Григория будто кто-то толкнул в спину. Отошел потихоньку в сторону, и тогда уже, несносно краснея, будто случайно увидел Вареньку, вскрикнул, направляясь к ней:
– Варя? Ну конечно! Как же ты, а? Хоть бы телеграмму дала! Я уже вторые сутки встречаю и провожаю поезда с запада.
Варенька сперва побледнела, растерялась, не в силах вымолвить слово, потом сильно покраснела, невольно подавшись вперед.
– Гриша! – вскрикнула она, и в это же мгновение цепкие, сильные руки Григория схватили ее в свои объятья, сжимая ей плечи, жарко дохнув прямо в лицо, он целовал ее в губы, в щеку, куда попало, и она не сопротивлялась, а с готовностью прижималась к нему, мелко вздрагивая всем телом, запрокидывала голову к спине, глядела прямо в лицо Григория, смигивая с черных ресниц росинки слез. И глаза ее – голубые, необыкновенно светлые и сияющие, без слов говорили о счастье, о любви и еще о чем-то большом и важном.
Все это подействовало на провожающего моряка с убедительностью ружейного выстрела. Так и не простившись с Варенькой и даже не дождавшись, когда она вспомнит о нем, моряк потихоньку ушел к себе в вагон, но никуда не ушел от странного чувства чего-то безвозвратно потерянного, которое родилось в нем в тот момент, когда к Вареньке подошел сухопарый молодой человек в кожаной тужурке…
– Я так и знала! Так и знала! – твердила Варенька, и ее пухлая нижняя губка, подергиваясь, смешно кривилась. – Ну зачем, а?!.. Зачем мы такие – заполошные, что ли? Зачем, а? – спрашивала она, подавляя подступившие к горлу слезы. – Мне так тяжело было, если бы ты знал!.. Одиннадцать месяцев!.. Будто сто лет; целую вечность! Ты не представляешь, что я пережила там, на фронте! Ты даже не представляешь!.. Война совсем не такая, как про нее думают и пишут. Страшно, Гриша! Ужасно, ужасно!.. Что я только не видела там!.. Ты читал, как у меня на спине убило офицера? И меня ранило, и еще трех солдат убило возле миномета. Ах, да что там!..
От ее ли жарких глаз, от тепла ли ее гибкого тела, но вдруг что-то большое и тревожное оборвалось в сердце Григория, и ему стало легче. Он вздохнул полной грудью. И, как давно-давно, улыбнулся ей по-мальчишески кротко и стеснительно.
– Варенька! Милая! Я, я – такой идиот – знаю, знаю!.. Но я постараюсь, – пообещал он и, нахмурясь, осекся. Что он может обещать ей? И о чем он? Что он хотел сказать?
– Как ты сильно переменился, Гриша. За одиннадцать месяцев тебя просто не узнать! И морщинка между бровями врезалась навсегда, и весь ты почернел. Плохо, да? Опять что-нибудь, как тогда на Алтае, да?
Григорий испуганно вздрогнул, и левая щека его конвульсивно дернулась, подкинув веко.
– Я так и знала! Так и знала!
– Тебе написали, да? Тетушка?
– О чем?
– О Приречье?
– А что с Приречьем? Разведку не разрешили, да?
– С Приречьем как тогда на Алтае.
– Как тогда на Алтае? – переспросила Варенька, не сразу сообразив, что хотел сказать Григорий.
Ах да! Тогда на Алтае у Григория затянулся тугой узел; на него ополчилась целая изыскательная партия Томского университета, которую он возглавлял как старший геолог. Тогда ему было очень трудно. Целое лето изыскательская партия работала впустую, и все по вине Григория. Под осень, когда надо было разведывать последний из намеченных участков, все геологи и студенты-дипломанты Томского университета отказались подчиняться Григорию и обвинили его в самоуправстве и во многих других тяжких грехах. А он настоял на продолжении работ. Открыты были крупные залежи угля, а через год – месторождение железа и медных руд…
– Приречье, кажется, доканало меня, – сказал Григорий, и взгляд его, сосредоточенный в себе, был сух, как блеклая осенняя трава.
– Разведка провалилась, да? – догадалась Варенька, и брови ее сползли вниз, сдвинулись, как и у него. Сейчас она хотела сказать какое-то особенное слово; уверить Григория, что он не одинок, когда они вместе, и у них есть товарищи, и что трудности надо преодолевать. Но она ничего не сказала: она просто благодарна была судьбе за то, что та соединила ее с Григорием в трудное время.
Где его несравненная бодрость и уверенность в своих силах, которой и море по колено? Отчего он так посутулился и весь почернел?
Как видно, крепко его прижали, и еще жмут!..
Теперь перед нею был страдающий человек, не из слабосердечного десятка, а из самых настоящих героев, которые могут вносить перемены в жизнь и сами меняться на глазах людей.
Глядя на мучительный излом его бровей, она почувствовала, как навернувшееся зло за давние обиды исчезает бесследно.
– Все будет хорошо, Гриша, – весело проговорила она, дотронувшись пальцами левой руки до морщинки между бровями. – Все будет хорошо, вот посмотришь!.. Я когда получила твою телеграмму, что Федя тяжело заболел и просит, чтобы я приехала поскорее, я, знаешь, не поверила. Я же только что получила письмо Феклы Макаровны, где она писала про необыкновенную любовь Юлии и Федора, и что Юлия будто спасла Федора где-то в Ленинграде… И вдруг – тяжело болен! Я подумала, что тебе очень трудно. Но почему, почему, Гриша, ты просто не позвал меня, а? Да я бы птицей прилетела, ей-богу! Или ты не мог переломить свой характер?
Руки Григория разжались, сползая по ее плечам. Не глядя на Вареньку, он тихо сообщил:
– Федор умер.
На секунду настала жуткая тишина.
– Что? Что ты сказал? – шепотом спросила Варенька.
И по тому, каким взглядом он посмотрел на нее, она поняла, что он сказал правду.
– Умер? Федя? Когда? – вскрикнула она, выпустив из руки букет живых цветов.
– В тот день, как я получил твою телеграмму, что ты «завтра выедешь». Только неизвестно было: с каким поездом? И почему от Саратова ехала восемь суток? Я же третьи сутки встречаю тебя. И днем, и ночью не пропускаю поезда.
– Постой, постой. Это правда – умер? Похоронили?
– Нет. Ждали тебя.
– Боже мой, Федя, Федя! Самый справедливый из всех, кого я знала!.. – И низко склонив голову, уткнувшись губами в уцелевший жухлый георгин, вдруг заплакала тихо-тихо, вздрагивая плечами. Григорий загородил ее собою, чувствуя, как теплые слезы окропили кисть его руки.
…Не все слезы выплакала Варенька на вокзале.
Позднее, под вечер, когда тело Федора в гробу привезли из морга в дом Муравьевых и установили на половине Григория, в той комнате, где недавно жила Юлия, Варенька вдруг так разрыдалась, что ее едва оттащили от гроба.
Юлия меж тем сидела в стороне, и все смотрела на синеводый, тихий Енисей. Глаза у Юлии были сухие, холодные, как льдинки, но на ее сердце лежала такая тяжесть, что она с трудом переводила дыхание.
Встреча с Варварой у Юлии вышла натянутой, неестественной, без взаимности и откровения.
Варенька охотно познакомилась с Юлией, разговорилась – сказала про письмо Дарьи Ивановны и что она, Варвара, была рада, что в доме Муравьевых после нее появилась настоящая художница; но все это говорилось вообще, ради приличия, а не из чувства дружбы. Наоборот, глаза Варвары, холодно-равнодушные, как бы оттолкнули от себя Юлию.
«В ней слишком много чувственной страсти и эгоизма», – невольно отметила Юлия, угадывая в характере Варвары ту тщательно скрываемую нежность, ту особенную изюминку, по которой мужчины судят о женщине, определяя одних холодными и бесстрастными, других – темпераментными, с огоньком.
Варенька была с огоньком.
«Она как спичка. Только тронь, и вспыхнет», – говорила про нее Дарья.
«Нет, она совсем на меня не похожа», – с удовольствием отметила Юлия.
Григорий, заглядевшись на Юлию у окна и потом вскинув глаза на Вареньку, с удивлением отметил, что они совершенно разные! И откуда ему взбрело в голову, что Юлия – словно двойник Варвары. А именно это воображенное сходство так мучительно и бессознательно все время тянуло Григория к этой ленинградской девушке…
Мерцали светлые, как алмазы, августовские звезды. Дул чуть ощутимый теплый южный ветерок, вздымающий рябь на темных водах Енисея.
Над далеким правобережным Диваном поднималась круглая луна. Сперва показалось зарево, на котором резко отпечатался причудливый Диван. Потом постепенно поднялась луна, словно кто накинул на голову Дивана золотую круглую шапку.
Григорий сидел на берегу невдалеке от своего дома за понтонным местом, склонившись, неподвижно глядел куда-то вверх по течению реки. В болезненном надломе его густых бровей застыла мука.
Шумя галькою, кто-то спускался к берегу. Подошла Варенька в теплой пушистой шали, накинутой на плечи; у ней зябла пораненная правая рука. Молча присела на бревно, облитое лунным светом, и, вздохнув, тихо проговорила:
– Не ожидала я от Чернявского такого свинства. Что же он выиграет, если скомпрометирует тебя?
Григорий шумно засопел.
– Я думаю, Редькин его запутал. Сам он просто где-нибудь отсиживался, а в тайге не был. Он же такой жирный, неповоротливый. И почему ты Чернявскому доверил разведку?
Григорий пожал плечами. Как же он мог не доверить Чернявскому, с кем не одну ложку соли съели из горькой чаши трудных разведок!
– А где сейчас Ярморов?
– На Ангаре, у Городовикова. Там крупная изыскательская партия.
– Так это же, Гриша, замечательно! Немедленно надо садиться на самолет и лететь к Городовикову. Он же всегда поддерживал тебя! И теперь не откажет. А как Ярморов?
– Ярморов – настоящий геолог. Не хуже меня уверен в Приречье.
– Так чего же ты ждешь, скажи пожалуйста? Под лежачий камень вода не подтечет! Надо ехать, ехать на Ангару. Там же совсем рядом Приречье. И если Ярморова подбодрить немножко, он не откажется пройтись по следам Чернявского. Правда?
Григорий и сам думал над этим планом, да кто ему разрешит снять Ярморова с ангарских важнейших маршрутов? Если Нелидов узнает – будет настоящий скандал.
– Скажи, какой ты стал пугливый! – насмешливо протянула Варвара, сердито кинув камень в воду. – Пусть кипятится Нелидов вместе со своей доченькой, а мы будем делать свое дело. Ехать надо на Ангару, вот и все. Поставить Нелидова перед свершившимся фактом, и точка.