Возвращаясь с объектов в село Покровское, Григорий все еще думал об этом. Ветерок, набухая ароматами дубравных цветов, пряным запахом свежескошенной травы, вянувшей в валках, шелестящий, терпкий, мчался в лесостепи за Покровское. На пригорках в окружении зеленых бархатных листочков краснела густая осыпь клубники. Нежный, щекочущий аромат ягод, благоухающего соснового леса, березок, черемух успокоил Григория, и он, опустив поводья, ехал шагом.
Вдруг он услышал приглушенный стон. Григорий остановил иноходца, прислушался. Стон повторялся через короткие промежутки времени. Кто бы это мог быть? Григорий торопливо спешился. Оставив иноходца у березы, пошел к стонущему.
Вдруг совсем радом, за кустарником, у бугорка, раздалось протяжное «О-ох!».
Зрелище предстало непонятное: на низко срезанном березовом пне сидела Дарья, пышная, ширококостная, в розовой юбке со множеством крупных складок и в белой кофте. Подперев ладонями жирный подбородок, она напряженно смотрела на осину. На суку молодой осины висела змея, привязанная голубой лентой за хвост. Дарья издавала тяжкие вздохи и, взирая на змею, громко причитала:
– …Я заклинаю тебя, змея-разлучница, на вечернем небе немеркнущем, о-ох!.. Да пусть твоя любовь иссохнет на веки вечные, и сохнуть тебе до той поры, пока не пробудятся в сердце его помыслы обо мне, – старательно наговаривала Дарья. – Пусть мой наговор летит через леса темные, о-ох!.. Горы высокие, реки холодные… О-ох!.. И как небо меркнет перед вечерней звездой, да пусть так померкнет душа змеи-разлучницы… О-ох!.. И верни мне, вечерняя звезда, огненноглазая, немеркнущая, любовь Пантелея, раба твоего… О-ох!.. Что была я ему милее свету белого, дороже отца, матери и солнца красного… О-ох!
Григорий вышел из-за укрытия.
Дарья вскочила и уставилась на него испуганными глазами. Ее толстые губы вздрагивали, дышала она прерывисто, одутловатые щеки зарделись.
– Ты что, очумела?! – грозно накинулся на нее Григорий. – Колдуешь?!
Дарья собиралась с духом:
– Да вот смотрю… Уж ты не кричи эдак! Кто-то вот устроил… Страсть как интересно! И для чего бы это? Понять не могу, – и повела головою, вздохнула.
– Врешь! – сказал Григорий. – Я лежал в кустах. Видел, как ты ее подтащила, привязала за хвост лентой и все такое. Лента-то твоя?
– Ишь как!.. – проговорила Дарья, обретая утраченный дар речи. – И вовсе я ее не подтаскивала, а поймала вон у той кочки! Наступила ногой на голову, а за хвост ленту привязала. И живую повесила. Уж как ты врать умеешь!
Григорий грозно сузил глаза, подвинулся вплотную к прихрабрившейся Дарье:
– А знаешь, что тебе за это будет?
– А ничего! Змей убивать – не запрет.
– Колдовать запрещено!
– Ишь как! А где это видно, што я колдовала! Я, может, вела разговор со своей душой?
– Что же, у тебя душа змеиная?
Дарья на мгновение опешила и призадумалась.
– И как тебе только жить дальше? Среди людей трезвых, разумных? – продолжал нравоучение Григорий. – Ты ведь еще и в знахарство веришь, тьфу! Стыд, срам. Вот я тебя в стенной газете разрисую с этой змеей, что ты не возрадуешься!
Дарья побелела: позор на всю геологическую партию, скандал с Пантелеем. Пятясь к осине, прижимая руку к груди, она заговорила торопливо, сбивчиво и умоляюще:
– Оставь ты меня, Гриша! Оставь дуру эдакую! Все ить из-за Павлы-цыганки. Тошно даже подумать, что у нас за жизнь с Пантелеем пошла! И все через нее, крутель длиннохвостую!.. А я што? Так это, вроде пристяжная у Пантелея! Я вить и не знаю, где они! Куда они уехали? И в Лешачьем она была с ним. Взяла его под каблук и ездит, не сбавляя ходу. Тогда ты пригрозил ей – она вроде приотстала. А теперь крутит им, как своим носом, пуще прежнего!
Дарья шумно всхлипнула, громко высморкалась и продолжала:
– И разве я хуже ее, вертихвостки? Только грамота у ней, а толку-то что? Баба как все бабы! И хуже бабы вдесятеро! То с Тихоном, то вот мово белоглазого взяла под уздцы, да разве это хорошо? Две семьи разбила, вертихвостка! Вот и заклинаю ее змеиным духом. Я уж не знаю, што мне делать? Утопиться, што ли? – Дарья разрыдалась, крупные слезы градом покатились по ее пухлым щекам.
– Ты бы лучше не наговорами на вечернюю звезду, а твердостью характера действовала, – сказал Григорий, хмуро взглядывая по сторонам. – И что он, раб вечерней звезды?
– Пошто? – удивилась Дарья.
– Да ты же его причислила к звездам? Ничего себе звезда! И как он услышит твой страждущий голос через леса темные, горы высокие, реки холодные?
– Ишь как! Да ведь это наговор! Меня еще на прииске Благодатном бабушка учила этому наговору. Знать, услышит, если есть такое слово!
– Тьфу!.. Черт знает что ты городишь! – проворчал Григорий. – Да если Пантелей узнает про твои наговоры, он от тебя на сто километров отскочит в сторону. И никакими вечерними звездами не притянешь!
– Да вить я же тайно!
– Тайно! От такой тайны все собаки в Покровке поднялись! Такой стон стоял в лесу, я думал: тут кого-то душат.
И уже миролюбиво Григорий посоветовал:
– Ну, ступай! В лесу-то темно. Да смотри, если еще раз устроишь такую тайну – обнародую! Это ты запомни! – И, резко повернувшись, скрылся в кустах.
Дарья долго еще стояла на одном месте, точно ее оглушило громом. Потом, подняв подол широкой юбки, она перешла вброд речушку Жулдет, обулась на другом берегу и только тогда подумала: «Ишь как! Вот те и на! Да где он только не бывает? Нюхом он берет, что ли? А все-таки я его разжалобила! Ить какой человек, от него нигде не скроешься! Нет, куда Федору до него! Он сильнее и духом, и скрытностью. И холостую жизнь ведет – позавидовать можно». Только теперь она осознала, что Григорий – не просто инженер, но еще и сильный духом человек. А то, что он обладает таинственным нюхом, в этом ее не разуверит никто: она испытала.
Глава двадцатая
Заседание у Новоселова прошло бурно. Все спорили, высказывали то одно, то другое предложение. Были подняты все документы проходок, шурфов, буровых скважин и канавок – и все-таки ничего не решили. Труд трехсот человек, материальные и финансовые затраты могли окупиться только оруденением промышленного значения. Надо было искать, искать, искать… Но нужны были деньги.
Григорий отмалчивался на заседании. Катерина взяла на себя и всю ответственность за продолжение работ, и разговор с управлением. Утром Трофим Рябов подал Катерине вороного бегунца под седлом, и она уехала в Дарьино для разговора по прямому проводу с геологоуправлением. Вскоре после этого Григорий покинул Талгат.
Вороной шагом поднимался на крутой перевал хребта Двенадцати дев. По народному поверью, этот живописный хребет, возвышающийся над равниной двенадцатью сопками, сложился из двенадцати девичьих желаний. Будто бы двенадцать девушек когда-то пришли к седому Талгату и украли у него каждая по драгоценному камню. Преследуя их, Талгат превратил каждую из них в кремнистую сопку. Так и остались они здесь на веки вечные – двенадцать окаменевших дев.
Катерина ехала, задумавшись, опустив поводья. Дорога шла берегом реки. По ту сторону реки проступали в синей дымке деревушки, поселки.
У переправы Катерина встретилась с дедом Терентием, отцом буровых мастеров братьев Харитоновых. Девяностосемилетний старик вскоре после первых дней войны эвакуировался из Киева вместе с промысловой артелью и жил теперь в Покровском. Нынешней весной работал он в Талгатской партии и отличался от всех рабочих неутомимостью и юмором.
– Га! Сдается мне, старому дурню, що це сама Катерина! – воскликнул он, сжимая в своей широченной ладони маленькую, гибкую руку Катерины.
– Ой, ой! Как же больно! Какая же сила у вас, Терентий Кириллыч!
– Ни, вже нема силы, – возразил дед, посмеиваясь светлыми глазами. – Був на Вкраине одиннадцать пудов и восемнадцать хвунтов. Зараз в эвакуации дюже похудал. Думаю, Катерина, поихать до Вукраины. Надоела Сибирь з морозами. У нас зима добрая. А лито? Чи той сад! Дубрава! Ричка, волны, жинки, о!.. Нима такой красы в цей Сибири! Хай живут здесь сыны. – И, помолчав, пояснил: – Зараз торгую артельным добром. Бо гроши треба, гроши, гроши! Объихав, мабуть, всю окрестность. Побываю ще тут, там и, мабуть, к пятнице вернусь в Покровское.
И, лукавым глазом взглянув на Катерину, которая была ниже его плеча, мечтающе заговорил:
– О Катерина! Сдается мне, старому дурню, шо я снова зараз той самый парубок с Черниговских Политалей, що копу жыта тягал на спине. А ты – та самая Глиня, шо дивилась на мене и, руки в боки, приговаривала: «О Терентий, ты зараз тащил по хутору копу жыта, возьми мене, попытай, чи дюже ты силен!» И я пытал, я ту Глиню, дивчину, мабуть, пудов в пьять, чи в семь, занес до Днепровской дубравы (было, мабуть, верст пьять, чи десять с гаком). А вона, як та мягкокрыла птица, льне ко мне, щекоче да ще добавляе: «О, Терентий, бачишь Днипро? Колы ты такой дюжий, попытай зи мною переплыть Днипро?» И шо ты думаешь, Катерина? Я, как був, в чоботах и в тех самых портках, шо носил на хуторе тико батько Охрим, зашел в Днипро. А вода такая дюже крепкая и ревучая, як те самые сычи в гаю! Глиня вцепилась мне в шею и мовит: «Терентий, утоним! Терентий, коханый Терентий, любочка ты мой! Терентий, дурень! Терентий, скаженый!!!» А я ее тягаю на себе, и зараз круча. Я прыгнул и поплыл в чоботах и тех самых штанах, шо в них можно было сховать и тебе, и твои бумаги, и все!..
– И… Как же вы… Переплыли? – спросила Катерина.
– Да як же? Переплыл. Трохи вона надавила мне выю, чи ба, шею! Так во, Катерина, було б мне лет осьмнадцать, поплыли б с тобой за тим самым снарядом хуч к черту в пекло!.. – И, подмигнув светлым глазом, дед Терентий направился к своим арбам, завидев приближающийся паром.
Дед Терентий ехал в Саянск и в другие села и деревушки, где он думал сбыть изделия своей промысловой артели и кое-что закупить. На одной его арбе, под присмотром