как огромные ужи, и все вьются и сплетаются узорами! На лугах табуны скота. Но нивы… Какие же нивы на Талгате! Пройдитесь-ка вслед за пахарем да полюбуйтесь. Отворачивается иссиза-черный, парной пласт. Лемех врезается в жирную толщу земли. Пласт шипит и лениво ползет по отвалу, отбеливая его до зеркального блеска, и, дымясь, ложится мягким бархатом. И любо смотреть, как земля выворачивает наружу свои богатства. Стаи галок, грачей, скворцов вихрятся над полосой, сверкая на солнце дымчатыми хлопьями крыльев… Полоса!
В лагере все уже спали, когда Катерина вошла в палатку начальника партии Новоселова, чтобы повидать Григория. Тускло горела керосиновая лампа. В правом углу, у приборов и несгораемого шкафа, на постели из ржаной соломы спал Новоселов. Рядом валялась неизменная полевая сумка Григория.
«Да где же он?» – подумала Катерина и, вывернув фитиль у лампы, подняла полевую сумку, положила ее под подушку. Потом прибрала постель и вышла из палатки.
Луна скатилась за отрог хребта, оставив на горизонте тусклое световое пятно. Где-то близко фыркали лошади. Вокруг стояла прохладная притаившаяся тишина.
Катерина постояла, кусая губы от досады, вернулась в палатку и разбудила Новоселова. Высунув голову из-под ворсистого одеяла, он удивленно посмотрел на Катерину.
– А где же он? – спросила она.
– Кто?
– Муравьев.
– Как где? Спит.
– Да нет. Я уж полчаса как здесь.
– Он ушел, вероятно, думать.
– Как думать?
Новоселов ладонями потер сонные глаза.
– Он будет думать, как бы свернуть нашу разведку в отрогах Талгата и перенести ее в глубь Восточных Саян. Однако беспокойный же он человек! – Новоселов покачал головой. – Вечером он мне прочитал такую лекцию, что у меня и сейчас еще в голове шумит. Я ему говорю: «Полуразрушенные отроги Талгата дают основание предполагать здесь любые месторождения. Нашли же мы здесь в хребте Двенадцати дев оловянный камень? В берегах Разлюлюевки вы обнаружили признаки железной руды. Значит, здесь что-то есть! Что-то есть! Только иметь терпение – и мы найдем это что-то». Однако он на все мои и ваши доводы говорит одно: «Это – еще не месторождение… Ищите, – говорит, – месторождение! Ищите в Восточных, в Западных, в Южных Саянах, но вы обязаны найти месторождение!». Однако крутой он человек, Григорий Митрофанович! Очень крутой!
В черных глазах Катерины сверкнули раздражение и зло. Покусывая свои толстые красные губы, она отошла в глубь палатки и, подобрав рукой плащ, села на ящик. Разве Григорий не знает, что поиски сопряжены с величайшим терпением?
А Новоселов спрашивает, что делать.
– Искать! – как эхо, отвечает Катерина.
– Где?
– Здесь, в отрогах Талгата! Будем искать во всех отрогах, во всех речушках и ключах. Будем искать по Кидиму, Чилибеку, на Козлином хребте – везде. И мы найдем!
Голос у Катерины глуховатый, сердитый!
Остаток ночи она провела у костра возле палатки и все ждала Григория. Лицо ее от жара костра пылало ярким румянцем, пробивавшимся сквозь смуглую кожу, покрытую темным пушком.
Склонив голову на грудь, Катерина задремала.
И мерещится ей, будто идет она с Григорием Муравьевым по черной талгатской пашне. На ней крестьянская юбка и красная кофта. Григорий гонит впереди себя черных лошадей.
– Ты вот только посмотри, что будет, – говорит он, бросая в землю пшеничные зерна.
– А что будет?