Здесь Ивана остановилась на несколько секунд, чтобы перевести дух. Ей казалось, что она вся горит от сумасшедшего бега, но это было поверхностное ощущение. На самом деле у нее внутри, под кожей, царил такой холод, что, казалось, кости вот-вот рассыплются, как иней. Глинистая почва под ее ногами была железно-серого цвета, а лозы скручивались, точно военная «колючка».
Девушка понятия не имела, где она находится, а ее умение ориентироваться на местности было равно любви к мясу. И тут внезапно случилось нечто, прервавшее ее размышления: на дороге вспыхнул свет. Охранники высвечивали рвы своими ксеноновыми фонарями — у них явно не было проблем с современными технологиями.
Ивана развернулась и, согнувшись в три погибели, помчалась между рядами виноградных лоз. На бегу, едва переводя дыхание, она пыталась привести в порядок мысли и найти хотя бы намек на логику в своих действиях. Как она могла вляпаться в такую передрягу?! Как ее угораздило, пробравшись в миролюбивую общину, угодить к этим коммандос, готовым расстрелять ее за то, что она пошуровала в одном из их амбаров?! Ивана добежала до края борозды. Дальше — кусты, несколько деревьев, и снова виноградники. Она не узнавала этих мест, не видела никаких ориентиров, которые помогли бы ей выбраться отсюда. Обернувшись, девушка увидела голубоватые лучи фонарей, направленные в чистое ночное небо. Она оторвалась от своих преследователей, но они упрямо двигались в ее сторону.
Пробежав через рощицу, она помчалась дальше. Земля у нее под ногами была твердой, как лед. И слава богу — по крайней мере, она не оставляла за собой следов… Давай, старушка, вперед, пока тебе везет… Но вскоре она выдохлась вконец, силы иссякли. Казалось, в груди горят жгучие угли, готовые спалить все остальные органы. Девушке чудилось, что ее легкие уже начали дымиться и потрескивать, как сухие листья на костре. Она упала на колени. О господи! Эта сцена напомнила ей преследования времен юности в тех местах, где она ширялась и чуть не подыхала, словно из нее кровь выкачивали. А при этом еще нужно было спасаться от рейдов АКБ[63], прятаться в подвалах, когда нечем было заплатить дилеру, сидеть не дыша между машинами на автостоянках, когда банда подонков вздумала тебя отфачить.
Внезапно луч фонаря располосовал темноту в полусотне метров от Иваны. И тут ее осенило: они обшаривают дорогу наугад, ее они не заметили. Плохо было другое: они приближались.
И тогда у нее родилась гениальная мысль — или, по крайней мере, она сочла ее таковой. Нужно бежать туда, где никто не станет ее искать, а именно — где она уже прошла. Охранникам даже в голову не придет, что она может вернуться назад.
Осторожно, бесшумно Ивана встала на ноги, стараясь, чтобы под кроссовками не треснула ни одна ветка, и зашагала обратно, по-прежнему пригибаясь и испуганно вздрагивая при каждом шорохе виноградной листвы, покрытой инеем. Она не тратила времени на то, чтобы оглядываться, зная, что ее преследователи уходят в другую сторону.
Выбравшись на дорогу, девушка побежала. Но, конечно, не к амбару, а к лагерю сезонников. По дороге она думала о Марселе. Интересно, куда он направился?
Вскоре Ивана вошла в ритм бега, восстановила дыхание. Для сотрудника полиции она была не слишком тренированной, а если честно, то и совсем не тренированной. Но, удаляясь от Хранилища, она удалялась от собственного пережитого страха, чувствуя, как тело вновь обретает привычную стабильность.
Ее «найки» стучали по асфальту негромко и мерно — так-так, так-так, — словно голос какой-то ночной птицы. Если она будет бежать в таком ритме, то не исключено, что выпутается. Она чувствовала себя безнадежно одинокой в этой темно-синей ночи — холодной и угрюмой, — но теперь уже не боялась, что погибнет, совсем нет.
И как раз в тот момент, когда Ивана порадовалась своему успеху, сзади вспыхнул ослепительный белый свет. Беспощадный, как пуля в спину. От неожиданности, испуга и отчаяния Ивана зашаталась, но продолжала бежать вперед, как будто у нее был хоть какой-то шанс оторваться от машины, ехавшей следом.
Теперь ее горло горело огнем. Она дышала, точно рыба, выхваченная из воды, — дрожащие плавники, вспоротое брюхо, серебристая чешуя, меркнущая на воздухе…
В конце концов девушка признала свое поражение, остановилась и, согнувшись, уперлась ладонями в колени. Ей казалось, что она сейчас извергнет на асфальт все свои внутренности — они уже мерещились ей в свете фар, окровавленные и блестящие, как моллюски на палубе шхуны.
— Что ты здесь делаешь?
Ивана приподняла голову и увидела опущенное стекло со стороны пассажирского места. Из глубины черной кабины на нее смотрела Рашель, сидевшая за рулем, который выглядел в ее маленьких ручках огромным, как тележное колесо. Ивана силилась ответить, но не смогла издать ни звука. Ей требовался воздух, кислород, холод, чтобы прийти в норму. А пока она молча обводила взглядом огромную сельскохозяйственную машину Рашель — нечто среднее между внедорожником и комбайном-молотилкой.
— Ну, будешь садиться или как?
Ивана молча открыла дверцу и торопливо забралась внутрь.
— Поехали!
32
Ни та ни другая не были на своем месте.
Что, например, делала Рашель среди ночи, за рулем этого монстра, посреди виноградников? А сама Ивана — почему она бегает по пустынной дороге, вся в земле и навозе?
Объяснения Рашель были недолгими. Сбор винограда — это работа, которая не прекращается ни днем ни ночью. Днем его нужно собрать. Вечером — выжать сок. Ночью — залить в чан. В это время года Посланники работают в три смены. Анабаптистка разъясняла это из чистой вежливости: она была у себя дома и ей вовсе не требовалось перед кем-то отчитываться.
Другое дело — Ивана.
— Так что же ты тут делаешь среди ночи? — настойчиво спрашивала Рашель.
Ивана пристально глядела вперед, на дорогу, судорожно стискивая руки. Ее била дрожь — в этой машине отопления не было, — а мокрая одежда липла к телу. И в то же время у нее все еще кипело внутри — от изнеможения, от страха, от прилива адреналина.
— Я тебя обманула, — призналась она. — Я журналистка.
Казалось, ее признание ничуть не шокировало Рашель. У нее была особая манера вести машину: крепко сжимая руль, она все время наклонялась к ветровому стеклу, словно дорога что-то нашептывала ей…
— Прости меня, — добавила Ивана.
Рашель молчала. И это молчание было невыносимо. Иване чудилось, что ее нервы лопаются, один за другим, как струны фортепиано, разрезанные щипцами. Внезапно Рашель бросила на девушку лукавый взгляд:
— И можно узнать, что ты тут ищешь?
— Да ничего особенного. Моя газета заплатила мне за репортаж, и я придумала… ну, как бы это сказать… внедриться…
Рашель даже не спросила названия газеты. Все то же презрение к мирянам.
— Ну и что такого интересного ты здесь раскопала?
Теперь в ее лукавом тоне слышался сарказм. На самом деле этот голос, с его нежными нотками и одновременно старыми, многовековыми интонациями, таил в себе безграничное высокомерие. Свойственное вселенскому прощению. Снисходительности Добра к Злу, праведников к грешникам… Ивана уже вдоволь нахлебалась такого на уроках катехизиса в приемных семьях. И всякий раз это наводило на нее тоску.
Она боролась с искушением: что, если взять да и бросить ей в лицо историю с фреской, с вооруженными часовыми? Но чувствовала, что должна держаться своей роли — эдакой простоватой журналистки.
— Я не провожу глубоких расследований. Просто стараюсь приобщиться к вашей культуре, к вашей духовной сфере.
— Да ладно врать. Ты хочешь раскрыть нашу тайну.
— А что — есть какая-то тайна?
Рашель рассмеялась, и этот смех рассыпался звонкими отзвуками, как стакан, лопнувший в слишком сильных пальцах.
— О нет, я просто устроила тебе маленькую ловушку. Прости, это не слишком-то милосердно с моей стороны. Нет тут никакой тайны. И никогда не было. Это вы, миряне, вот уже пять веков думаете, что мы скрываем нечто подобное. Просто удивительно, как вам трудно примириться с нашей простотой.
Рашель заканчивала каждую фразу так, словно хотела шепнуть: «Но это не важно». И добавить — еще тише: «Вы никогда ничего не поймете, но мы на вас не в обиде».
— Ну а сегодня ночью, — спросила она, — куда ты ходила?
Ивана не ответила. Голубоватая дорога перед машиной чем-то напоминала старинные негативы. Например, эти белые древесные стволы — вместо черных. Или черные — вместо белых…
Сыщицкий инстинкт подсказывал ей, что настал момент, когда нужно сказать правду. Она и так уже нагородила слишком много лжи.
— Я искала фреску.
— Какую фреску?
— Ту, в часовне, обломок которой прикончил Самуэля.
На сей раз Рашель не смогла скрыть удивления:
— И ты… ты ее нашла?
Выбора не было, пришлось снова сказать правду:
— Она в Хранилище.
— Откуда тебе известно о Хранилище?
— Рассказали… сезонники.
— Кто именно?
— Не знаю. Мне их имена неизвестны.
— А почему тебя так интересуют эти обломки?
— Да просто мне показалось странным, что вы их унесли из часовни и припрятали.
— Не припрятали, а сложили под крышей от непогоды, вот и все.
В ее устах это объяснение выглядело вполне резонным. Но ему противоречил образ вооруженных охранников. Кому придет в голову стеречь с оружием в руках никому не нужную труху?!
Внезапно Ивана вспомнила, что у нее в кармане лежит мобильник. Притом звук не выключен. И при мысли о том, что телефон может зазвонить, ее прошиб холодный пот.
Рашель притормозила. Ивана наконец увидела длинные палатки, столы, изгородь… Ей хотелось расцеловать Рашель. Наконец-то она вернулась в свою «обитель».
Обернувшись к Рашель, она взглянула на ее безмятежное лицо, свежее, как утренняя роса, невзирая на поздний час. Ей ужасно хотелось задать еще один-два вопроса, но она понимала, что опасно заходить слишком далеко.