Находясь под впечатлением тяжелого свидания с Федором, Юлия с неудовольствием смотрела на Матвея Пантелеймоновича. И вечерняя суета людей, и сирены автомашин, и громкий, самодовольный голос Матвея Одуванчика, и даже большая круглая луна – все неприятно раздражало Юлию. Где-то в горном правобережье лил спорый летний дождь, а здесь, над городом, такое удивительно светлое, высокое небо. «А он в госпитале!.. И живой, и нет его больше… какая нелепость!» – думала Юлия, взглядывая на торопящихся прохожих.
– Излечит вас от ревматизма и малярии только солнечный юг, – громко продолжал Одуванчик. – А север… Что север? Таинственный мрак для здоровья человека! И про Чернявского вы ничего не слыхали?
Муравьев насторожился:
– Нет. А что?
– Поинтересуйтесь, поинтересуйтесь!..
– А в чем дело?
Одуванчик предусмотрительно оглянулся по сторонам и, приблизив свое бритое лицо с птичьим носом к Григорию, многозначительно помолчал. Можно было подумать, что Матвей Пантелеймонович намерен высказать такую новость, которая, если бы и не повернула течение рек вспять, то, во всяком случае, потрясла бы землю.
– Хитер, хитер Чернявский! Весьма хитер! – начал Одуванчик, как всегда, издали. – А вы ему доверяли. Напрасно, напрасно! – и покачал головою. – Как он круто, знаете ли, завернул в другую сторону, а? Явился из разведки важный, сытый, довольный. Позавчера они всю ночь совещались с Нелидовым. А сегодня мне удалось, так сказать, познакомиться с его докладом. Моя Анна Ивановна перепечатывала, ну и позволила мне взглянуть, эдак, одним глазом. И знаете, как он разложил вас в своем докладе? Доподлинно! Досталось и вам, и всем, кто когда-либо заикался о железорудном бассейне Приречья! Фантазия – так и пишет!
Черные густые брови Григория угрюмо сомкнулись. Скуластое лицо его помрачнело. Он ничем не выдал своего чувства. Но ярость распирала его. В Приречье нет железорудного месторождения?! Это уже доказано?! Кем?! Его другом и товарищем геологом Чернявским! Значит, он, инженер Муравьев, в это трудное время занимался вредными фантазиями?!
А Одуванчик злорадствует. Это он и вся его компания возражали на все его доводы. Это они заявили, что деньги на крупную поисковую разведку в Приречье тратить не следует. Это они сократили маршрут Чернявскому. И вот они правы!..
– Значит, нет железа?
– Доподлинно, – радостно подтвердил Одуванчик и, покачивая головой на длинной жилистой шее, сообщил: – Загудели, загудели в управлении! Три дня во всех коридорах, во всех отделах, даже в лаборатории, в библиотеке, в секретариате только и разговоров, что о провале вашего проекта! По его, мол, проекту выбросили на ветер сорок тысяч рублей! И все такое прочее… А знаете, у Чернявского в Мотыгиной имеется симпатия, – вдруг перескочил Одуванчик. – И вообще Тихон Павлович – человек с таинствами. А его союзник, Редькин, – эдакая свинья, косая на оба глаза! И все их дела покрыты мраком таинственной неизвестности.
Одуванчик любил употреблять такие выражения, как «мрак неизвестности», «хитрые дела» и пр. И не потому, что он не доверял или подозревал в чем-либо того же геолога Чернявского и геолога-практика Редькина, нет, высказаться витиевато-двусмысленно о человеке, которого он даже плохо знал, было просто потребностью его души. Даже достопочтенной супруге своей, Анне Ивановне, Одуванчик частенько говорил: «В театре была? Хитрые дела происходят у тебя в душе, Анна Ивановна! И если вникнуть в твою душу, она у тебя доподлинная темнота. Живу я с тобою много лет и все не могу понять, что за таинство?»
– Вздор! И «хитрые дела», и «мрак неизвестности»! Железо в Приречье есть, – уверенно сказал Григорий.
– Н-да, – промычал Одуванчик. – А вот на юге…
Матвей Пантелеймонович улыбнулся и поднял указательный палец на уровне своего носа: он имеет еще одну важную новость.
– Потрясающий успех на юге. – И, помолчав мгновение: – Нелидова пошла в гору. И она тоже, говорят, повздорила с вами на Талгате? Я ведь тогда уехал, не дождавшись вас.
– Ну и что?
У Муравьева огонь в глазах. Он начинает терять драгоценное спокойствие, которое крайне необходимо иметь при разговоре с замысловатым геологом Матвеем Пантелеймоновичем.
– Говорят, вы ей не рекомендовали поиски?
– Ну? Ох, как трудно разговаривать с вами, Матвей Пантелеймонович! Говорят! Говорят! Ну и что же? Пусть говорят. Да, я не рекомендовал!
– Так оно и было, – согласился Одуванчик, не обращая ни малейшего внимания на то, что Григорий Митрофанович утратил драгоценное спокойствие. – А там, именно там, открыли крупное месторождение…
– Что?!
Григорий побледнел и даже покачнулся. А может быть, он не побледнел и не покачнулся? Это только так показалось Матвею Пантелеймоновичу?
Одуванчик на другой день довел до сведения Нелидова, что Григорий Митрофанович именно побледнел и покачнулся, когда выслушал его чрезвычайное сообщение о том, что Катерина Нелидова открыла в отрогах Талгата месторождение.
– А как вы думаете, – спросил Одуванчик, слегка откинув в сторону левую ногу, обутую в желтый штиблет, – не избавит ли вас от ревматизма и малярии талгатский курорт?
– А вы не беспокойтесь о моем здоровье!
– Что вы, Григорий Митрофанович! На юге так прекрасно! В недалеком будущем созреют там великолепные эдакие полосатые арбузы! В обхват! В прошлом году моя Анна Ивановна пять дней лакомилась одним арбузом. А дыни? Это не дыня, а испанский деликатес! М-м! Одно удовольствие, а не дыни! А яблоки елинские? А малина подтаежная из Ермаковска? А груши? А сливы? Подлинная горная Швейцария! А ревматизм у вас, надо думать, вошел в силу после енисейской купели. М-да! И представьте себе, месторождение обнаружено именно там, куда я указывал Новоселову: по реке Разлюлюевке!.. (Одуванчик никогда не заикался о Разлюлюевке). А вам не повезло. Торричеллиева пустота в Приречье. И этот еще странный эпизод на пароме…
И вдруг, что-то вспомнив. Одуванчик спросил:
– Говорят, вы спасли там какого-то допотопного старика с медным самоваром?
Муравьев не успел ответить. Из-за угла переулка вышел долговязый, сутулый, в гимнастерке под широким армейским ремнем геолог-практик Гавриил Редькин, тот самый, которого недавно Матвей Пантелеймонович назвал «свиньей, косой на оба глаза». Завидев его, Матвей Пантелеймонович мгновенно преобразился.
– Га-авриил Елиза-арович! – воскликнул он, сияя полнолунием своего улыбающегося лица навстречу Редькину. – Далеко ли направили свое телодвижение?
– Освежаюсь городским воздухом после глухомани, – пробасил Редькин, косясь на Муравьева.
– Освежаетесь? Приятное удовольствие! А ноченька-то какая сверхсовершенная! Тут тебе и луна, и южное дуновение, а главное…
Дальнейшее не дослушал Муравьев, Щурясь, он, пристально взглянув в бурое, толстое лицо Редькина с черными, как угли, косо посаженными глазами, отвернулся и, молча взяв Юлию под локоть, скрылся в переулке.
– Что он такой надутый? – пробурчал Редькин.
– Гордый он человек. Восстал один против всех. Не я ли ему говорил: нет и быть не может у нас крупного железорудного месторождения! А что он! Есть – и баста! Железо нужно, говорит, Отечеству. Мы должны найти здесь, в Сибири, железо! – перечислял Одуванчик давние доводы Муравьева. – И даже назвал это несуществующее месторождение «Железной челюстью». Фантазии у него хоть отбавляй. Вот и сел на якорь. Это вы его осадили. (Редькин довольно ухмыльнулся.) Как же он должен был взглянуть на вас? Мое, мол, вам почтение?
– Ну и черт с ним! – отрезал Редькин.
– Напрасно, напрасно, – возразил Одуванчик. – Он с вашими данными не согласится, а выставит свои. А у вас все ли в порядке в Приречье?
Редькин замялся и, задрав голову, внимательно посмотрел в светящиеся квадраты окон третьего этажа желтого дома лесотехнического института, будто там где-то находился ответ на вопрос Матвея Пантелеймоновича.
После беседы с Одуванчиком Редькин только и думал об инженере Муравьеве, которого он побаивался и ненавидел. Муравьев не поощрял его дебоширство и шкурные замашки; заставил его сдать самородок золота, обнаруженный в течении Верхнего Чилибека.
У Гавриила Елизаровича злопамятное сердце. То ли дело работать с Тихоном Павловичем Чернявским! Характер у него веселый, податливый. Душа любвеобильная. Человек он разговорчивый и не строптивый. Одна беда: у Тихона Павловича среднее геологическое образование; у Гавриила Елизаровича – низшее да шестимесячные курсы, прослушанные им шаляй-валяй еще в 1937 году. А Муравьев – инженер. Муравьев имеет труды. Какие там труды?! Так себе, книжонки какие-то. Да если бы Гавриил Елизарович захотел, он в два счета «отломил» бы такую книгу, что все читатели растаяли бы от удовольствия. Он, например, описал бы свою жизнь. Перво-наперво про любовь… Начал бы с Дашки Груниной. Она была очень интересная. Правда, нос у нее был пуговицей и глаза маленькие, поросячьи, но зато у ней был свой дом, корова и свинья. Следующая после Дашки… Имени ее не помнит. И сколько «забавных» приключений у Гавриила Елизаровича!
В сумерках угасающего дня во дворе геологоуправления Редькин встретился со своим начальником и покровителем Чернявским.
– Я ж вам говорю, – начал он, размахивая длинными руками. – Матвей Пантелеймонович уверяет: «Муравьев, грит, не поверит нам и выставит свои доводы». Завалить его надо! Непременно. Самое время: на его голову все шишки валятся. Зарезался он с Талгатом и Приречьем! Самое время. А человек он вредный. Никакого простора душе через него нету. И разве не обидно вам, что он влепил вам выговор за Бейское дело? И Катерина теперь имеет на него зуб. После Талгата у них вся любовь раскололась. Это все надо учитывать, Тихон Павлович, и действовать. Чутье меня не обманывает. У Муравьева друг – сам Сапаров. И все такое. Он вот сказал Одуванчику: «Я, грит, их выведу на чистую воду».
– Так и сказал: «Выведу на чистую воду?» – спросил Чернявский испуганно, повернув свое округлое лицо к Редькину.