Как легко она рассуждает!
– А знаешь, чем это пахнет?
– Смелостью, Гриша. И еще риском, – без запинки ответила Варенька, подвигаясь поближе к Григорию.
– За такую смелость и голову могут снять. Очень просто. Геология – не игра в прятки. Нет у меня достаточных оснований, чтобы еще раз рисковать с Приречьем. Хватит. Да и кому оно нужно?
– Приречье не нужно? Вот это да! И Алтай никому не нужен, и Кузбасс, и Магнитогорск, и Курская аномалия, и все на свете. Да что ты, Гриша? Ты просто устал. Измучился! Знаешь, я сама вылечу в Приречье. Сразу после похорон Федора. Пусть тогда покричат Нелидов с Одуванчиком, а мне плевать на них. Я там столкуюсь с Ярморовым и Городовиковым, и мы организуем контрольный маршрут по следам Чернявского. И если найдем месторождение…
– Если бы да кабы! – пробурчал Григорий, медленно обдумывая предложение Варвары. Оно начинало ему нравиться. А что, если не он, а Варвара Феофановна вылетит на Ангару и там организует еще один поход геологов в Приречье?
– Если бы ты знал, Гриша, как у меня болит сердце!.. Так жаль Федора, просто никак не могу поверить, что его нет. Ну никак. Помнишь, как вот здесь он читал нам «Домик в душе»? Я никогда не забуду его «Домик».
Помолчала, прислушиваясь к тихим всплескам воды по голышкам камней, и, прислонившись плечом к Григорию, певуче заговорила:
У себя в душе я домик
Выстроил любимый…
Строил долго, очень долго,
Домик мой незримый!
В дальнем детстве, за туманом,
За горами прошлых дней
Начал строить я свой домик
Для себя, не для людей, –
читала Варенька, все теснее прижимаясь к Григорию и греясь его теплом.
А впереди так приветливо мигал красный огонек фарватера! Куда, в какую даль звал этот огонек бурной реки Григория и Вареньку?
На другой день Федор, одетый в парадный армейский мундир, лежал в красном гробу, и гроб несли на руках до самого кладбища на Афонтовой горе.
За гробом шли многочисленные родичи, военные из госпиталя и военкомата, студенты, друзья и товарищи Федора.
Стоял погожий солнечный день, Юлия шла в стороне от всех вместе с Варенькой, и ей было неприятно, что Варенька держала ее под правый локоть.
Когда гроб установили возле могилы и начальник госпиталя, седой полковник, открыл митинг, Юлия отошла к тополю и все время смотрела на Федора.
Его всегда подвижное, энергичное тело пугало теперь Юлию немым, застывшим спокойствием. Она смотрела на его лицо, и оно отталкивало ее чужим, холодным и далеким выражением. Вчера еще, когда Варенька сквозь слезы и рыдания проговорила, что она не узнает Федора, что Федор совсем не такой был, Юлия тоже обратила внимание на холодное, незнакомое выражение лица Федора и испугалась. И теперь Юлия старалась смотреть на сверкающую от солнца пуговицу на мундире Федора.
– Прощай, наш дорогой товарищ! – вдруг услышала она последние слова начальника госпиталя и удивилась: почему она здесь не одна? Хотелось закричать, разорвать эту тягостную тишину. А вокруг офицеры, солдаты, студенты, родственники Федора… Так много разных и совершенно незнакомых лиц! И зачем они тут?
От имени студентов педагогического института говорил долговязый паренек с русым чубом. Он еще читал стихи. И опять до сознания Юлии не дошло ни одного слова. Она ничего не слышала и ничего не понимала. Она видела и понимала только тот луч солнца, который сверкал на пуговице и соединял ее с живым Федором. И она вдруг вспомнила слова Федора:
«Не вешай голову, золотцо! К дьяволу грустненькое. Впереди мигает огонек!.. Туда, к огоньку, пойдем, золотцо!..»
Кто-то сказал ей: «Простись, Юлия». И она, неловко опустившись на колени, едва притронулась к холодному лбу Федора, с захолонувшим сердцем почувствовав, как от желтого лица прямо в синь неба исходит тошнотворный дух смерти.
Быстро поднявшись, замедленно переводя дыхание, Юлия опять стала смотреть на сверкающий луч солнца.
Слезы щекотали в горле; ей хотелось плакать. И плакать не о том, что умер Федор – человек, которого она, в сущности, совсем не знала, а вместе с его смертью ушел из ее жизни и тот лейтенант флота, которого она искала по госпиталям Ленинграда и вообразила необыкновенным героем; и не о том, что в ее жизни со смертью Федора образовалась какая-то страшная пустота, а просто ее душили слезы от всех минувших переживаний, и она не знала, что ее ждет завтра.
«Кажется, я похоронила все свои фантазии», – кипела в ней неуемная обида. И ей стало все безразличным – и город внизу под горою, и голубой Енисей, убегающий на холодный север, и правобережье с торчащими в небо черными трубами со шлейфами дымов, и даже домик Муравьевых где-то на набережной…
«И он тоже не написал своей настоящей поэмы, – подумала она о Федоре. – Как страшно ему не повезло!..»
А Григорий стоял на шаг впереди – высокий, чуть сутулый, строгий и мужественный человек, с которым так и не сблизилась Юлия.
Сказано последнее «прости». Дарьюшку оттащили от гроба и увели под руки. Гроб закрыли крышкой; луч угас.
В последний раз протрубили медные трубы звуки похоронного марша, потом раздался залп из автоматов курсантов военного училища, и все затихло. А Григорий все так же стоял, прямой и строгий, и смотрел в ту же точку, где недавно стоял гроб с телом брата.
На глазах у всех вырос свежий холмик могилы…
Рядом шумел охровый, обтрепанный непогодами старый тополь. В воздухе желтыми ладошками кружились тополевые листья. Все разошлись, а Григорий все еще стоял, выкуривая папиросу за папиросой. Рядом с ним, простоволосая, такая же притихшая, стояла Варенька.
Над городом черной суводью кипела туча, затемнив часть города, а здесь, над Афонтовой горою, все так же ярко светило осеннее солнышко и летали липучие паутины.
Внизу, прямо под горою, купаясь в багрянце полуденных лучей, сверкали железные кровли домов, ленты прямых улиц и переулков, кипела серебром кривулина Енисея. Черная вязь железнодорожного моста, казалось, висела прямо в воздухе. Мост будто наплыл на лбистую гору, нависшую над Енисеем. Аквамаринной тенью отпячивалась за горизонт правобережья лохматая бахрома гористой тайги.
Над кладбищем пролетело звено бомбардировщиков, от ревущих пропеллеров задрожала земля. Крестовины теней самолетов прошлись по Григорию, по куполу церкви и скрылись за кирпичной стеною.
– Пойдем, Гриша, – позвала Варенька, и сердце ее вдруг распахнулось с небывалым жаром. Она хотела облегчить страдание Григория, потому и осталась с ним на кладбище. Общее горе сроднило их.
– Пойдем, Варя, – ответил Григорий, с трудом освобождаясь от своих тяжелых дум.
И они стали спускаться с горы в город. Им надо было жить, работать, отстаивая до конца свои убеждения, свои мечты…
Не по дням, а по часам Одуванчик рос в своих собственных глазах. Матвей Пантелеймонович предчувствовал, что с увольнением Григория Муравьева, в некотором роде возмутителя спокойствия, он возглавит отдел металлов и займет должность главного инженера геологоуправления.
Да, Одуванчик станет настоящим начальником! А ежемесячная прибавка к зарплате в восемьсот рублей, а лимитные книжки – продуктовые и промтоварные!..
И чем глубже Одуванчик проникался этими мыслями, тем больше напускал на себя важности. И так день за днем он вырастал в собственных глазах и в глазах своей Анны Ивановны.
В разговоре с молодыми геологами Одуванчик особенно торжественно говорил о долге, об обязанностях перед обществом и тому подобное.
…На другой день после похорон брата Григорий навестил геологоуправление; на руках у него был еще не закрытый больничный лист. По тому, как натянуто встретил Григория Нелидов, можно было понять, что начальник управления не против был бы вообще освободиться от Григория.
Секретарь начальника Анна Ивановна медоточивым голосом пропела:
– Андрей Михайлович велел передать вам, Григорий Митрофанович, что вы можете получить путевку на курорт. Андрей Михайлович договорился с лечкомиссией; там вам скажут, на какой курорт вам лучше поехать.
– Я не собираюсь на курорт, – ответил Григорий.
– Так сказал Андрей Михайлович, – еще раз напомнила Анна Ивановна, уползая за свой столик с пишущей машинкой.
Оплывшие жиром, ленивые и безучастные глаза Анны Ивановны, глядя на Муравьева, выражали сожаление, как это он не может сам догадаться, что коль начальник передает через секретаршу предложение полечиться на курорте, то не пора ли позаботиться о переводе в другое геологоуправление?
– Стенгазету не читали, Григорий Митрофанович?
– Нет, а что?
– Да так. – Анна Ивановна с ожесточением накинулась на машинку, будто из пулемета обстреляв недогадливого Муравьева.
Пришлось подняться на третий этаж, где Григория ждал нежданный сюрприз: в стенгазете «Разведка», в самом центре наклеена была карикатура на него с пространной подписью.
На карикатуре Муравьев был изображен сидящим на облаке, смахивающем на жирные щеки Анны Ивановны Одуванчик.
Григорий долго читал коротенькую заметку, подписанную псевдонимом «Недремлющее око»:
«Не пора ли опуститься на землю,
Многоуважаемый Григорий Митрофанович?
Вы летаете на облаках великих фантазий,
А на земле для вас полный мрак таинственной
неизвестности…
На Талгате – крупная победа!
А вы предрекали провал…
В Приречье – оглушительный, постыдный провал!
А вы предрекали победу…
И почему так плохо идут изыскания?
Где вы? Где вы?
Кто знает ваши думы?»
Ком горечи и обиды точно застрял в горле, не дохнуть. С дрожью в губах Григорий трижды перечитал заметку «Недремлющего ока», без особого труда догадавшись, что ее сочинил Матвей Пантелеймонович Одуванчик! До чего же нахальные люди – супруги Одуванчики! Муж сочинил пасквиль, а жена – отослала жертву на лобное место!