– Из этих зерен вырастет алмаз. Ты понимаешь, Катюша, алмаз!.. Лучистый, сияющий, жаркий! А ты зябнешь! Ты все зябнешь, милая, да капризничаешь.
– Я вовсе не зябну, – капризно отвечает она.
«И зачем я капризничаю? Мама мне всегда замечала, что я несносно капризная. И у меня будут такие же капризные дети». – Катерина хмурится и отходит в сторону от Григория.
«Вот ты теперь поуговаривай меня», – думает она. Но Григорий уходит все дальше и дальше по полосе, разбрасывая пшеничные зерна, из которых должны вырасти алмазы.
– Гриша! Гриша! – кричит она и вдруг видит: перед ней, в тужурке нараспашку, бледный, в мокрых сапогах, стоит Григорий.
– Ты что же у костра спишь? – спрашивает он, улыбаясь. – Я, кажется, приснился тебе?
– Ты? Вот еще! Да я и не спала. Я слышала, как ты подошел, – сказала Катерина, пряча взгляд. – Всю ночь ты шляешься где-то. Или после разговора с Новоселовым? Я прямо тебя не понимаю! Как это ты мог додуматься свернуть разведку в отрогах Талгата? Да нет. За тебя думала малярия. Лучше ты выбери себе другую палатку, а то Новоселов ведь все принимает всерьез. Он не так хорошо знает тебя, чтобы отличить явь от бреда.
И отходит от костра, зябко потирая руки; Григорий торопливо свертывает папиросу, прикуривает от угля, садится на теплое место Катерины и вдруг ловко ловит какую-то бабочку.
– А все-таки ты во сне лучше, чем наяву, – говорит он, рассматривая бабочку у себя на ладони. – Вот видишь, она вилась вокруг огня, эта бабочка, и чуть не сгорела. Какая она красивая! Посмотри. Вся в эдаком серебряном пуху. Глаза черные. И все еще воюет, воюет, усатая!
– Ты когда уедешь? – спросила Катерина.
– А вот разработаем новые маршруты для вашей партии, и уеду.
– Как… новые?
– Тебе же говорил Новоселов.
– А, знаю. Только это все напрасно. Партия до конца лета будет здесь, в отрогах Талгата.
Григорий вздрогнул и, скрывая это, сунул руки в карманы кожанки.
– Ты что-то говоришь не то, – сказал он. – Поиски здесь не увенчаются успехом, и я потребую свернуть разведку.
– Нет, не потребуешь… Мы не позволим…
Григорий сдвинул свои черные брови и, косясь, взглянул на Катерину.
– Кто вы?
– Я.
– Ты? Ну, это другое дело.
На губах Григория мелькнула усмешка. Спокойно разминая тонкими пальцами тугую папиросу, он закурил.
Зябкий холодок прошел за плечами Катерины. Она сжалась, еле сдерживая гнев. Глаза ее избегали встречи с настороженным взглядом Григория.
– Что-то с тобой плохо, Катя? Мерзнешь, верно?
– Да нет. Так это, – глухо ответила Катерина и подошла к костру; ее сверкающий взгляд встретился с усталыми глазами Григория.
– Почему ты думаешь, что другие работают только за деньги, за жалованье, за полевые проценты, а не так, как ты, за честь и совесть?! – задыхаясь, проговорила она.
Григорий побледнел.
– Вранье.
– Нет, не вранье! Ты приехал, посмотрел и решил: закрыть Талгат!.. Закрыть как вредную и дорогую выдумку. И ты даже удивлен, как это мы, казенные работники, не додумались сами до этого? Ага? А мы вот роемся в горах, в размытых породах! Бродим в ледяной воде горных рек, бьем шурфы, роем канавы… и все это без мысли, без желания и цели, ага? А ты один, один за всех думающий, страдающий!.. Разве тебе не тяжело?
– Вранье, вранье!
– Нет, не вранье. Когда ты сидел ночами над Приречьем, тебе помогала я. И верила в твои выводы. Но теперь мне кажется, в Приречье железа нет! Что-то еще скажет Чернявский и Редькин?
– Что?!
Григорий звучно перекусил мундштук папиросы и, сузив свои серые, режущие глаза, процедил сквозь зубы:
– А как же ты подписала мой февральский доклад в Москву? Как?
– Я верила в твои дерзания! – горячо воскликнула Катерина. – А ты? Один за всех, ага? Мы щупаем каждый аршин этих интересных отрогов Талгата, и мы найдем здесь месторождения! Найдем! Вот он, оловянный камень. Их у меня полный карман! Поинтересуйся. А что это? Серебристо-свинцовое оруденение. А это? – и вздрагивающими пальцами Катерина развернула платочек. – Талгат красив! Но Талгат и богат металлами! И мы откроем эти богатства Талгата! А ты… Оставь нас!
Гневное лицо Катерины пылало. Она стояла перед Григорием прямо, вызывающе. Ее правая рука, в которой она держала зажатый в ладони оловянный камень, заметно вздрагивала.
Черная голова Новоселова с вытаращенными глазами высунулась из палатки и тут же скрылась.
– Ну а что еще? – спросил Григорий. – Или это все? А теперь слушай: за отдел металлов отвечаю я.
Повернулся и ушел.
Катерина все еще стояла у костра, кусая вздрагивающие красные губы.
Эхо ссоры геологов прокатилось далеко по отрогам Талгата, и, как всегда после неудач, люди начали громко высказывать свое неудовольствие. Одни видели причину всех бед в Катерине, некоторые – в плохо разработанных маршрутах, третьи защищали непреклонность Катерины и надеялись найти оруденение промышленного значения.
Григорий, объезжая на соловом иноходце объекты работ, встретился в тот день с Пантелеем.
Пантелей Фомич уехал на тяжело навьюченном рыжем мерине в тайгу, к Разлюлюевке. Туда же вчера переехала вся его бригада с геологом Павлой-цыганкой.
Остановив мерина, Пантелей снял картуз, вытер мокрый лоб платком, пошарил пальцами в русой бородке и смял лицо в широкой улыбке.
– Здравия желаю, племяш!
– Добрый день.
– Все нюхаешь? Щупаешь?
– Нюхаю и щупаю.
Пантелей нахмурил лоб и спрятал улыбку:
– Так, так. Закрываешь нашу статью?
– Думаю.
– А какую же заместо нас откроешь?
– Приреченскую.
– А-а. Слыхал. А силенки-то хватит али позаимствуешь у кого другого? – Глаза Пантелея заискрились недобрыми огоньками, руки мяли в ладонях повод.
– Ну, ты, дядя, эту песенку оставь.
– Так, так. Знамо дело. Только есть пословица: хозяйство вести – не галифе трясти. Копейка – прыгунья. Пристрой ее в деле не тем концом – убыток. Да ведь тебя не учить? – И, ехидно скаля белые зубы, объяснил: – А бывает и так, Гришуха: разгонят лошадей, удержу нет – мчатся! Дух перехватывает, а остановиться не могут. А тут ложок… Хвать! И разнесло телегу в прах. Хе-хе-хе-хс!
У Григория покраснели скулы, но он улыбнулся и сдержанно ответил:
– Что же, бывает, дядя, бывает! Но я думаю: приреченская телега выдержит. А вот талгатская – трещит. Или вы плохо умеете ездить? Гоните сломя голову, а толку нет.
Пантелей качнулся в седле, натянул повод и, ухмыляясь, осторожно заметил:
– Жадный ты, как я вижу, Гришуха! Ох какой жадный! Тебе бы всю жизнь поднять вверх дном. И Приречье, и Барени, и Саяны!.. А сила где? Надо, брат, мерить не своим аршином, а общим, мирским, – сказал он и поставил перед своим носом указательный палец как высочайшую точку своей мысли.
– Ну, ну, дядя! Говорить-то ты умеешь, – хмуро промолвил Григорий. – А вот в поисках твоей ловкости не вижу. Что же это, по мирскому аршину?
– Эк как! – Пантелей почесал в затылке. – Месторождение найдем. Гриша, найдем! Вот еду на Разлюлюевку. Ну, до свиданьица! – И, поддав ногой мерину под живот, проехал мимо.
Григорий даже вспотел от разговора с дядей и долго еще ворчал себе под нос, пока не подъехал к третьей буровой вышке, возле которой чернела на фоне неба заматерелая, старая сосна.
Третья буровая возвышалась на высокой треноге. Бурение велось вращательным способом на большую глубину. Буровые трубы прошли несколько беднорудных горизонтов, но оруденения промышленного значения не было обнаружено.
Григорий прошел к ветхому стану. Рабочие обедали. В холщовых, ситцевых, просоленных потом рубахах сидели они группами и поодиночке у черных котелков.
– Здорово, работяги!
– А-а? Григорий Митрофаныч! Здравия вам! Проходите, садитесь с нами за компанию!
– Спасибо, не голоден, – сказал Григорий, присаживаясь на лагушку с водой, обвел глазами всех, спросил: – Ну, чем порадуете? Какой метр? Что нового?
Все сразу заговорили, перебивая друг друга:
– А чем радовать? Нечем!
– То и дело: нечем.
– Вхолостую гоним.
– Тут прямо надо говорить: прорыв? Да! По чьей вине ухлопали пятьсот тысяч али больше?
– Куда там пятьсот! Миллион.
– Што же это такое? А?
Григорий, покашливая, взглядывал то на того, то на другого.
– А что делать? – спросил он.
– Дак вы же, слыхать, говорили, – напомнил кто-то со стороны. – Закрыть дело – и конец!
– Разговорами дела не решают, – ответил Григорий. – Меньше говорить, меньше судить и рядить, а работать! Никто не позволит нам вогнать в землю миллион и умыть руки! Не позволят! Стыдно даже подумать!
– Да вить мы што? – робко пояснил буровой мастер Харитонов-старший, чернобородый, кряжистый. – Начали вот двести двадцать седьмой метр, а все пусто.
– Порода тугая. Гранит.
– Ноне вроде ни заработку, ни почету, – пожаловался молодой рабочий, не взглянув на Григория.
– Ничего, друзья. Надо еще поработать!
– А вот поясните, Григорий Митрофанович, ежели на фронте дивизия проиграет сражение по вине начальства, што бывает начальству? – спросил кто-то из темного угла стана.
Щуря глаза, Григорий посмотрел в тот угол и не успел ответить, как прогремел молодой голос Харитонова-младшего:
– Гонят такое начальство, вот што бывает! – И, хлопнув ладонью о ладонь, пояснил: – Давно пора и у нас провести такую чистку. Нелидова жмет – ни отдыху, ни передыху! А толк где? Мне и так намедни дочурка сказала: «А што, грит, тато, если вы землю насквозь пробурите? Тогда куда, грит, выйдут трубы: в Америку или в Африку?»
– Ха-ха-ха-ха!..
– А и верно, братцы, кабы землю пробурить!..
И, перебивая друг друга, заговорили, что нечего сидеть, а надо бурить и бурить, что под лежачий камень вода не течет. Григорий сидел у костра, широко расставив ноги, сцепив руки между коленями, напряженно думая. А может быть, Катерина все-таки права? Или промышленных запасов руды в отрогах Талгата нет? Но что делать? Свернуть поиски? Взвалить всю ответственность за провал работ на Катерину, Новоселова и других геологов? Но и они не виноваты! Такова судьба геологов: не всегда им сопутствует удача. Кажется, вот только что вчера держал нитку в руках, а сегодня ее нет. И попробуй найди клубок, от которого эта нитка оторвалась!