Мой хозяин вымыл руки в море, вытер о свитер, потом вытащил из холщовой сумки большой термос и, улыбаясь, протянул мне кружку дымящегося кофе. Крепкого, горячего. Я пил медленно, чувствуя, что этот напиток — как раз то, что мне нужно. Мир сделался ярче, вода обрела цвет насыщенной зелени, а скалы на берегу окрасились розовым, как на восходе солнца. Даже лицо человека, сидящего напротив, казалось более смуглым, загорелым, резко выделялось на фоне воды. Я допил кофе, сполоснул кружку в море и отдал ему. Но он не налил себе кофе. Убрал термос и кружку, закрыл сумку, потом указал пальцем на что-то позади меня. Я обернулся и увидел на небе огромную тучу — прежде ее не было. Она надвигалась с той стороны, откуда мы приплыли, с северо-востока. Плотная, белоснежная, разбухшая, как тесто в квашне. Я посмотрел на человека в сером свитере: он дал знак отплывать. Я отчалил, а он начал выбирать сеть, я видел, как спешат его руки. Он не укладывал сеть, просто кидал как попало на дно лодки. Чтобы поспевать за его движениями, приходилось грести быстрее, но я думал, что буря еще далеко. В воздухе по-прежнему царила тишина. Поворачивая, я снова увидел тучу: казалось, она висит на месте, только растет в высоту и темнеет с исподу. В сети не было рыбы, даже самой маленькой. Лишь под конец, на последних метрах сети, я увидел щуренка. Он неподвижно торчал в ячейке, измученный попытками вырваться. Мой хозяин вытряхнул его за борт, втянул сеть и сел. Я уперся каблуками в ребро лодки и повернул ее носом туда, куда, по-моему, надо было возвращаться. Перед глазами поочередно мелькнули: горловина фьорда, сосны, скалы на мысу и светлый пляж, но я выбрал неверное направление. Хозяин поправил курс на два или три метра вправо. Обернувшись посмотреть, нет ли там какого-нибудь ориентира, я ощутил легкое дуновение ветра. Туча висела на прежнем месте, но стала еще тяжелее и выпустила в нашу сторону две белые, острые, похожие на сосульки, стрелы. Нашего острова видно не было, его заслонял туман. Я еще крепче уперся пятками в поперечное ребро лодки и энергичнее заработал веслами. Человек в сером свитере сидел лицом в ту сторону, куда мы плыли, но смотрел мимо меня, куда-то вдаль. Он думал не обо мне, о чем-то другом, и высматривал что-то другое. Мы отплывали от берега и от светлого пляжа, но как-то слишком медленно. Я спиной чувствовал все нарастающий напор ветра. Словно чьи-то огромные, очень сильные руки отталкивали меня, отпихивали, не хотели, чтобы я возвращался. Ветер крепчал, теперь нас уже били просто комки сгустившегося воздуха. Временами ветер стихал, и тогда я поворачивал голову и смотрел туда, куда мы плывем. Тучища надвигалась, она уже нависала над нашими головами, две сосульки снижались и шли прямо на нас, как два пикирующих бомбардировщика. Огромная туча была сейчас подбита снизу блестящим темно-синим шелком и обшита белоснежным кружевом. Там, откуда дул ветер, было черно. Эти декорации были мне знакомы, я знал, что разыграется в них в следующий момент, поскольку подобные эффекты, столь же драматичные, сколь и безвкусные, предвещают и у нас самые грозные бури, идущие с северо-востока. У меня на родине, словно в провинциальном театре, бури тоже устраивают представления. Разница только в сценическом масштабе и размахе зрелища. И, как у нас, настал миг, когда в темно-синей туче открылось маленькое круглое окошко, в котором на мгновение блеснуло солнце на фоне неправдоподобно чистой голубизны. Но это не к улучшению погоды: к дыре в туче приложил губы борей, дохнул — и я почувствовал, что лодка завертелась волчком, что мое левое весло сделано из гусиного перышка, из соломинки, из ничего. Я подумал, что это я сам дую на кораблик из ореховой скорлупы, плавающий в тазу, что это от моего дыхания суденышко опрокидывается набок, тонет. Возможно, я улыбнулся — потому что хозяин грозно на меня посмотрел, как будто хотел сказать: человече, не смейся, здесь не до шуток. Это не речка и не пруд в усадьбе в твоем милом идиллическом краю… Не знаю, что он хотел сказать, это я сам придумал. Снова, но теперь по правому борту открылась яма в воде, и я отчаянно замахал веслом, тщетно пытаясь отыскать опору — в пустоте. Лодка боком скатилась в яму, и внезапно в нее ударила волна — гребень накрыл нас на мгновение мокрой холстиной.
И тогда человек в сером свитере вдруг заговорил. Он говорил очень громко, кричал, чтобы заглушить вой ветра и рев волн, — и я понимал все. Понимал каждое слово, хоть это и не был мой родной язык или еще какой-нибудь, мне известный. Может, это был язык, который иногда слышишь и понимаешь во сне? Или наречие, на котором люди говорили в начале своей долгой истории? Не знаю — главное, что я понимал каждое слово.
— Держи лодку носом к волне, не то нам конец!
Неужели я сам этого не знал? Ох, знал, и прекрасно.
Но необходимо было, чтобы он это сказал и понял, что я понимаю, чтобы оба мы знали: если нам придет конец, то не потому, что кто-то из нас ошибся, сделал неверное или ненужное движение, — но исключительно потому, что так должно случиться. Должно случиться потому, что лодка слишком ветхая, наши силы — слишком малы, а то, с чем мы сражаемся, — неодолимо.
Я крикнул:
— Боюсь, волна сломает мне весла! — Может, не так, может, это звучало иначе, например: «Волна хочет сломать мне весло!» или еще как-то в том же духе, в любом случае он меня понял, потому что ответил. Мы оба понимали речь друг друга. Словно в смертный час, в последнем озарении, нам была возвращена способность слышать и понимать все. Даровано на мгновение то, что в чем вскоре уже не будет нужды.
Итак, я услышал его голос и опять понял каждое СЛОВО:
— Не забрасывай весла так сильно назад. Не зачерпывай столько воды. Греби короткими рывками, но чаще!
Мы плыли, объятые ветром, волнами и частым холодным доедем, и не знали, движемся мы или стоим на месте. Человек в сером свитере, нагнувшись, вычерпывал из лодки воду. Поднимал голову, откидывал рукой мокрые волосы, оглядывался и снова опускал голову и продолжал делать свое дело. Его руки мелькали быстро, он старался вычерпывать столько же воды, сколько наливалось. Но, видно, не успевал, потому что воды на дне не убывало, а может, даже становилось больше. Я работал веслами и пытался, как он сказал, держать лодку носом к волне и грести короткими рывками, чтобы она лучше меня слушалась. Больше я ничего сделать не мог, впрочем, больше ничего и не требовалось. Где-то над нами вспыхивали молнии, со всех сторон неслись раскаты грома. Мы не видели вокруг себя ничего — ни земли, ни неба. То, что происходило, казалось, разыгрывается неизвестно где и когда. Я и человек в сером свитере еще жили, существовали — но в хаосе, который не имел никакого смысла, никаких измерений, и неизвестно было, начало это или конец. И длилось все неизвестно сколько — пока внезапно по глазам не хлестнуло что-то ослепительно белое, как будто наверху, над нами, зажегся яркий свет. Я поднял взгляд — и увидел над головой щель в тучах, открывающуюся медленно, как глаз пробуждающегося от сна человека. Из нее-то и бил этот свет. Щель становилась шире, очищалась от туч и мглы, и в ней сияло чистое небо. Человек в сером свитере улыбался, но смотрел не на меня, а на что-то за моей спиной. Я обернулся: в полукилометре выступал из туч каменный берег нашего острова. Ветер рассеял туман, открыв весь пейзаж, еще влажный, словно только что поднявшийся со дна моря, — деревянный причал, сарай у причала, дом на серых скалах, с красной крышей и зелеными ставнями. Все это по мере приближения становилось отчетливее, реальнее.
Мы шли к дому медленно, покачиваясь, будто бы под ногами у нас был не камень, а шаткая лодка. Над островом светило солнце. Дом, в который мы возвращались, ждал нас — целый, невредимый. Мы молчали, но обоих переполняло одно и то же безмятежное ощущение счастья, и думали мы, наверное, об одном и том же: о доме, который служил укрытием от ветра и дождя, о теплых комнатах, где нас ждало все, что нужно для жизни.
Финальная сцена
Физиология(перев. О. Катречко, 2002 г.)
Столик, за которым мы сидим друг против друга — я и Мария. Две чашки и две рюмки на мраморной столешнице, свернутые трубочкой бумажные салфетки в стакане, продолговатая замшевая сумочка, лежащая на краешке стола около левой руки Марии. Лицо Марии, ее глаза, глядящие на меня, движения ее губ, слова Марии, которые я слышу, и мысли, которые я пытаюсь угадать. Окно занавешено, но солнечный свет просачивается между занавеской и оконной рамой, рассекает воздух и, касаясь угла мраморного столика, раскаляет его добела. Кажется, что мрамор сейчас вспыхнет ярким пламенем. Затем солнечный луч спускается на пол, ложится там плоским пятном, освещая узкую полоску паркета, будто кто-то именно в этом месте прошелся рубанком по его темной поверхности, обнажив слой светлой древесины. Уличный гомон за окном, разговоры и смех за соседними столиками. Наше существование здесь и сейчас, наше присутствие — мое и Марии, слова, которые мы произносим, и мысли, которые скрываем, намерения, которые мы друг от друга утаиваем. Любовь, которая влечет нас друг к другу, и неуверенность, которая нас сдерживает. Неуверенность перерождается иногда в неприязнь, отталкивающую нас друг от друга, но чувство вновь нас притягивает, ведь только поэтому мы здесь.
Мгновение, когда это было, и то, чем оно было наполнено: предметы, свет и тень, силуэты, звуки. Движения: вот слегка шевельнулась рука, склонилась вбок голова, дрогнули ресницы, пробежала улыбка. Эти, казалось бы, незначительные детали, несмотря на их разнородность и мимолетность, тем не менее тесно связаны, они создают ту действительность, которая сосредоточена в этом одном, единственном месте на свете, полностью отгороженном от остального мира, и все мои мысли и чувства устремлены только к ней. Ах да! Еще воздух, который окружает это место. Он дрожит, искрится, у него есть запах. Неужели это всего лишь то, что мы называем воспоминанием? Нет, то мгновение и то место, те предметы, движения, звуки, слова, мысли никуда не девались. Они все еще есть, живут самостоятельно, независимо от того, думаю я о них или нет, помню или забыл. Они не исчезли, хотя мраморная столешница уже давно потрескалась и раскрошилась. И столик теперь покрыт пластиком, и чашки за это время сменялись раз двадцать — да что там: раз пятьдесят, — и солнечный свет совсем не так падает на пол. Даже если бы у меня появились какие-то сомнения и я бы захотел убедиться, существует ли место, где все это происходило, я всегда могу туда пойти: повернуть дверную ручку, распахнуть дверь и войти в то же помещение. Но все уже будет другим: и заведение иного разряда, и, что самое главное, иным стал порядок вещей. Проще говоря, место, где это происходило, как будто то же самое, но, по пр