Замкнутость Григория, его постоянно и напряженно работающее лицо и сжатые в твердую складку губы пугали не одну Катюшу. Только деловые разговоры, работа, работа и никакой личной жизни! Таким он запомнился Катюше на Талгате, а Юлии в домике на набережной. Не один раз, глядя на Григория со стороны, Юлия с жадностью наблюдала за ним. По существу, он сам, своей большой волей отстранил от себя и Катюшу, и Юлию. Юлии никогда не забыть, когда она, искупавшись в полынье, на мгновение почувствовала близость Григория и ждала, очень ждала, вдруг он скажет ей что-нибудь задушевное, ласковое, согревающее, приблизит ее к себе – они же почти полгода до приезда Федора жили рядом в двух комнатах! Но ничего подобного не случилось. В какую-то критическую минуту близости Григорий моментально менялся. Словно внутри него жил еще один человек, некий контролер суровых правил, который вовремя запечатывал душу Григория.
«Со мною он всегда такой, – думала Катюша, закусывая пухлые губы. – Неужели с Юлией он такой же?»
– Ты где остановишься? – спросила Катюша, когда они вошли в Елинск.
– Нигде. Вот сдам каурого на базу, возьму свой чемодан и вернусь на пристань. Мне же надо спешить к Ярморову. Не понимаю, что медлит Лесовых? Он же со своим отрядом должен был спуститься по Енисею до Большого порога. Время-то уходит!
– Смотри, Дружок твой! – вскрикнула Катюша, останавливаясь. Черный кобель большими прыжками бежал к ним из переулка. – А я что-то не заметила его на пароме. Неужели он переплыл Енисей?
Григорий и сам не в малой мере удивился. Дружка он оставил с Трофимом Рябовым, чтобы тот перепоручил его Пантелею Фомичу, а Дружок вот он: мокрый, радостный, возбужденный, с сияющими собачьими глазами, полными беспредельной любви к хозяину, покинувшему его или случайно забывшему. Но Дружок не из тех собак, что могут совладать со своими чувствами, переметнувшись к другому человеку за какую-то жирную говяжью кость. Дружок верен своему молодому хозяину, от которого он немало слышал добрых слов в дебрях тайги и не раз выручал его при встречах со зверем.
– Эх ты! Партизан! – пожурил Григорий, хлопая собаку по затылку. – Тебе же лучше было бы с Пантелеем. Со мною хватишь ты лиха! Чего доброго, искупаешься в Большом пороге, дьявол. Простынешь, захвораешь.
Дружок прыгал, визжал, терся о ноги Григория, просто готов был лопнуть на радостях.
Прощаясь с Григорием на Елинской базе изыскательской партии, Катюша поинтересовалась, что все же скажет Григорий относительно Талгата.
– Ты остаешься при своем мнении?
– Мое мнение: поиски не должны быть напрасными, только и всего. Я уже говорил: проспекторская разведка изрядно напетляла на Талгате. Но теперь, кажется, дело пойдет лучше. Ты же напала на верный след. Оборудование вам подбросят, людей у вас хватает, что еще нужно? Продолжайте работы, вот и все.
– Так бы ты и сказал на совещании. Там ты сыграл в молчанку, чтобы не взять на себя ответственность, а сейчас говоришь: продолжайте работы! Интересно! – Катюша зло прищурила свои смородинно-черные глаза, капризно вздернув губку, что предшествовало тому состоянию безудержного негодования и горечи, когда она, теряя власть над собою, могла наговорить столько резких, хлещущих обвинений, что потом, спустя час или два, сама же раскаивалась. Григорий знал эту дикую черту ее капризного характера, а потому и хотел немедленно уйти со двора базы, только бы избежать неприятного объяснения с Катюшей, но последняя и шагу ступить не дала. – Постой, не торопись, – остановила она, проворно загородив дорогу в воротах. – Какой же ты начальник отдела металлов, – иронически кидала Катюша, дергая губкой и все больше краснея пятнами. Эти предательские пятна проступали у ней в минуты гнева как-то странно, кругами, на лбу и щеках и даже на ее полной, короткой шее, – какой же ты начальник, если не поговоришь с народом базы: с экспедитором (вон он у склада, видишь?), с конюхом, механиком и с нашим главбухом. Здесь же база Талгатской партии, которой ты советуешь продолжать, так сказать, по твоему внутреннему убеждению, пустопорожнюю работу до конца геологического сезона! Поговори же с народом! Ты это умеешь делать, – зло искря суженными глазами, продолжала Катюша, и ее полная грудь под темным шерстяным платьем, пятнами просыхающем на солнце, шумно поднималась и падала. В какую-то секунду вот здесь, в воротах базы, Катюша вдруг совершенно ясно представила себе, что Григорий, с которым она так и не сблизилась на Талгате, уходит от нее навсегда. Такого позора покинутой она не могла стерпеть. Нет, она ему все выложит! Пусть он окончательно поймет, что из себя представляет Катюша Нелидова, любовью которой он пренебрег. Конечно, над нею будут смеяться все! Кто не знал, что между ними было за минувших три года! Все видели, все ждали, что она не сегодня завтра станет его женою, и вдруг – Катюша попросту покинутая девка, да еще на двадцать восьмом году жизни!.. – Ты не хмурься, а слушай, что я тебе скажу. Да! Парочку неприятных слов!..
На шумный голос Катюши потихоньку, словно ненароком подошли Тишка Семушкин, коренастый мужичок в брезентовой куртке, с добродушным, блинообразным лицом; показался в отдалении завбазой Семиречный, высокий, как жердь, со впалой грудью и в узких брюках внапуск на рабочие ботинки. Семиречный славился хорошим охотничьим слухом и большой застенчивостью. Потому-то он и не подошел близко, стоя анфас к Катюше и Григорию, но слышал-то он трескучий голос Катюши прекрасно. С улицы смотрели в ограду любопытные жители Елинска: две женщины – одна в сатиновом цветастом платье, простоволосая, другая – в коротенькой кофте, расстегнутой на ее большом вздутом животе; да еще подбежали ребятишки: один огненно-рыжий, с крошечной пуговкой носа и распахнутым ртом, как у желторотого птенца в гнезде в момент кормления, другой, похоже, меньшой брат рыжего: такой же огненноголовый, кривоногий, беспрестанно хлопающий глазами. Григорий, поведя взглядом, как-то сразу увидел всех любопытных и еще более смутился и досадовал на себя, что не отдал коня Катюше за околицей Елинска, где бы она могла всласть выкричаться без свидетелей. «Расперло ее, черт бы ее побрал! Хорошо, что я все-таки на ней не женился», – успел подумать он, когда Катюша выкрикнула ему о косом зайце, что напетлял и ныряет в кусты. С этой минуты он уже не мог спокойно слушать, постепенно воспламеняясь от несправедливых и диких обвинений Катюши. А та продолжала наступать:
– Напетлял и в кусты ныряешь, да? И думаешь, что тебе все сойдет! Нет, не-ет, не выйдет. Времена меняются, Григорий Митрофанович, и мы меняемся вместе с ними. И я уж не та, и ты далеко не тот, чтобы я могла закрывать глаза на твою физиономию. Да!
Раз пять Григорий порывался ответить на нелепые обвинения, и каждый раз закрывал рот на полуслове: разве возможно открыть рот, если кричит Катерина? Да она способна перекричать сто паровозов, не то что какого-то Муравьева! О, черт бы ее побрал, дуру. Заткнуть бы ей рот!
– Я тебе все выскажу! Я давно хотела тебе сказать о твоей тактике! Ты вот приехал, нет, не приехал, а подкрался исподтишка! И начал свою работу. В отряде Сомичева замутил всем голову; у Харитонова-старшего – всех запутал. И то не так, и это поехало не в ту сторону.
– Ты что, с ума сошла? – успел выкрикнуть Григорий.
Со стороны, из-за ворот, донесся громкий голос бабы:
– Вот баба так баба! Умеет крутить мозги.
И как бы на выручку Григорию раздался робкий голос Семиречного:
– Товарищ Муравьев, вы, кажется, уезжаете? Здесь вам в конторе два письма лежит. Я их хотел сегодня переправить на Талгат, но поскольку вы сами налицо, не возьмете ли письма?
Григорий, не подняв головы, поспешно обошел Катюшу, как мину, готовую взорваться в любую минуту, если наступить на опасные контакты, зашел в контору, маленькую приземистую избушку с подслеповатыми окнами, взял там у кассира базы два письма и, не читая их, засунув в карман, с дорожным чемоданом в одной руке и дождевиком, перекинутым через другую руку, направился на пристань.
Только здесь, в прохладе развесистых черемуховых кустов, осыпанных зелеными бусинками ягод, свисающих до травы, он вспомнил о письмах. Одно было от тетушки – он узнал его по почерку на конверте; другое, тонкое, со знакомым надрезом военной цензуры, как-то сразу бурно всколыхнуло сердце. Чей же это почерк – прямой, четкий, выпуклый и – совершенно незнакомый? Он догадался, что писала женщина. Неужели письмо от Юлии? Юлия, которая никогда не любила его, пишет ему письмо? Странно! За столько времени жизни в одной квартире Григорий ни разу не видел почерк Юлии.
Письмо было и в самом деле от Юлии. Вот что она писала своему далекому во всех отношениях другу:
«Добрый день, Григорий Митрофанович! Пишу Вам не столько от себя, сколько от Федора.
Помните, когда-то вы сказали мне: «Бураны еще будут; разные и всякие!» И еще что-то в этом роде. Сколько раз я припоминала ваши слова! И бураны, и метели, и страшные морозы – чего только не довелось пережить!
А самое страшное – впереди. Да!
Он угасает, Федор! Я не могу смотреть на него без боли, без щемящей тоски. С каждым часом ему все хуже и хуже. Он ждет Вас, Григорий Митрофанович. Вчера он записал в моем блокноте вот такие слова:
«Скажите ему, Григорию, я любил его. Пусть он будет справедливым. Жизнь – сложная штука; запутаться очень просто, но зато распутаться нелегко.
И еще передайте ему: очень многим в своей жизни и работе он полностью обязан Вареньке – Варваре Феофановне. Пусть он знает: я не одобряю его свинства…»
Не мои слова, Григорий Митрофанович. Приедете, сами прочитаете. Я лично благодарна вам. И всегда буду говорить о вас с признательностью…
Да, чуть не забыла. У меня большая радость: мама и меньший брат приехали ко мне из Алма-Аты. Наверное, я скоро уеду… Желаю вам большого, большого счастья!
С признательностью – Юлия».
Вот и все. Как мало и как жестоко!
А Федор… Ну что ж, Федор волен думать как ему угодно.