здоровенного рыжебородого дядьки, стояли кадушки, туеса, квашни, совки, гребки, ушаты, тазы и прочая домашняя утварь. На другой арбе лежали какие-то тюки, сено и в передке – двухведерный медный самовар, приобретенный дедом для полевой бригады. Тут же, у самовара, сидела веснушчатая полнощекая внучка Зинка.
Паром подошел к берегу. Тихий ветерок крутил в воздухе пушистые семена тополя, гнал по берегу круглые колючие кусты прошлогоднего курая. На переправе было много народу. И все толпились у припаромка.
Наблюдая за черной одинокой тучей, пошевеливая белую бороду пальцами, дед Терентий заметил:
– Це ползет лихая година.
– Эта туча? – спросила Катерина.
– Я бачу, що це туча! Тильки дюже она поганая! – сказал Терентий, направляя арбы к парому.
Последним подъехал на соловом управленческом иноходце Григорий. Натянув поводья, сутулясь в седле, он зычно крикнул паромщику:
– За-хар! За-хар, слышишь? Наведи порядок. Что они у тебя сгрудились у въезда? Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!
Властным голосом наводя порядок, Григорий въехал на паром и остановился у рулевой будки. Его одежда запылилась, и только на кожаной тужурке тускло поблескивали медные пуговицы. Темно-синяя фуражка, сдвинутая на лоб, закрывала глаза.
Катерина окинула Григория сердитым взглядом из-под мохнатых ресниц и отвернулась. Ее усатая, чуть вздернутая губка вздрагивала.
«В нем есть сила. Твердость и характер, – подумала она. – Его бы силу в дело Талгата, вот тогда бы!.. А вдруг он прав? Нет. И тысячу раз нет! Месторождение мы возьмем!» – И, закусив вздрагивающую губу, засмотрелась на мутное течение реки.
Искоса глянув на Катерину, Григорий вспомнил разговор у костра на рассвете и пылающее лицо Катерины, и ее вздрагивающую руку с оловянным камнем, и то, как она гневно выкрикнула: «Один за всех, ага?» Припоминая каждое ее слово, Григорий одобрительно и ласково подумал: «Ну и характер! С таким характером она, пожалуй, найдет все, что захочет!»
Паром отчалил, и тотчас же черная туча закрыла солнце; стало сумеречно, как вечером. Енисей почернел. По его гладкой поверхности пробежала легкая зыбь, будто он продрог. На правом берегу высокие тополя накренились от сильного напора ветра.
– О, це сатана! Бачишь, Катерина, вже реве!
– Завертело, доплыть бы!
Шквал рванул паром с такой силой, что пошатнулись люди, захрапели лошади, прижимаясь друг к другу. С чьей-то головы сорвало белый платок, словно кто-то расправил его в воздухе невидимыми руками, унося в реку, как большое письмо. У деда Терентия буря выхватила с воза пустое ведро и с грохотом бросила через перила в воду.
– О, хмара! Дюже крутая! – заметил дед, отвязывая от воза самовар.
Кто-то испуганно крикнул:
– Эй, паромщик! Держи поперек волн! Хлещет в лодки!
– Уто-онем! Мать пресвятая богородица! Утонем! – заголосила баба в красном платке.
Лошади, сбившись в кучу, теснимые огромным напором воздуха, пятились, нажимая упряжью на опалубку.
– Ой, ногу прижало-о! Выслободите ногу, родненькие-э-э!.. – завопил кто-то тонким, звенящим голосом.
Вдруг перила треснули, и крайний тарантас с маленькой саврасой лошаденкой свалился в реку. Инстинктивно почуяв опасность, лошади замерли на месте, прядая ушами.
Ветер свирепел. Волны ходили горами, белея гребнями, захлестывая лодки. Паром, перегружаясь, садился глубже и, не слушаясь управления, плыл на середине бушующей реки.
Григорий наблюдал за суматохой со стороны, от перил. Нахлобучив фуражку, он, не торопясь, закинул поводья на седло иноходца, отпустил у седла подпруги, прошел мимо Катерины и поднялся к рулевой будке Захара. Приложив ладони раструбом, закричал:
– Эй, мужики! Бабы! Лошадей распрягайте. Живея-а! Пошевеливайтесь! Живея-а-а! Трос рубите, трос! Слышите? Рубите топорами! Живея-а-а!
Буря дохнула свирепым напором. Фуражка Григория взлетела над паромом и шлепнулась в волны. Трос, протянутый через семь лодок, стоящих на якорях в реке, натянулся, как звенящая струна, и вдруг лопнул. Паром стремительно понесло вниз по реке. Захар и Григорий, налегая всей силою на рулевое колесо, старались правильно держать паром, но волны сбивали его и заворачивали.
Катерина сняла сапоги, плащ, шарф, прикрепила к седлу и помогла деду Терентию распрячь лошадь. Внучка ревела, вцепившись в штаны деда.
На левом берегу завыла сирена. Качаясь на волнах, от берега отплыл спасательный катер.
– О, лихо!.. А ну, внучка, седай на мене! – сказал дед, подставляя широкие плечи; двухведерный самовар он держал в руках.
– Дедушка, самовар бросьте! Видите, тонем! Бросьте самовар, он вас утопит!
– Ни, Катерина, нехай буде як буде!
– Утонете!
– А мабуть, не втопну?
Паром накренился. Женщины заголосили. Еще секунда – и… люди, лошади, брички – все полетело в кипящие волны.
– Дедушка!.. Держитесь!.. – Катерина успела схватить старика под руку и, погружаясь в воду, оглянулась, за что можно ухватиться: рядом с нею плыла груженая арба.
– Бросьте самовар! – уже в воде крикнула Катерина.
– Ни!.. – ответил Терентий.
Люди барахтались, цеплялись за плавающие повозки, кричали, лошади фыркали, тараща глаза, направляясь к берегу.
За арбу ухватился с другой стороны человек с красной бородой. Арба скрылась в волнах, увлекая за собой Катерину, деда с внучкой и человека с красной бородой…
Катерина, если бы не схватила под руку Терентия Кириллыча, могла бы переплыть реку. Но грузный дед с внучкой и самоваром тянул ее на дно.
Холодная вода толстыми иголками колола тело. У Катерины свело судорогой ноги. «Значит, тонем?! Этот проклятый самовар!.. Где же Григорий?» Мысли вспыхивали и гасли, точно резкие молнии.
…Буря улеглась так же внезапно, как и возникла. Выглянуло яркое солнышко, снова защебетали птицы. Катерина пришла в сознание. Открыла глаза, глубоко вздохнула, чувствуя свист в ушах и боль в груди. Кругом были люди.
– Григорий где? Спасли его? – спросила она.
– Которые с тобой, вытащили, – сказала баба в мокром бордовом сарафане. – Вас трех подняли из воды-то. Так вы клубком и сцепились. Господи, какая буря-то страшнущая пронеслась! Господи! А Григория не видали…
Катерина испуганно оглянулась и увидела босоногого мокрого Григория.
Григорий весело встряхивал мокрой черной головой. Катерина, смущенно улыбаясь, не сводила с него глаз. Никогда Григорий не казался ей таким прекрасным, как в эту минуту.
Дед Терентий пришел в сознание последним из спасенных. Откашливаясь, он с трудом соображал, что с ним случилось и где он лежит. Завидев Катерину, дед внимательно посмотрел на нее и, вздохнув, промолвил:
– О це дивчина! – Потом что-то вспомнил, тревожно поискал глазами вокруг себя, заметил внучку на руках рыжебородого, спросил: – Трохим, а где самовар?
– Здесь, – ответил Трофим.
– А чи целы артельные гроши, га?
– Целы, дидо! И арбы тут! И кадушки, и все!
– О, це добре! – и, покряхтывая, Терентий Кириллович поднялся на ноги, улыбаясь.
Оказалось, что дед Терентий, распродав часть артельного добра в левобережных колхозах, вырученные деньги хранил в самоваре.
Прощаясь с Катериной, Терентий Кириллыч сказал:
– О дивчина! Дай же бог тебе здоровья да парубка доброго! Тилки шоб он був умным! А я, как буду на Вкраине, пришлю тебе груш! Чуешь? Груш! Во каких! – и показал кулачище величиною с чайник.
О новой ссоре Григория с Катериной на Талгате величавая Фекла Макаровна с большим запозданием узнала из письма Дарьи:
«Золовушка моя, Фекла Макаровна!
Пишет тебе Дарья Ивановна Муравьева. Получила от тебя письмо через людей, и прочитал мне его Трофим Кузьмич. Так вот теперь Григория Митрофановича на Талгате нет и не будет. А уехал он в Барени, а потом Барсуковскую партию будет проверять. А што здесь произошло, про то и буду писать. Чо мы тут ищем, и я не знаю, токмо вышли мы все из роздыху, а все толку в определенном понятии нет. Григорий Митрофанович крепко разошелся по всем видимостям с Катериной Андреевной. А как есть у Катерины Андреевны своенравный характер, то она и стала поперек. А потом было заседание у Новоселова. После заседания Григорий Митрофанович уехал. Был тут и Одуванчик, козел неудойный. Набрался земляники, да воздуху, да солнца и уехал. А Григорий Митрофанович все проверял: своим глазом и своими руками.
Огорчило меня твое известие про Федю. Знать, и гошпиталь не помогает ему? Раны, знать, тяжкие? Господи, да что же это будет?! А певун-то он какой был у нас?! Так ровно колокольчик! Уж как я плачу, как плачу!.. И все прошусь на неделю домой, штоб повидаться с крестником. Да вот некому меня заменить. Поварихи путевой нет.
Пантюша мой, как и раньше на приисках, все шандает перекати-полем. Влюбчивый он, и я изнылась из-за него. Но я теперь буду действовать на него твердостью характера. Тут, как он приехал с Разлюлюевки, я ему преподнесла отказ во всем, как во вниманье, так и в обиходе за ним. Пусть знает, белоглазый; и я имею характер!
На этом заканчиваю письмо, писанное Трофимом Кузьмичом под мои слова.
Дарья Муравьева»
На обороте канцелярского листа, исписанного широким почерком с завитушками, как мог писать только один Трофим Кузьмич Рябов, шло продолжение письма Дарьи Ивановны:
«Золовушка моя, Фекла Макаровна!
И еще пишу тебе большую обиду на Григория Митрофановича. Ты ведь знаешь по приискам: в деле я всегда первая. И тут все рабочие мною премного довольны. Да вот Григорий Митрофанович перед отъездом повелел напрочь снять меня с доски почета. А за что? Про что? Не знаю. Так и уехал. Про бурю-то я тебе не писала? (Следует подробное описание бури). Ну, дак вот, погоревала я, как следует быть, а теперь начальник партии, товарищ Новоселов, приметил мою работу и не обошел вниманием: повелел прикрепить мою фамилию на доску почета. Так что я теперь живу по всем определенностям правильно. А еще шлю поклон Юлье Сергеевне. Сварила я тут земляничное варенье – ягодка к ягодке. Как будет попутчик, перешлю в гостинец Юлье Сергеевне и тебе, золовушка Фекла Макаровна.