– Руку, руку! Пусти руку!
– Да опомнись ты, Гриша, – всполошилась Фекла Макаровна, помогая Фан-Фанычу оттягивать Григория от жертвы.
– Э, да вы што, леший, а? – гаркнул Феофан, не в шутку выведенный из себя. Выпустив плечи Григория, он сграбастал племянника за волосы и оттащил к дивану.
Чернявский с трудом поднялся на ноги, словно пьяный. Его лоб, губы были разбиты в кровь. Тоненькая красная струйка из прикушенной губы текла по бритому подбородку на воротничок синей рубахи. Глаза его были налиты кровью, неподвижны и мрачны.
– Ты за это поплатишься, – процедил он сквозь окровавленные зубы, тяжело переводя дыхание.
Чернявский поднял суконную кепку и молча направился к двери.
В сенях, обеспокоенные светом из комнаты, всполошились голуби. Заворковали, задвигались в клетках, мягко и призывно переговариваясь между собою. На какой-то миг Григорий увидел широкую спину Чернявского, высунувшуюся из клетки голову голубки, косматую тьму ограды, и чувство боли и горечи, сдавившее сердце, снова подступившее под ложечку, замутило рассудок. Он как-то сразу почувствовал себя отчаянно одиноким и таким беспомощным! Хотелось сорваться и нырнуть в мокрую тьму, бежать, закрыв глаза, хоть с берега в бурливые воды Енисея!
«Вот оно как бывает в жизни», – ворохнулась тяжелая, жесткая, словно чугунный слиток, и в то же время какая-то безразличная дума.
Он не слышал, о чем бормотал Фан-Фаныч, не слышал вздохов Феклы Макаровны, не сознавал, что сидит на диване в растрепанном виде. Единственное, что занимало и беспокоило его в этот момент, было еще неясное, неоформившееся сознание необходимости борьбы с клеветниками.
Григорий поднялся к столу, потеснив Феклу Макаровну, пригнул черный хобот настольной лампы, размял в пальцах тугую папиросу, прикурил. Рыжее пламя спички озарило его впалые, почерневшие щеки. Его начинало знобить; усилилась знакомая боль в суставах.
Резко звякнул телефон: Григорий вздрогнул от внезапности звонка, протянул руку к трубке, но тут же опустил ее, ткнув сжатый кулак в стол. И снова звонок, дребезжащий и долго не смолкающий. Кому он еще нужен? Наверное, срочно вызывают в управление. Может быть, он должен сходить туда? Нет, хватит.
– Гриша, подними трубку! – донеслись слова тетушки. И снова звонок. Долгий-долгий, как вечность. Пришлось взять трубку…
– Я слушаю. Да, Муравьев. Что? То есть позвольте!.. Какое тело? Да, да. Извините, товарищ полковник, я ничего не понял. Повторите… Да, да. Что?! В семь двадцать пять? Ясно, ясно. – Сказав это, Григорий выпрямился у стола. Рука у него вздрогнула. Глаза остановились на багровом простенке. Трубка выскользнула из руки, упала и со стоном разбила настольное стекло.
Федор умер…
Глава двадцать четвертая
Никогда в жизни Григорий не был таким, каким его изображали Одуванчик и Чернявский. Мысль о том, что его стараются оклеветать, не давала Григорию покоя. Он еще не знал, в чем собираются обвинять его Одуванчик, Чернявский и Катерина Нелидова, но догадывался, что они соберут все его давнишние ошибки, случайные промахи, чтобы ударить как можно сильнее.
А тут еще привязалась болезнь: он не мог ступить на распухшие от ревматизма ноги. Когда опухоль спала, вдруг нагрянуло еще одно несчастье – умер Федор…
Теперь Григорию было все равно, что о нем говорят в геологоуправлении. Стороной до него дошло, что с Талгата приезжали геологи с Катериной Нелидовой и у Одуванчика, исполняющего обязанности начальника отдела металлов, проходило производственное совещание, на котором присутствовал корреспондент краевой газеты Мережин, собиравший материалы относительно Муравьева.
– Ты бы пошел, узнал, – советовала тетушка Фекла Макаровна, – что за материалы у Мережина. Пантелей вот говорит, что Мережин побывал на Талгате и будто статью на тебя сочинит.
– И черт с ним! Пусть сочиняет.
– Нельзя так, Гриша. За правду надо драться.
– А! – махнул рукой Григорий. – Кто знает, где правда, где кривда?
– Господи, скорее бы Варенька приехала, – вздохнула Фекла Макаровна. – Знать, не жить тебе, Гриша, без Варвары. При ней ты никогда не был таким. Не знала я, что у Катерины Андреевны такой дурной норов, сама себя мучает.
И Фекла Макаровна навсегда предала забвению свою неприязнь к удочеренной Вареньке за ее дружбу с Григорием. В то время Фекла Макаровна и слушать не хотела о женитьбе Григория на Вареньке, она твердо была уверена, что женою Григория могла быть только такая девушка, как Катерина Нелидова. Она и геолог, и из хорошей семьи, и Нелидов впоследствии помог бы своему зятю. Да вот не вышло так, как думалось!..
Григорий тоже ждал Вареньку. И он был виноват перед ней! Разве он не прошел мимо ее любви? Не отверг ее участия и большой дружбы? Он никогда не забудет, как холодно проговорил ей в сентябре прошлого года: «Нам надо кончить эту канитель. И так разговоров не оберешься!..» И она отошла от него. Приниженная и оскорбленная.
Потом он уехал на Саяны и там задержался до ноября. Когда вернулся – Вареньки не было в доме Муравьевых; она уехала на фронт…
Нет, он ее не забыл. Помнил, но не задумывался над своим поступком. Чего уж там! Девушки не обходили его вниманием; он же парень всех мер! В двадцать семь стал кандидатом геологических наук; в двадцать девять – начальником отдела металлов геологоуправления!
А между тем авторитет Григория резко катился вниз. Многим не нравилось, что Григорий прямо говорил о недочетах в работе, решительно требовал, чтобы все целиком отдавались делу, как отдавался он сам, не терпел благодушия, самоуспокоенности. Гроза еще не разразилась, но собиралась. И кто знает, когда ударит гром? В это-то время Григорий невольно вспомнил Вареньку, которая умела подсказать нужное слово, а если надо было – бралась за лопату и рыла землю, как случилось в горах Ахтая.
«Она мне не простит. Никогда!» – мучила совесть.
В этот день, за несколько часов до драки с Чернявским и смерти Федора, от Варвары пришла телеграмма, что она выехала из Саратова. Но в телеграмме не было указано, с каким поездом. Две ночи Григорий провел на вокзале, встречая и провожая поезда с запада на восток, а Варвары Феофановны все не было…
…Он как-то сразу узнал ее в толпе пассажиров – знакомую до боли в сердце и, как всегда, необыкновенно красивую в потоке однообразных и скучных лиц, спешивших в ресторан вокзала, в буфет, к выходу на привокзальную площадь.
Это она, конечно, она!
Григорий задержался у проходных воротец, ведущих с перрона на площадь. Поток пассажиров, не втиснувшись в проходной коридорчик, остановился. Варенька шла рядом с военным моряком, кажется, капитаном второго ранга. Он нес чемодан, серую солдатскую шинель и еще какой-то сверток. В руках Вареньки была корзинка и цветы. Странно! Она же писала, что ее правая рука навсегда будто бы отслужила ей. И что она развивает левую и даже начала рисовать карандашом. А тут – в правой руке букетик живых цветов. Пышная чайная роза, георгины, табачки и еще какие-то пестрые, махровые цветы. Цветы она прижимала к груди. Кисть руки – в коричневой перчатке…
Она или не она? Может, он обознался? Нет, нет! Это ее усталые, не отдохнувшие глаза на исхудалом, переменившемся лице! Издали глаза казались темными под тенью черных ресниц, хотя Григорий знал, что глаза ее голубые, будто незабудки. На ней было темное шерстяное платье с белым воротничком, как у десятиклассницы. Волосы у ней не светлые, как у Юлии, а темноватые, с желтинкой. Моряк придерживал Вареньку под локоть, что особенно не понравилось Григорию.
Григорий хотел окликнуть ее, но услышал голос моряка:
– Что же вас никто не встречает?
– Я ведь не давала телеграммы.
– И еще говорите – здешняя и вас тут ждет кто-то особенный! Где же он, этот ожидающий, извините?
– Откуда же он может знать, что я приехала?
– Нет-нет, Варенька! Вы меня не переубедите. Сюда вы приехали впервые, честное слово. А не лучше ли продолжить дорогу до Владивостока, а? Поедемте! А? За полчаса я успею уладить с билетом, и мы поедем дальше.
– Нет-нет! Что мы задержались?
Кто-то ответил ей, что впереди у пассажира оказалось много вещей, и вот с него требуют доплаты, а он поднимает скандал.
– Варенька, прошу вас! Давайте вернемся, а? Никто вас тут не ждет, это совершенно ясно…
Григорий хотел кинуться вперед, но чей-то твердый локоть ударил его в живот, а потом его прижали к стене у проходных воротец, и он застрял.
Конечно, это она, Варенька! Как он мог сомневаться! Из миллиона женщин он узнал бы ее по глазам, по гордой посадке головы, по ее маленьким красивым ладоням с гибкими музыкальными пальцами; зажмуря глаза, он нащупал бы пальцами коричневую родинку, похожую на зерно вики, прикипевшую на ее тугой красивой шее. Он бы узнал ее по мягкому, тихому, как лесной шум, ласковому голосу…
Тяжелое, когтистое чувство ревности заворочалось в сердце Григория и, ворча, притихло.
Поток людей вынес Григория на площадь. Варенька с моряком отошли в сторону от кассы пригородного сообщения и там остановились.
Григорий выкуривал папиросу за папиросой. Ноги его отяжелели, а в груди образовалась какая-то накипь, от которой он не знал, как избавиться. Почему он сразу не подошел к Варваре, как только увидел ее? И что за моряк провожает ее? Откуда он взялся? А правая рука у нее и в самом деле неподвижная. Григорий не видел, чтобы она спустила руку ниже или подняла выше.
– Куда я с вами? Зачем? Ах, глупости! – звенел голос Вареньки. – Вы, конечно, шутите, Миша. Зачем я туда поеду? Вы на корабль, а я – на якорь, что ли? Все шутите!
Нет, моряк не шутит. Он влюблен в нее! Да, да! Григорий слышал, как капитан второго ранга сказал, что он влюбился в Вареньку и даже не представляет себе жизни без нее…
– Не говорите, Миша, глупости, – ответила Варенька, смеясь. И смех-то у ней был особенный, какой-то мягкий, детский. – Не верите, что у меня есть друг жизни? Есть, есть! Самый взаправдашний, не придуманный. Я потому и волнуюсь, что не представляю, как встречусь с ним. У меня же такой характер, знаете! Уехала вот, просто убежала, а сейчас вернулась. Не представляю, если бы он был здесь…