Первая мировая война доказывает его значимость. Анабаптисты отказываются браться за оружие. Их арестовывают, расстреливают. Отто пользуется всеобщим хаосом, чтобы сделать смелый шаг. Он убеждает германские власти (в ту пору Эльзас принадлежал рейху), что анабаптисты необходимы армии как надежный арьергард: им можно поручить полевые госпитали, столовые, службу связи… Словом, все что угодно, лишь бы не заставлять стрелять. Немецкие генералы, по горло занятые бойней в траншеях, соглашаются — Посланники не будут участвовать в боях.
По окончании войны Эльзас опять стал французским, и анабаптисты вернулись к своим виноградникам. Их вино снова течет рекой, а статус Отто в Обители повышается день ото дня. Его назначают архиепископом Диоцеза — факт из ряда вон выходящий, поскольку он, в силу своего происхождения, не принадлежит к секте.
Но Посланники обязаны ему процветанием виноделия — ведь именно его умелое руководство обеспечивает независимость Обители. Более того, Ланц предусмотрел еще одну опасность — туристов. Надежные изгороди, охрана, таблички «Частная собственность»… Отныне любопытным уже не удастся посягнуть на их земли.
Мудрое руководство Отто Ланца спасает общину даже при оккупации. Он одинаково свободно владеет и французским, и немецким и умеет держать нацистов на расстоянии благодаря винодельческим успехам Обители: немецкие генералы обожают это приторно-сладкое вино и с уважением относятся к мастерству виноградарей. До последних лет жизни (Ланц умер в 1957 году от рака ободочной кишки) он был непререкаемым авторитетом для Посланников, проповедовал им, направлял их, комментировал Священное Писание. Целомудренный, аскетичный, он никогда не был женат, ибо, как пришлец, не имел права смешивать свою кровь с кровью анабаптистов. В этом смысле он сохранил в их глазах всю возвышенность своей натуры, отрешенный от земных соблазнов, более приближенный к Господу, нежели окружающие — рабы своего тела и его низменных желаний.
Ньеман оторвался от чтения. Н-да, несомненно — святой. Но что связывает его с нынешним делом? Комиссар представлял, как Ланц выбирается по ночам в часовню Святого Амвросия, чтобы малевать свои фрески. А вдруг он оставил там какое-то послание — возможно, самое важное во всем своем руководстве сектой?
После его смерти — никакой погребальной церемонии, никакой торжественной мессы. Отто Ланца даже не похоронили на кладбище Посланников. Молчание — а может, и забвение — скрыло все, что касалось этого «пришлеца». Его так и не приняли до конца, не признали своим, хотя он помог анабаптистам выжить в современном мире. И возможно, его завещание находилось именно в часовне…
Ньеман восхищался исследованием Деснос. Наверно, она провела много часов в библиотеках Эльзаса, изучая архивы анабаптистских общин, сохранившихся во всех уголках Европы.
Единственное, чего ему не хватало, это портрета святого. Посланники не признавали никаких изображений, особенно портретов, считая грехом восхваление отдельной личности. От Ланца, без сомнения, не осталось ни одной фотографии.
Ньеман нашарил айфон в кармане пальто — он читал уже несколько часов, но так до сих пор и не снял его — и попытался дозвониться Стефани. Ответа не было. Значит, пока ничего нового.
Майор ломал голову: чем же ему заняться уже наступавшим утром? Организовать налет на Обитель? Все перерыть в поисках автоматов и прочего оружия? Опрокинуть кровати, чтобы найти труп Марселя? Нет, это ни к чему не приведет — только еще больше замкнет рты обитателям Диоцеза.
Тогда что же?
Посмотрев на часы, он вскочил со стула: оказывается, уже без четверти пять утра.
А ровно на пять у него была назначена встреча с Иваной в часовне Святого Амвросия. Оставив досье на столе, он торопливо вышел из жандармерии.
Может, юная славяночка вдохновит его на новые подвиги?
51
Театр…
Эта пустая часовня с полом, ярко освещенным еще не убранными слепящими прожекторами команды Лехмана, выглядела как театральная сцена, а поливинил, свисавший со строительных лесов, напоминал занавес. И они — бродячие сыщики, бледные и неподвижные, — напоминали актеров перед последним звонком. Все было готово к представлению — в духе Пиранделло[96].
— Значит, тебе удалось сбежать? — спросил он вместо приветствия.
— Да, это уже входит в привычку. У вас зарядка есть?
Ньеман вручил ей свою зарядку, к которой она тут же подсоединила свой мобильник. Ему показалось, будто она сама заряжается энергией. И этот образ доставил ему удовольствие.
— А у вас что нового?
— Ничего.
— Тогда зачем вы меня вызвали? Вы же знаете: всякий раз, как я выбираюсь за эту чертову ограду, я рискую жизнью!
Он подошел ближе. Несмотря на убогие тряпки, несмотря на эту жуткую бессонную ночь, трупы и угрозы, Ивана благоухала все тем же смешанным запахом — лаванды и грудного молока. Иными словами, чем-то растительным и детским, полной противоположностью того, что она собой представляла: сорок три кило враждебной силы, типичный продукт зоны, девушка, державшая револьвер под подушкой.
Он еще раз коротко изложил ей свой сценарий событий. Допрос Поля Парида. Убийство, совершенное человеком с углем. Обрушение свода — дело рук Посланников — с целью замаскировать криминальную причину смерти Самуэля.
— Может, вы преувеличиваете?
Вместо ответа он показал ей снимки скрытых фресок. Потом рассказал историю Отто Ланца, наставника секты, который проводил ночи в часовне Святого Амвросия, расписывая ее своды. Вот где крылась тайна.
— Ничего не понимаю, — сказал Ивана. — С одной стороны, вы утверждаете, что эти потолки имеют кардинальное значение для Посланников. С другой — что они, не колеблясь, разрушили свод.
— Вот именно. Им было важнее всего замаскировать умышленное убийство Самуэля, и я начинаю думать, что за ним они скрывают еще кое-что, неизмеримо более важное.
— Что же именно?
— Вот это я и хочу выяснить.
Ивана машинально подняла глаза к окнам, витражи которых были сейчас заменены листами пластика. Эта завеса не позволяла определить, начался ли рассвет.
— У вас часы есть?
— Пять сорок пять.
— Мне пора возвращаться.
— Даже речи быть не может. Это второе, что я хотел тебе сказать. Ты пойдешь со мной.
В голосе Иваны звучала бесконечная усталость:
— Мы уже это обсуждали.
Ньеман старался подавить раздражение — он исчерпал все доводы, которые могли убедить Ивану. Прожектора отбрасывали на пыльные плиты пола причудливые тени, и они еще больше усиливали сходство этого места с театральной сценой.
— Послушай меня, старушка: тебе пока просто дали отсрочку. Ты это понимаешь? Когда они решат тебя сцапать, они это сделают, но мы уже не сможем им помешать.
— Сбор винограда заканчивается. И я нюхом чую: здесь должно что-то произойти.
— Что именно?
— Не знаю. В последнюю ночь они разведут гигантский костер и будут сжигать все, что осталось от работы, — ветки и побеги лозы, инструменты и одежду сезонников. А на следующий день — молиться под дождем из праха.
— Супер! И что из этого?
Ивана шагнула назад и оперлась о каменный алтарь, временно отодвинутый в глубину нефа. Казалось, она ищет опору для своего вывода:
— Именно в этот момент убийца выйдет из леса. Я в этом уверена. Озарение постигает не только вас. Я тоже…
Девушка вдруг осеклась, вздрогнула и посмотрела вниз.
— Что с тобой? — спросил Ньеман.
Ивана молча указала направо, на нижнюю часть каменной глыбы. Ньеману понадобилось одно мгновение, чтобы разглядеть то, куда был направлен ее палец, — из-под края пластиковой завесы торчали — точно в мультфильме — две ноги, обутые в ботинки, какие носили Посланники.
Ньеман бросил Иване пару латексных перчаток и натянул свои. Они нагнулись одновременно. Между алтарем и стеной оставалось узкое пространство — как раз для трупа, вот труп-то там и лежал. Более того, если уж говорить конкретно: труп человека, хорошо знакомого обоим полицейским, — Якоба, собственной персоной.
— Помоги мне! — скомандовал Ньеман.
Ивана не двигалась; казалось, она окаменела.
— Да помоги же, черт возьми!
Наконец девушка подошла к Ньеману, который силился отодвинуть алтарь от стены. В конце концов тот повернулся на сорок пять градусов, с замогильным скрипом оскверненной святыни. Майор отошел, чтобы взять один из прожекторов и направить его свет в место их мрачной находки.
И тогда они увидели.
На первый взгляд, никакой смертельной раны. Только жилет и рубашка были расстегнуты, и на обнаженном торсе виднелись буквы MLK.
Не думай! — приказал себе Ньеман, потом наклонился, разомкнул зубы мертвеца и разглядел у него во рту камешек, который выхватил и взвесил на ладони. Легкий, сероватый, слоистый осколок. И не камень вовсе, а кусок древесного угля.
Майор продолжил осмотр. Осторожно подняв голову трупа, он ощупал его затылок. И обнаружил на затылке, над шейными позвонками, рану. Якоба убили с помощью какого-то твердого или, выражаясь научным языком, «травмоопасного» предмета. То есть попросту булыжника…
Ньеман встал и взялся за мобильник.
Мертвец — это всегда скверная новость. Но этот мертвец, в пустынном месте, в ночном мраке, позволял ему начать новую стадию расследования. Это был еще один фрагмент пазла, который подкинул им убийца.
52
Прошло три часа, и теперь Ивана находилась почти на том же месте, только по другую сторону «фронта».
Часовня, ее стены из песчаника, подслеповатые окна, труп. А теперь еще и Посланники, сезонные рабочие, журналисты… И вся эта толпа сгрудилась за лентой ограждения, натянутой жандармами.
Как и остальные, девушка не спускала глаз с двери часовни, откуда должны были вынести тело Якоба, окоченевшее и твердое, как древесный ствол. Толпа хранила странное молчание. Анабаптисты не произносили ни слова — наверняка молились про себя. Вероятно, поэтому молчали и сезонники, и даже журналисты, нацелившие на дверь часовни микрофоны и камеры; обычно в таких ситуациях они бывали куда словоохотливее.