его житья, вздыхая во всю свою полную грудь, туго выпирающую из-под ситцевой, полинялой на солнце кофтенки, с рюшечками возле покатых плеч. Тихон Павлович млел от взглядов Тасеньки, крепился первую ночь, покуда скрипела под глуховатым свекром кровать, но утром, встретив Тасеньку с полными ведрами воды, невольно съежился под ее насмешливым, укористым взглядом, как бы обвиняющим Тихона Павловича в непростительной медлительности, чего он, конечно, перенести не мог. За завтраком, перекликаясь куцыми фразами о победном исходе войны с глуховатым свекром Тасеньки, Тихон Павлович глаз не сводил с мягких, проворных рук хозяйки. По избе она двигалась плавно, не спеша, словно нарочито выставляя перед солидным геологом все свои женские прелести: полные икры загорелых ног, маленькие ступни с высоким взъемом, новое сатиновое платье, красиво наряжающее ее крепко сбитое крестьянское тело, маленький, легкий подбородочек, готовый сорваться и улететь за первым встречным ветром, пухлые румяные губы, с насунутой нижней губой на верхнюю. Все высмотрел Тихон Павлович и закручинился. И без того его семейная жизнь шла кувырком: алименты на двух детей у первой жены, разрыв после Талгата с норовистой Павлой-цыганкой, а он ее, Павлу, кажется, любил или что-то около того; подпирающие годы, изрядно прополовшие волосы на затылке, – все заставляло серьезно думать о жизни. Доколе лететь по связкам дней бездумным перекати-полем? И что он имеет от случайных, скоропреходящих связей? Маету души и расслабленность тела. Когда-то подопрет старость не радость, и вот тут-то Тихон Павлович разведет руками: жизнь проковыляла мимо, а он остался на берегу старости, как обгорелый до корневищ сосновый пень, неспособный выкинуть зеленого побега новой жизни.
Впрочем, подобное раздумье задержалось в голове Тихона Павловича до сумерек. Поутру свекор со своей Анюткой уплыли на Стрелку, а Тихон Павлович, домовничая, поджидая Редькина из тайги, зевал от скуки. «Скушно, поди, на нашем таежном безлюдье? – такими словами разогнала его дрему Тасенька, вернувшись с молоканки. – И мне завсегда скушно. Как шибанула война, так в Мотыгиной почитай ни одного мужика не осталось. Глухари да перестарки с грыжами и ревматизмами. А так все на войне. И когда возвернутся? Мой-то пишет, чтоб не ждать скоро. И, боже мой, до коих пор ждать-то? – выпорхнуло у Тасеньки бабье отчаянье, от которого у Тихона Павловича защемило под ложечкой. – Так и состаришься в ожиданье да жданье», – и тоненько хихикнула, будто черкнула алмазом по стеклу. И как бы невзначай, потянувшись зачем-то к окну, привалилась на плечо Тихона Павловича своей горячей грудью. От ее смуглой шеи и рта приятно пахло парным молоком, а от рук несло маслом. Тело у нее было упругое, жадное, ненасытное, и Тихон Павлович потерял голову. В ее крестьянской простоте, бесхитростной бабьей откровенности было нечто новое, по недоразумению не понятое Тихоном Павловичем, когда он еще был безусым парнем и жил батраком в деревне.
И вот эта историйка с Тасенькой дошла до геологоуправления.
– Если взглянуть на общество с точки зрения египетских пирамид, – жужжит голос Одуванчика, – то оно в доподлинном смысле подобно слону, спящему стоя. Жует, спит и опять жует.
– Черт тебя дери вместе со стонами и египетскими пирамидами, – остановил философский разбег Одуванчика Тихон Павлович. – Муравьев болен, что ли?
– А! – Одуванчик поднял палец и, ухватив левой рукой за рукав пиджака Тихона Павловича, увлек его за собою. – Говоря между нами, о Муравьеве нельзя говорить так громко, – вещал Одуванчик. – Нам кое-что следует обсудить с вами. Вопрос весьма серьезный и важный в доподлинном смысле. Скажу вам: звезда Муравьева закатилась.
– Что? Как это понять? – недоумевал Чернявский.
– Минуточка, минуточка. Пройдемте ко мне.
Когда вошли в просторный кабинет Одуванчика, где пахло застоялым воздухом непроветриваемого помещения, сам Одуванчик, пригласив Чернявского сесть на диван, полный пыли, с продавленными пружинами, закрыл дверь на ключ, а тогда уже присел на подлокотник дивана, закуривая папиросу, испытующе взглядывая на собеседника, точно удостоверяясь, можно ли быть с ним откровенным.
– Шикарный у тебя костюм. Где ты его достал? – поинтересовался Чернявский, разглядывая добротный костюм из тяжелой ткани, наряжающий поджарую фигуру Одуванчика. Последний сообщил, что костюм он достал у знакомого летчика, совершающего рейсы по северной трассе в Америку.
– И знаете, я им недоволен, – сказал Одуванчик, взглядывая на себя то с правого, то с левого плеча.
– Превосходная работа! – отозвался Чернявский.
– Гм! А вот взгляните со спины. Моя Анна Ивановна уверяет, что со спины я смахиваю на м… м… аэроплан.
Тихон Павлович окинул критическим взглядом всю фигуру Одуванчика и пришел в замешательство: со спины Одуванчик действительно имел сходство с аэропланом. Плечи у него прямые, широкие, приподнятые, как крылья. Талия узкая. Тонкие длинные ноги, обтянутые узкими штанинами, напоминали фюзеляж, заканчивающийся хвостовым оперением – ногами в желтых штиблетах. Округлая голова на длинной жилистой шее имела что-то общее с пропеллером.
– Ну как? Не находите сходства?
– И… если тебе вставить перо в определенное место, то ты в этом костюме улетишь без пересадки вплоть до Америки, – захохотал Чернявский.
Одуванчик скорчил кислую мину, но промолчал.
– Так что же ты хотел сказать о Муравьеве? – напомнил Тихон Павлович, уминая пружины дивана.
Одуванчик не удостоил Тихона Павловича ответом. Прошелся по кабинету, налегая на пятки, важный, надутый, что индюк. Да, ему известно кое-что о Муравьеве. И пусть Тихон Павлович от нетерпения поерзает на диване.
– Да ты скажешь ли, в чем дело?
– Есть вещи, о которых не кричат во все горло, Тихон Павлович. Именно так, не кричат. Что вы знаете о Крутоярове?
– О каком Крутоярове?
– О профессоре Крутоярове, изобличенном во вредительстве в 1937 году?
– Побей меня гром…
– Ах, вы ничего не знаете? Гм! Так знайте же: Крутояров в свое время получил по заслугам. А Муравьев просто птенец, выношенный Крутояровым за пазухой. Ваш покорный слуга работал в экспедиции у Крутоярова в Приречье, знает его превосходно, и более того, благодаря нашей бдительности ценнейшие данные не проникли за границу! Враг был обезврежен в начале своей деятельности. Крутояров злоумышленно двинул три экспедиции в глухомань Приречья, где в доподлинном смысле искать можно только вчерашний сон, а сам тем временем установил связь с Америкой и собирался улизнуть в заморские страны. Муравьев – его верный ученик, продолжатель дела Крутоярова. Именно он, Григорий Митрофанович, в тягчайшие дни войны нацелил геологов в пресловутое Приречье, когда у нас под носом лежат несметные сокровища. Как называются подобные манипуляции? Вредительством!..
– Вот так клюква! – пробурчал Тихон Павлович, вылупив глаза на Матвея Пантелеймоновича и все еще сомневаясь в справедливости его сообщения. – Да так ли это?
– Разве вы открыли крупное месторождение металлов в Приречье? – кинул Одуванчик, одарив Тихона Павловича сардонической улыбкой.
– Да… но… – мямлил Тихон Павлович. Если бы он искал, он бы не чувствовал себя таким вот киселем. Он и сам не знает, есть ли месторождение в Приречье или нет его!..
– Или вы не искали месторождения? – сверлил Одуванчик.
– Как не искали? Мы…
– Тянете резинку, вот что «мы»! – передразнил Одуванчик, крайне недовольный Тихоном Павловичем. – В таких делах, Тихон Павлович, легко потерять голову. Держите ее крепче. И не будьте сообщником Муравьева. Это мой вам совет.
Чернявский не знал, что и сказать. Вот так Одуванчик! Не такой уж он простачок, как ему всегда казалось. Вот он ходит перед ним, прямой как палка и негнущийся, как железнодорожная рельса.
– Знаете, что произошло на Талгате? – нападал Одуванчик, выбивая последние крохи здравого смысла из багроволикого, толстоносого Тихона Павловича. – Слухами пользовались? Печально! А именно на Талгате Григорий Митрофанович выпустил ястребиный коготок. Он пытался сорвать поиски!
– Побей меня гром, если я что-нибудь понимаю!..
– Тем хуже для вас.
– Но…
– Никаких «но», Тихон Павлович. Я давно хотел переговорить с вами по очень важному вопросу. Я просто не хочу оказаться в обозе в крутую минуту жизни. Я прекрасно помню тысяча девятьсот тридцать седьмой год!.. Тогда ваш покорный слуга был на высоте! И сегодня Одуванчик, смею вас уверить, остается самим собою.
Тихон Павлович все это время покорно и виновато хлопал глазами, как провинившийся ученик перед строгим учителем.
– Так, значит, вы – горой за Муравьева? – спросил Одуванчик, сосредоточенно устремив суженный взгляд на кончик дымящейся папиросы.
– Я? – Чернявский шумно заерзал на диване. – С какой стати? Что он мне – кум, сват, брат?
– Гм! Вы только что собирались кричать караул?
Чернявский перемял плечами. Ему почему-то жарко, душно, и он чувствует, как у него вспотел загривок.
– Неплохо и нам кое-что вспомнить из деяний и речений Григория Митрофановича и довести до сведения соответствующих органов. Это поможет полностью раскрыть личность Муравьева. А? Что?
Чернявский молчал. На его покатом лбу проступил мелкими капельками пот, словно он угодил в парное отделение бани.
– Вы против?
– Я? Нет, почему же?
Одуванчик, конечно, не стал зачитывать факты деяний и речений Муравьева. Он их сообщит Тихону Павловичу, когда начнут писать соответствующее заявление. Тихон Павлович встрепенулся было уйти из кабинета, но Матвей Пантелеймонович не зря же сообщил ему секретнейшие данные…
– У нас достаточно времени, чтобы написать заявление сейчас, Тихон Павлович. Может статься, что завтра уже будет поздно!..
Как ни кряхтел Тихон Павлович, а пришлось ему засесть за письменный стол Одуванчика…
Через неделю после описанных событий Тихон Павлович встретил Муравьева в библиотеке геологоуправления. Тихон Павлович хотел было увильнуть, спрятаться куда-нибудь, но раздумал, шагнул навстречу Муравьеву и, как старый друг, подал ему первый руку.