Родился этот стереотип под пером наемных зарубежных «ученых», понаехавших в Россию в XVIII в. на заработки и принявшихся за плату превозносить реформы Петра путем голословного оплевывания всего, что было до него. А потом их идеи развили в устойчивый штамп классики XIX в., которые историческую, народную Русь совершенно не знали, не понимали и презирали. Н. М. Карамзин объявлял русскую пляску «любимой забавой самых диких народов», а древние иконы и фрески «грубой» и примитивной мазней. С. М. Соловьев настолько ненавидел отечественные культурные традиции, что даже перешел из православия в католицизм. И делал выводы, что русский народ не обладает собственными талантами. В. О. Ключевский свысока указывал, что древнерусская мысль «не выходила за пределы церковно-православной казуистики». Разумеется, эти столпы и прошлое брались судить сугубо с позиций собственного «просвещения».
В частности, господа «западники» осуждали русских за отсутствие у них традиций европейской гражданственности и демократии. На что «славянофилы» отвечали, что русским по складу характера никакая демократия и не нужна была, они, мол, стремились только к внутренней «свободе духа». И под этим спором оказалась похоронена истина. Потому что те и другие опирались на предвзятые выводы иностранцев о «московском рабстве» — и проходили мимо фактов, содержащихся в российских законах, многочисленных сохранившихся документах и… в трудах тех же самых иностранцев: Флетчера, Олеария и др.
И оказывается, что Россия была страной очень даже динамичной и энергичной. А что касается традиций гражданственности, то все получается с точностью до наоборот. На Западе демократические начала стали более-менее широко внедряться только в конце XVIII — начале XIX в. А Русь, как уже отмечалось, вовсе не была абсолютистской державой. Главным принципом ее государственности являлась «соборность». Определений этого термина давалось много, но по отношению к моделям управления самой подходящей выглядит формулировка О. А Платонова: «Полное самоуправление в условиях сильной централизованной власти». «Соборность» происходит от слова «собор», т. е. сбор. Коллегиальное начало. И структура государства представляла жесткую «вертикаль власти» в сочетании с развитым самоуправлением на всех «горизонталях».
Царь был не просто правителем — а в первую очередь Помазанником Божьим. Власть его была огромной, но и ответственность тоже — он отвечал за страну и за каждый свой шаг перед самим Господом! И в своих действиях был очень даже «ограничен» — нравственными нормами и требованиями православия. За его грехи кара могла постигнуть всю Русь. И вовсе не случайно важнейшие решения царь принимал не единолично, а лишь после совета со «всей землей», созывая Земские соборы, которые некоторые историки снисходительно именуют «зачатками парламентаризма». Помилуйте, да уж какие «зачатки», если только в России они обладали учредительными правами — выбирать и утверждать монархов! Ни британскому парламенту, ни французским Генеральным штатам такие права и не снились!
А в Москве в 1582 г. собор избрал Федора Иоанновича из двух кандидатур — были и сторонники Дмитрия, малолетнего и от восьмой жены, но более здорового, чем Федор. В 1598 г. собор избирает Годунова (вопреки Боярской думе), в 1599 м утверждает его династию. В 1604 г. патриарх Иов фальсифицирует решение собора об избрании сына Годунова. Лжедмитрий I русских законов, видимо, не знал или счел, что его и так посадили на престол «всей землей». Шуйский созывом собора пренебрег, за что и поплатился. Для его низложения созывают импровизированный собор, который потом выбирает Владислава. А в 1613 г. Земский собор избирает Михаила. И последующих царей обязательно утверждает «вся земля» — в 1645 г. Алексея Михайловича, в 1676 г. Федора Алексеевича, в 1682 г. собор решает, кому править: Петру, Ивану или Софье?
Царь созывал Земские соборы и в других важных случаях — для принятия законов, вступления в войну. Делегаты избирались от разных городов и сословий: от Боярской думы, от духовенства, от дворян, стрельцов, купцов, посадских. От крестьян выборных приглашали не всегда. Но уезды с селами входили в земские структуры городов, а значит, делегаты от них представляли и крестьянство. Открывалось первое «пленарное заседание» речью государя, сообщавшего, какие вопросы надо решить. Далее совещались «по фракциям» — по сословиям или местностям. И подавали «скаски» с обобщенными предложениями. Хотя при этом каждый мог подать и собственное особое мнение. Общее решение должно было быть единогласным. Но, кстати, независимо от причины созыва собора делегаты везли в Москву наказы выборщиков, сообщая о местных проблемах и нуждах. И эти вопросы тоже поднимались на заседаниях.
Однако и без всяких соборов обратиться с челобитной непосредственно к царю мог каждый россиянин! Ведь монарх бывал на людях постоянно. Ежедневно шел из дворца на службу в Успенский собор, выезжал в другие храмы и к святым местам. И Олеарий, описывая выход Михаила в храм, рассказывает, что многие люди при этом держали над головой челобитные. А специально выделенные чиновники собирали их и уносили за царем во дворец для разбора и принятия решений. Между прочим, сохранившиеся в большом числе челобитные дали повод для исторических спекуляций. Скажем, С. М. Соловьев часто цитировал эти жалобы и обобщал — вот, мол, какие безобразия на Руси творились! Хотя сами факты жалоб свидетельствуют об обратном — непорядки были не правилом, а исключением. Иначе имело ли смысл жаловаться? Причем царь реагировал — до нас дошло много челобитных с резолюциями государей и их приближенных, какие меры предпринять по данному случаю. И факты известны, как царь за своих подданных заступался. Например, в Восточной Сибири (!) у казака Дежнева администрация незаконно отобрала в казну добытые им лично меха — он написал челобитную на имя Михаила Федоровича, отправил ее в Москву по почте (!), и по распоряжению государя ему все вернули. А отсутствие подобных документов, допустим, во Франции или Польше говорит вовсе не об идеальном порядке, а лишь о том, что там подданные не имели возможности обращаться напрямую к монарху.
Остановимся и на таком феномене, как «самоуничижение» русских, именовавших себя «холопями». А современники-иноземцы, комментируя это проявление «рабства», приводят и примеры, что русские вообще не ценят свободу, добровольно вступая в рабство к тому или иному вельможе, и даже государство вынуждено бороться с подобным явлением. Тут зарубежных гостей, очевидно, подвела путаница между русской и польской терминологиями. В Польше «хлоп» означало крепостного, раба. Но в России слово «холоп» отличалось по смыслу от нынешнего и не было оскорбительным. Оно (как и «хлоп») родственно слову «хлопец», т. е. парень, отрок. А так в древности называли не только мальчика на побегушках, но и дружинника. И были холопы-рабы — прислуга, работники по хозяйству, а были такие, кто получал оружие, коня и служил в свите боярина или князя — у поляков им соответствовали не «хлопы», а «пахолки» или «гайдуки». И, ясное дело, государство с этим боролось — с ростом у знати личных дружин.
А в обращениях к царю, оказывается, существовали не одна, а три общеупотребительные формы. И холопями себя именовали отнюдь не все, а только служилые! От стрельца до боярина. Священнослужители писали царю «мы, богомольцы твои». А простонародье, крестьяне и посадские, — «мы, сироты твои». Выходит, это не было самоуничижением, а выражало реальные отношения между монархом и данной общественной группой! Те, кто находился на службе, и впрямь выступали в отношении государя лично несвободными — он их мог послать сегодня туда, завтра сюда, дать какой-то приказ. А по форме обращения духовных лиц видно, что и царь им обязан помогать, — они же поддерживают его своими молитвами. А обращение «сироты» указывает, что к простонародью монарх стоит «вместо отца», правомочного строго наказать за ослушание, но и обязанного заботиться о своих чадах.
Но вернемся к структуре государства. Когда надобности в созыве Земских соборов не возникало, государь правил тоже не единолично. Он постоянно поддерживал контакты с Церковью — патриархом и освященным собором. И все вопросы обсуждал с Боярской думой, которая являлась законосовещательным органом. Формула любого указа звучала так «Царь повелел, и бояре приговорили». А в отличие, скажем, от британской палаты лордов, где это звание обеспечивалось только происхождением, вне зависимости от личных качеств, на Руси боярство приобреталось вовсе не автоматически. Это был чин, а не титул.
Отпрыск знатного рода начинал службу в 15 лет в стряпчих (от слова «стряпать» — «делать»). Их было при дворе 800–900. Они несли охрану, выполняли обязанности младших придворных и различные поручения. Меняясь — полгода проводили во дворце, а полгода в своих поместьях. Достойных производили в стольники. Их было около 200. Стольники — потому что прислуживали при царском столе во время парадных приемов. Но они получали и назначения на военные, дипломатические, административные посты. И если заслужили, производились в окольничие, которые были «около» царя, составляли его ближайшую свиту. Они уже входили в Боярскую думу. А следующей служебной ступенью было пожалование боярства. Представители 16 самых знатных родов имели право стать боярами, минуя чин окольничего. Но только право! Производство было персональным. Флетчер писал: «Что касается общественных и правительственных должностей в государстве, то здесь нет ни одного наследственного звания, как бы ни было оно высоко или низко».
Разумеется, кого-то производили не по деловым качествам, а из уважения к роду и т. п. Но в бояре выдвигались за особые заслуги и лица, не принадлежащие к аристократической верхушке. А кроме того, в состав Думы входили думные дворяне и думные дьяки — из мелких помещиков и простонародья. Такие чины достигались только персональными талантами и заслугами. И в целом состав Думы поддерживался вполне работоспособным. Например, в середине XVII в. в нее входили 29 бояр (5 не из знати), 24 окольничих, 6 думных дворян и 4 думных дьяка. И, конечно, они далеко не бездельничали. Кроме участия в заседаниях, их назначали на руководящие посты в армии, администрации, начальниками приказов.