Никогда еще Юлия не видела Григория в таком состоянии, как в эти дни.
Юлия тоже прочитала статью.
– Вот он каков, твой покровитель! – сказал Юлии старший брат, Сергей Сергеевич. – Не зря ты, Левка, не сошлась с ним характером.
– Ты ничего не понимаешь, Сергей, – ответила Юлия. Они разговаривали в студии у Воинова. – Ты совершенно не знаешь Муравьева, а берешься судить его. Нельзя так! Если бы ты знал, какой он хороший человек! Какой он отзывчивый и добрый. Очень, очень трудно было мне, когда я его встретила в вагоне. И он мне подал руку помощи, просто так.
Юлия жалела, что именно в эти дни рядом с Григорием не было Варвары Феофановны. Но она прекрасно понимала: если Варваре Феофановне с товарищами Григория, Ярморовым и Нельской, удастся найти месторождение железа, о котором так много думал сам Муравьев, это будет полная победа над всеми неверующими в Приречье…
Тем временем Ярморов, Анна Нельская и Варвара Муравьева, разделившись на две группы, двинулись по Приреченской территории.
Ярморов и Иван Иванович пошли по самому трудному маршруту в безлюдную, труднопроходимую глушь Приреченской тайги по Большому Киргитею; а Варвара Феофановна и Анна Нельская проводили разведку невдалеке от займища Ивана Ивановича…
Между тем над Григорием собиралась большая гроза…
Дня через два после опубликования статьи вопрос о Муравьеве разбирался на заседании парткома геологоуправления.
Его спрашивали, почему он не считался с мнением геологов на Талгате, когда пытался свернуть разведку? Но разве он не считался с мнением?
– Если бы я не считался с мнениями геологов, я бы закрыл работы на Талгате.
Да, он не считал Талгат перспективным, и данных таких не было! Было другое – провал за провалом. И все-таки работы были продолжены. Так почему же с такой настойчивостью нельзя разведать Приречье? Почему его обвиняют в том, за что других хвалят?..
Да, Григория обвиняли, и обвиняли сурово, не щадя. Никто не зачеркивал всего того хорошего, правдивого, что было в нем и его работе. Но никто из товарищей по работе и не замазывал, не обходил его недостатков, всего того, что еще мешало Григорию в жизни и труде. Говорили прямо, открыто, беспощадно. И казалось Григорию, что говорят не о нем, что его уже нет, он раздавлен, уничтожен этими словами, его нет и больше не будет. И от этого становилось все тяжелее, нестерпимо тяжело. Он молчал, не хотел отвечать, даже когда его спрашивали. Так же молча, с опущенными в землю глазами, Григорий ушел с заседания, провожаемый недоумевающими взглядами.
Григорий задержался на середине тротуара возле здания геологоуправления – такой высокий, плечистый и вместе с тем такой беспомощный, растерянный, пришибленный! В таком состоянии Юлия впервые видела его. В нем не было той муравьевской твердости, непреклонности, гордости, которыми Григорий отличался от многих. Казалось, он впервые вышел в улицу жизни – с ее суетою, беспрестанным движением, многоликостью, и не знал, что ему предпринять, куда повернуть. Как видно, он пережил большой удар.
Юлия хотела положить ему на плечо руку: «Полно, Григорий Митрофанович!» – но не всегда уместно участие!
«К черту, к черту, – бормотал Григорий, сутулясь. – Не желать, не дерзать. К черту!» – Эти слова были сказаны с таким внутренним волнением, словно были выхвачены из сердца.
А люди шли мимо то в одну, то в другую сторону – торопливые, озабоченные. А вот тут на середине тротуара стоит Муравьев, которому все безразлично: и спешка прохожих, и зов улицы к движению. Стоит как столб, обтекаемый прохожими, с пылающим хмурым лицом, сурово сдвинутыми бровями.
Вместе с состраданием в Юлии заговорил инстинкт борьбы за Григория – самобытного, талантливого, быть может, незаслуженно оскорбленного.
– Григорий Митрофанович! – позвала она.
– Довольно! Хватит! – зло оборвал Григорий, не оглянувшись на голос. Широко шагнув, сошел на мостовую.
Милиционер трижды свистнул остановиться, но Григорий все шел серединою левой стороны. Две легковые машины, одна за другой, объехали его, а он все шел. Милиционер, придерживая рукою кобуру револьвера, пригнувшись вперед, побежал вслед за Муравьевым. С другой стороны улицы бежал еще один милиционер. И как-то сразу Юлия потеряла Григория.
На перекрестке сгрудились люди. Что-то остро кольнуло в сердце, и Юлия, не помня себя, побежала к остановившемуся автобусу.
– Секунда бы – и в лепешку!
– Если пьян как стелька!..
– Осовел!
Разговаривали все сразу. В центре плотного кольца людей стоял Григорий, по-бычьи пригнув голову.
– Штраф, что ли, вас интересует? – раздался его глуховатый голос.
– Черт! Я из-за тебя тормоза сорвал, – говорил водитель.
– Ты бы из-за него срок схватил, – сказал кто-то со стороны.
– Он не пьян! Не пьян! – крикнула Юлия, протискиваясь в центр. Когда она вошла в круг, все посмотрели на нее.
– Он не пьян, говорю!
– А ты что, жена, что ли?
– Видно, что нарезался!
– Откуда видно? Что видно? Ничего не видно! – энергично возразила Юлия.
– А ну разойдись! – сказал милиционер, взяв Григория за рукав.
Но люди, высыпавшие из автобуса, и подошедшие прохожие не расходились. Милиционер прошел с Григорием по узкому коридорчику на другую сторону улицы. Юлия пошла за ними. Григорий не взглянул на нее ни в кругу людей, ни в отделении милиции, где он, грузно опустившись на жесткую скамью, нехотя отвечал на вопросы дежурного.
После разговора Юлии с начальником отделения милиции Григория освободили – он, кажется, уплатил штраф за нарушение уличного порядка. Когда Юлия вышла от начальника, Григория уже не было. Она хотела пойти в геологоуправление и защитить этого славного, добросердечного человека, которому была обязана многим. Но в чем его беда? Что за потрясение пережил он? Она не знала и не могла догадаться.
Уже довольно долго Юлия не встречалась с ним. Всем в доме было как-то не по себе. Никто из Муравьевых ни разу в присутствии Юлии не говорил о Григории. Он куда-то уезжал, но куда – никто не знал. Даже Дарья Ивановна не знала! А это что-то значит. По крайней мере, Дарья всегда и все знала.
«Он добрый, хороший, он очень хороший человек, – думала Юлия, когда пришла в студию. – По своему складу характера он не может быть иным. Так за что же его бьют? За что?»
За огромным, во всю стену, окном по улице Ленина, тяжело грохая по ухабинам, прошла машина, ударившая снопом света фар в лицо Юлии. В темных углах обширной студии зашевелились причудливые тени, и потом все погасло. Из соседней комнаты, где работал молодой художник Резунов, струйкою резался электрический свет.
Тревожная мысль о Григории и о том, что он где-то отстаивает правоту своих взглядов, не покидала Юлию. Ей нравился боевой характер Григория и то, что он тверд и последователен в деле, умеет защищать свою цель. А что иное, как не борьба за свою цель, довело его до крайнего накала? Наверное, в управлении обсуждался приреченский вопрос. Если бы она могла оказать ему такую же помощь, как оказал он ей!
Глава двадцать пятая
Ярморов с Иваном Ивановичем остановились на ночлег в рассохе между горами. Ярморов вскарабкался на вершину высокой лиственницы и осмотрелся вокруг. Вблизи в лучах заката тайга казалась малахитовой. Дальше – голубоватой. А у горизонта – иссиня-черной. Вокруг – узлы гор, кремнистые сопки, увалы!.. И вот где-то тут, в этом безлюдном уголке, – месторождение железа! Еще вчера, в полдень, Ярморов нашел в русле мелководной таежной речушки гематитовые камни. И они пошли по следам этих камней вверх по течению… Ярморов пересел на толстый сук лиственницы, повернулся боком и, еще раз взглянув на синеющие в вечерних сумерках сопки, стал спускаться вниз. «Если гематитовая галька в русле речушки, – думал он, – значит, месторождение где-то в истоках! А мы начали с устья… Тут побывали и Чернявский с Редькиным. Как они не заметили гематитовую гальку в русле ключа? Не-ет, этот уголок я так не оставлю! Я его покрою маршрутами вдоль и поперек!»
Долго еще Ярморов бродил подле реки, собирая камни. Было тихо, в пойме шумели птицы. Вечернее небо опустилось к земле, а звезды еще не горели.
У толстого, матерого кедра Иван Иванович развел костер и сварил гороховую похлебку, целиком заложив в медный закопченный котелок выпотрошенного косача. У замшелой колодины лежал серым комом кобель с рыжими подпалинами на боках. Надоедливо пели комары. Иван Иванович подложил в костер сырой хвои, спасаясь пахучим едким дымом от мошкары.
– Вот я и говорю, – басил Иван Иванович за ужином, – и крута гора, да забывчива, и лиха беда, да избывчива. Так и наше дело: ищем, ищем – ничего нет! И тяжело нам. И трудно, эх-хе! А ежели найдем железо, и беды и тяжесть – все забудем! То и жизнь! Пройдешь ее трудной дорогой – значит, торный след останется после тебя. Другим идти по такому следу легко и вольготно. Эх-хе! А ежели кто на верхоглядку живет, тот и себе навредит, и другим помешает. То и Чернявский. Норовит прожить как бы полегче и себе на пользу. Таков он и в деле: пришел, посмотрел, видит: дело трудное, – махнул рукой и ушел!
От костра шел удушливый, густой дым. Ярморов закашлялся, отодвинулся к замшелой колодине и там устроил себе хвойное ложе для сна. Но заснуть не мог. Беспокойная мысль нещадно гнала сон. «Почему я уверен, что в верховьях Безыменной лежит месторождение? А если там ничего нет? Быть не может!.. Месторождение там. Гематитовая галька в речушке – результат размыва коренного месторождения».
Иван Иванович проснулся, раздавил комара на щеке, крякнул:
– Эх-хе! Вроде не спишь?
– Мошкара наседает, – ответил Ярморов.
– Подбрось травки сырой да и спи, – посоветовал Иван Иванович и тут же захрапел богатырским сном.
Ночные тени сгустились в тайге. Мигнули сизые таежные звезды. От реки дохнуло холодом, а из рассохи потянуло медом засыпающего иван-чая. И только филин изредка нарушал ночной покой гортанными криками.