День рассеяния — страница 18 из 42

— Не знаю! — ответил старик.

— Он прибыл в город?

— Нет! — ответил старик.

— Может, ты не видел?

— Точно не прибыл,— сказал старик.— Был бы князь, вас бы здесь не было.

Услышав от толмача такой довод, великий маршал раздраженно повел рукой. Старика отвели и зарубили.

Однако какая обида, подумал Валленрод, если старый болван сказал правду и дьявол вновь уберег своего выкормыша. Стоило ли ему, великому маршалу, мерзнуть всю ночь в лесу, слушать вой волков, чтобы сделать мелочное дело. Избить этот языческий городишко мог любой.

— Бешено отбиваются! — желчно выкрикнул Валленрод в лицо брату Альберту.— Кто? Чем? Вербой? Всех перебить.

— Брат Фридрих! — оскорбился рыцарь.— Твой один меч сделает больше, чем десять наших.

Это значило: сам, мол, стоишь, боишься; попробуй-ка, покажи храбрость.

— Ты прав, брат,— спокойно ответил Валленрод и поскакал в гущу боя.

А на Слонимской, Виленской, на Песках народ хватал луки, секиры, цепы; стрелами валили крыжацких коней, пеших крыжаков били цепами и кистенями, закрывались в дворах, сбивались в десятки, заграждали улицы, и легкая поначалу рубка безоружных теперь оборачивалась для немцев немалой тратой людей.

На замчище, куда поскакал Фридрих фон Валленрод, горел ожесточенный, рукопашный бой. Уже много полегло волко-выских бояр, и немцы, наступая, близясь к церкви и замковым избам, победно кричали. В этот тяжкий для бояр миг из храма вышел отец Фотий. Был в золотых ризах. Подняв напрестольный крест, он сказал: «Господи, дай мне силы!» — и бог услышал и дал, и отец Фотий звучным, как в молодые лета, голосом воспел: «Да воскреснет бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица его ненавидящие его. Яко исчезнет дым, да исчезнут...» И рядом с отцом Фотием стал старый Матвей Суботка, высоко держа святую хоругвь с ликом Пречистой матери божьей, и тоже запел. И вышли из церкви и стали рядом с отцом Фотием и Матвеем Суботкой седые старухи и отдали песне всю боль и силу своих скорбящих сердец. И кто из бояр угасал духом — воспрял, и кто ослаб мощью — окреп, и кто отступал — остановился. А в хор, в поющих богу людей, понеслись, жикая, стрелы; обходили отца Фотия, но не обходили старух, и те тихо опадали на землю, и сухие их руки творили последний крест ради победы бьющихся с врагом сынов и внуков, и мученицы волковыские отходили на небеса святыми. И в хоруговника Матвея Суботку ударили железные немецкие стрелы, и выпала из разжавшихся рук святая хоругвь. И пришел смертный час отца Фотия — вонзились в него стрелы, и оборвалась, замерла песнь, и он упал поперек паперти, преградивши вход в церковь ее врагам.

Оглянулись бояре — снег перед храмом устлан телами матерей, и торчат из тел, давших жизнь, крыжацкие жала. Окаменели сердца, и перестали волковысцы защищаться, а стали убивать. Семка Суботка лез под коней и резал ножом брюхи. А следом шел Василь Волчкович и рубил падавших. Снимал двуручным своим мечом головы Гнатка, а рядом бился боярин Иван, а рядом с отцом Мишка, а рядом все братья Верещаки, примирившиеся в этот горький для города час, а рядом Шостаки, Волчковичи, Счастные, Сопотьки, Комейки, Сургайлы, Ходыки, все, кто был жив. По всему замчищу секлись волковысцы с крыжаками — на грудах трупов, у стен, у конюшен, на санях, у замка. Тяжело было боярам, и бог надоумил Егора Верещаку сделать легче: побежал в церковь и вышел с горящим жгутом; донес огонь до первых саней — полыхнула солома, и зажегся костер. С соломенным факелом кинулся Верещака ко вторым саням, к третьим, в гущу свалки. Загорелись возки, из которых строили вал в начале боя. Высоко взвились огни, десятки костров забушевали на зам-чище; лошади, спасаясь от жара, бились в оглоблях, ревели, шарахались, мчали на толпу, смешивая, давя рыцарей и бояр; площадь боя сузилась, и немцы стали выдавливаться из ворот.

Освежив меч кровью двух недоверков, Фридрих фон Валленрод вернул себе доброе расположение духа. Нет князя, думал маршал, есть бодливые язычники. Уменьшим их число. Раздули огонь, хотят защититься — в нем и очиститесь! Внезапно конь маршала горько заржал и осел на задние ноги. Маршал увидел сквозь щель забрала метнувшегося в сторону молодого русина. «Волк! — подумал маршал.— Зарезал дорогого коня!» — и с бешенством секанул русина по спине. Но тут же пришлось отступить перед огромным волчищем, который рубил двуручным мечом. Маршала закрыли, он побрел с замчища на площадь. Тут ему подвели свежего коня. «Сбор!» — крикнул Валленрод трубачу. Над городом полетел звонкий сигнал рыцарям собираться к хоругви. И только замер голос трубы, как зазвонили колокола Пречистенской церкви — бояре отбили звонницу, и Семашка ударил в набат.

— Город поджечь и покинуть! — распорядился Валленрод, понимая, что исполнить приказ так, как следует, поджечь все, чтобы к утру только пепелище чернело на месте Волковыска, не удастся. Нельзя было без огромных потерь зажечь замок, из которого отходили рыцари, нельзя было без траты людей вновь войти на загороженные улицы. Погубить же рыцарей, приобрести славу неудачника — нет, Волковыск того ие стоил.

Меж тем, исполняя приказ, лучинки лезли в дома, где не было хозяев, где не кидались с топорами мозжить шлемы и головы. Загорелись лавки на рыночной площади, Миколаевский костел — потянуло дымом. Валленрод приказал трубить выступление, но сигнал глох в колокольном трезвоне, и хорунжий замахал стягом. Крыжаки, выстраиваясь в колонну, пропуская вперед сани с лупами, потянулись из города.

Когда ударили колокола на звоннице и шум боя заметно притих, бабы, молившиеся в церкви, стали подниматься с колен и выходить во двор. Страшное зрелище открылось их глазам, и с плачем, причитаниями взялись они за горькую работу. Внесли в храм и положили на алтарь отца Фотия, и положили на каменный пол побитых старух и хоруговника Суботку. Крестились, тихонько подвывали над родными: «Мамочка любая, мамочка дорогая!» Завыть бы во всю силу боли, заголосить бы во весь голос, по не тот был еще час, не знали, кого еще придется оплакать — все замчище было покрыто убитыми. И плакать не дали, крикнули бежать, гасить хаты. Уже немцев не осталось в городе, уже возный Волчкович, взяв на себя власть погибшего тиуна, отрядил к воротам людей и ворота закрыли. Горело около полусотни дворов. Растянувшись цепью к Волчанке, к колодцам, подавали ведрами воду, сбивали огонь, мешали разбушеваться, переброситься на соседей. Только через час, притушив пожары, пошли выяснять, кто жив, кто мертв. На замчище мужики и бабы разбирали убитых — волокли к стене немцев, несли к церкви своих.

Настрадавшаяся неведением Софья вернулась в замок искать отца, брата, Гнатку. Увидев старого богатыря живым, кинулась к нему, обвила шею, зарыдала в жесткую мокрую бороду. «Ну, ну,— утешительно шептал старик,— живы, и слава богу!» Тут подошел закопченный, в обгоревшем кафтане Мишка. Уже втроем пошли ходить среди мертвых, смотреть своих. Боярина Ивана нашли у сгоревших возков, среди посеченных крыжаков. Был еще жив. Возрадовались, понесли отца к Волчковичам. У них свое горе — боярыня, Настя с Ольгой, братья голосят над Васильком. И некуда податься. В каждом дворе плачут, кричат, воют — там муж зарублен, там детей порубило, там мертвую жену принесли, там и мать и отец убиты, и сидят возле бездыханных родителей малолетние сироты. «Какая ж это Вербница! — ужасаясь, думал Мишка.— Конец света худшим не будет. Как господь мог позволить? Людей погублено сотни, не счесть, половина города и повета. За что? За какие грехи? Чем этот малец,— увидел на сугробе подростка, наискось рассаженного мечом,— провинился? Господи, глянь, воззрись на дело немцев. Все кровью залито, людьми умощено! Как терпишь! Как сносишь! Почему землю под убийцами пе разверз!» Встретили Егора Верещаку с паробками — несли на кожухах Петру и Миколку.

— Живы? — спросил Мишка.

— Дышат,— сказал Егор.— А боярин Иван?

— Дышит,— ответил Мишка,— Домой поедете?

— Что ж тут делать, поедем.

— Так нас погодите — сейчас дворню соберем.

Из дворовых баб шесть оказались побиты. Их занесли в церковь, отыскали свободные еще местечки у стен, вложили в остывшие руки свечи и оставили до утра. Пошли искать сани и лошадей — свои, оставленные на рынке, были взяты крыжаками. Быстро нашли — не скупились в этот день люди, не жалели, откликались на горе. Соединились с Верещаками и выбрались из несчастного Волковыска. Гнали в Рось, не щадя лошадей. Мнилось, что родной кров вернет отца к жизни, что сейчас прибудут, положат старого боярина па кровать, согреют, перевяжут, напоят горячим медом, и согреются, шевельнутся губы, откроются живые, любимые глаза. Но задолго до поворота на Рось почуялся пугающий запах гари. Примчались — черная пустошь на месте двора, только печь да головешки остались от древнего дома. Не жалко добра, страшно, что отца негде приютить для ухода. Помчали к Кульчихе, однако с дурным предчувствием, потому что дорога была изрыта сотнями крыжацких коней. Хата шептуньи стояла целой, но жутко выл внутри пес. Мишка бросился в избу, позвал: «Кульчиха! Бабка!» Молчание. Раздул в печи уголек. Зажег лучину. Зарубленные старуха и коза Лешка лежали в углу, а рядом сидел пес Муха, слезился и выл. Помчались к Егору Верещаке; тут немцы не проходили, двор был не тронут. Боярина Ивана внесли в избу, положили на лавках, бабы заспешили ухаживать. Разрезали рубаху, глянули и стали креститься — торчал возле соска коротенький обломок стрелы, и запеклось вокруг него совсем мало крови — вся разлилась внутри. Гнатка и Софья зарыдали. А в другом углу помирал Петра, а в третьем — Миколка. К полуночи все трое и отошли.

Горестной была ночь с шестнадцатого на семнадцатое марта во всех волковыских и окрестных дворах, доделывала смерть в эту ночь то, что не успела в погибельный день Вербного воскресенья, подбирала недобитых, гасила надежды живых. И в мучительную эту ночь волковыские бояре клялись припомнить крыжакам кощунственный наезд в час молитвы, вернуть мечами кровавый долг.

Назавтра под вечер, загнав по дороге из Слонима трех коней, появился у Верещаков измотанный страхами Андрей Ильинич. Печальной была радость встречи: готовился к празднику, сам маршалок Чупурна согласился сватать для Андрея дочь Росевича, а прибыл на похороны. Условился с Софьей и Мишкой, что в мае, когда пройдут сорок дней, приедет для обручения.