— В тринадцать лет я родила сына, — выдохнула она.
Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила:
— А я родила первого ребенка в четырнадцать лет.
— Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях.
— Разве в то время ты могла воспитывать его сама?
— Нет.
— Значит, незачем об этом сожалеть.
— Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины — все они, наверно, помогали тебе растить детей.
— Именно это я и говорю: тебе не в чем себя упрекнуть.
Чем больше сочувствия проявляла Рашель, тем сильнее разгоралась злость Иваны. Ей хотелось вскочить и выплеснуть всю правду в лицо анабаптистке, с ее распрекрасным сочувствием. А та продолжала:
— В первом послании сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей»[55]. Ты должна сначала очиститься от всякого чувства и принять в себя Господа. И тогда все будет для тебя легко. В мирской жизни вы слишком любите себя, вы…
Ивана вырвала у нее из рук свои носки и, согнувшись, яростным движением натянула их на ноги.
Но Рашель как будто не заметила этого нетерпеливого движения.
— Мы запрещаем себе судить других. В Священном Писании…
— Ты меня достала своим Господом и проповедями! — взорвалась Ивана. Она кое-как зашнуровала ботинки и, вскочив со скамьи, кинулась к двери, которую открыла с невероятным усилием: так у нее разболелась порезанная рука.
Когда она наконец выбралась наружу, ледяной ветер подействовал на нее как дефибриллятор.
Девушка пустилась бежать в темноте. Ей нужно было найти дуб, у подножия которого она закопала свой мобильник, и позвонить Ньеману. Нужно было снова вернуться к своей реальной работе, черт бы подрал все остальное! А не изображать плаксивую страдалицу, которая позволяет чужим рукам щекотать себе ноги.
26
— Это еще что такое?
Несколько цыган, стоявших в стеклянном боксе, бросали на Ньемана боязливые и вместе с тем ненавидящие взгляды.
— Сезонники, у которых есть судимость, — коротко объяснила Деснос.
— Мать вашу!.. — Единственные сборщики винограда, имевшие дело с полицией или с жандармерией, оказались цыганами! Теперь его уж точно обвинят в расизме или в дискриминации иммигрантов. Он прекрасно обошелся бы без этого. Деснос, которая, похоже, втайне наслаждалась этой ситуацией, добавила сладеньким тоном:
— Кроме того, сюда, на пост, несколько раз звонил прокурор, он пытался соединиться с вами. Сказал, что по мобильнику вы не отвечаете.
Ньеман притворился глухим… Он разглядывал цыган. Их зрачки блестели в темноте, напоминая майору об одном из его детских суеверий: будто бы цыгане обладали сумеречным зрением.
— Ты их допросила?
— Я думала, вы захотите сделать это лично.
Она откровенно потешалась над ним. Даже если это дело сводилось только к церковному грабежу, цыгане такими делами не занимались. Майор никак не мог представить себе, что они способны вскарабкаться на леса и отколоть кусок свода, — а собственно, какой кусок? И кто из них мог знать, что скрывается под более поздними фресками?
Деснос протянула ему список «подозреваемых». Карло Урсан, 1993 года рождения, привлекался за сутенерство, условно-досрочное освобождение. Тони Геребенек, 1998 года рождения, осужден за вандализм и насильственные действия, освобожден в 2017-м. Кристиан Теодосиу, осужден за мошенничество и кражу с прилавка магазина, с отсрочкой исполнения приговора. Николае Ланга, осужден за воровство с отягчающими обстоятельствами, провел два года в центральной тюрьме Энзисхайма[56]. Зухир Ифрим — в настоящее время условное освобождение…
— Вели своим парням допросить их, — сухо приказал он. — Пусть выяснят, где они находились в указанное время и есть ли у них алиби.
Сам он не верил в их виновность, но светящиеся пятна «Bluestar» так и плясали у него перед глазами. Они почему-то ассоциировались в его воображении с блестевшими зрачками этих проходимцев. В часовне произошла драка. И окончилась она смертью человека. Не исключено, что эти мелкие жулики имели к ней какое-то отношение.
— И еще проверь, не является ли камень во рту мертвеца частью какого-нибудь цыганского ритуала.
— Что?!
Ньеман искоса глянул на нее:
— А почему бы и нет?
— Слушаюсь, комиссар.
Майор почувствовал вибрацию своего смартфона и бросил взгляд на экран. Звонил Шницлер. Значит, на сей раз он здорово влип.
— Алло?
Майор прошел по коридору и пересек приемную жандармерии.
— Пьер? — спросил звонивший. — Что за бардак ты там развел?
Ньеман даже не успел ответить.
— Меня тут засыпали жалобами!
— Кто ж это?
— Не валяй дурака. Я, кажется, тебе ясно сказал: действуй помягче.
— Это убийство, Филипп. Без всякого сомнения. Так что мягкость отменяется.
Толкнув плечом входную дверь, он вышел наружу. На стоянке царила тьма, непроницаемая, как вязкая смола…
— И у тебя есть доказательства? — спросил Шницлер после короткой паузы.
— Пока только предположения, но очень убедительные.
— Если ты отразишь это в рапорте, можно выиграть время.
— Моя помощница этим уже занимается.
— Какая еще помощница? Я думал, ты работаешь один.
— Я имею в виду местную жандармерию. Они дали мне в напарники капитана, женщину.
Прокурор сбавил тон:
— Да, верно, я и забыл. Ладно. Так что произошло, как ты думаешь?
Ньеман коротко изложил ему свои предположения. Кража произведения искусства. Драка. Неумышленное убийство. О камне он умолчал: Шницлер не любил сложные версии.
— А свод?
— Либо он просто не выдержал тряски лесов, либо вор сознательно его обрушил, чтобы замаскировать свое преступление.
— Н-да, плохо дело…
Шницлер был сильно озабочен. Он всегда тяготел к покою.
— Подозреваемые у тебя есть?
— Мы разыскиваем грабителей церквей. Кроме того, я изучаю досье сезонников. Они тут, на месте, и я…
— Да, кстати, что это за облава на цыган? — прервал его прокурор.
— Ну вот, сразу громкие слова.
— Ты что-нибудь имеешь против них?
— У них у всех судимости.
— Ну и что?
Ньеман вспомнил арестованных, собранных в застекленном боксе. Он ломал голову, стараясь подыскать солидные аргументы в свою пользу. Но все, что он мог сказать, было зыбко, точно призрачный ореол света вокруг фонарей.
— Мне звонили Посланники, — продолжал Шницлер.
— Вот как — теперь они даже пользуются телефонами?
— Только один из них, и притом не самый сговорчивый.
— Кто такой?
— Якоб. Он возмущен тем, что вы посмели ворваться на территорию Обители с оружием в руках. Ты хоть соображаешь, что это для них значит?!
— Я расследую преступление, а это не загородная прогулка.
Шницлер возмущенно запыхтел:
— Ты представляешь, как на это отреагирует пресса?
— Ну, пока никто ничего не знает.
— Не забывай, что ты в провинции, милый мой! И родные твоих подозреваемых наверняка уже оповестили ассоциации, которые их опекают, а у тамошних жандармов наверняка есть близкие, которые, вполне вероятно, работают в местных средствах массовой информации. И завтра утром они раструбят о твоей акции по всему Верхнему Рейну!
Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел.
— Есть еще одна проблема, — продолжал прокурор, понизив голос.
— Как и у меня.
— Сбор винограда.
— Что ты имеешь в виду?
— Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях.
— Ну и что?
— А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет.
— Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно.
— Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело low profile, черт подери! Втихую! Помягче!
Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох.
— Ладно, буду держать тебя в курсе, — торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной?
27
Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка — тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации.
Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне.
— Мы удивлены… — вкрадчиво начал он.
Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда…
То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь — елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора.
— Весьма сожалею, — ответил он. — Нам следовало вести себя повежливей…
Якоб закивал, явно довольный услышанным.
Но Ньеман еще не кончил.
— Однако, — продолжал он, — я должен вам напомнить, что вы не имеете права нарушать статьи уголовной юрисдикции нашего государства. Ваша Обитель, даже отличающаяся по духу и правилам от общепринятых норм, тем не менее находится на французской территории. В свете этого факта вы не можете пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни чем-либо иным в том же роде.