— Конечно, нет... — без улыбки сказала она.
Оба замолчали. Матвей придвинул к себе книжку, перелистал страницы, снова отодвинул.
— Все это проще, наконец, и, как бы отвечая своим сомнениям, произнес он. — Все проще и здоровее, чем у Андреева... Его герои от безделья томятся и теряют голову... У кого есть работа и большая жизненная цель, тот чувствует все полнокровнее и непосредственней...
Елена не отвечала. Взглянув на нее ласковым и теплым взглядом, Матвей хорошо рассмеялся. И, освобождаясь этим смехом от чего-то смутного и волнующего, он сказал:
— Вот и мы, Елена, стали обсуждать эти вопросы в минуту безделья... Разве приходили они нам в голову, когда мы занимались делом?
— Да... — согласилась Елена, но лицо ее было серьезно и какая-то тревога чуть-чуть свела тонкие брови.
Ротмистр Максимов позволил себе выйти из себя только однажды. Когда он в день получения в городе манифеста поразмыслил над происшедшим, вдумался в содержание «монаршей милости» и поговорил кое с кем из властей, у него отлегло на душе.
Насвистывая легкомысленную песенку, он обложился многочисленными списками, внимательно пересмотрел их, кое-что отчеркнул синим карандашей, а кое-что красным. Потом вызвал ближайших своих помощников и долго наставлял их в том новом, что случилось и что, по его мнению, требовало новых же приемов и ухваток работы.
— Свобода слова и свобода собраний, — объяснял он почтительно и озабоченно слушавшим его подчиненным, — это дело деликатное. Тут нужен зоркий глаз и тонкое ухо. Если мы через эти свободы не выявим самых интересных и нужных нам людей, то мы будем калошами! Да, калошами, дрянными и никуда негодными тряпками!.. Инструкцию я пересмотрел. Пока мы получим указания из Петербурга, начнем действовать по этой инструкции. Но работать вовсю! Время горячее. Оплошностей и ошибок не потерплю!.. Не потерплю!..
Позже ротмистр имел особенно секретное свидание с одним из своих сотрудников, кто был засекречен даже от самых приближенных к охранному отделению людей.
— Чем вы располагаете, каким людским материалом? — глядя в упор на своего собеседника, спросил Максимов.
Серые водянистые глаза коренастого, хорошо одетого человека не дрогнули под пристальным взглядом ротмистра. Человек вытащил из бокового кармана хорошо сшитого пиджака маленькую записную книжку, раскрыл ее на какой-то странице и коротким пальцем с твердым плоским ногтем показал на совершенно чистый листок.
— Не понимаю! — пожал плечами Максимов.
— Табула раса, как выражались древние римляне! Напомню вам наши с вами разговоры, Сергей Евгеньевич. Листок этот еще совершенно чист и девственен, но не унываю: каждый день теперь будет заполнять его живым, первосортным материалом!
— Неужели никого так-таки еще и нет? — поморщился ротмистр.
— Не хочу размениваться на мелочи... Попадаются болтуны и мальчишки. Ненадежное и бесполезное. А нам ведь нужны настоящие, как бы это сказать, глаза и верные руки...
— Мальчишки тоже могут пригодиться... — озабоченно возразил Максимов.
— Не спорю. Но предоставляю их другим. Сам же хочу получить что-нибудь интересное и ценное. Хочу и получу!..
Водянистые глаза вдруг вспыхнули и зажглись упорством и энергией.
— Мои методы и приемы, Сергей Евгеньевич, сейчас, полагаю, самое важное! Вы замечаете, что во всей этой каше настоящие-то революционеры держатся попрежнему конспиративно и укрепляют свое подполье? Вот изучал я последние прокламации. Чистая работа. Несомненно, изготовляются в одной из существующих настоящих типографий. Вижу и сужу по чистоте набора и печати. Но обнаружить, в какой именно, никак не могу. Да и вам, я знаю, Сергей Евгеньевич, это еще не удалось... А ведь, кроме того на крайний случай у подпольщиков имеется и своя тайная типография... Вот доберитесь до них!.. Или попался мне на-днях паспорт один. Самой чистой выделки документ, но по пустяковине одной я установил, что это фальшивка. Попятно вам, что существует где-то поблизости прекрасная «техника», как называют это господа революционеры?.. Или оружие...
У ротмистра недовольно наморщился лоб. Собеседник заметил недовольство Максимова и перебил себя:
— Впрочем, извините, Сергей Евгеньевич! Я толкую вам о вещах, которые вы знаете лучше меня... Простите.
Максимов поиграл холеными пальцами по столу и откинулся на спинку кресла.
— Разумеется, я все это знаю, — внушительно сказал он, — знаю... Но мне известно и другое. Люди у революционеров появились! Много людей! Это понять надо! Еще недавно кем мы имели дело? С десятками, самое большое, с сотнею! А теперь — тысячи вылезли! Ты-ся-чи!.. Я не о болтунах говорю, не о тех, кто щеголяет с красными гвоздичками и самоуслаждается звонкими речами! Это пустяки! А вот повылазили из самой гущи всякие пролетарии, которым понравилось революцию делать и которым, заметьте, терять нечего! Тысячи появились, а нас попрежнему мало остается. И необходимо нам вооружиться с особенной тщательностью и предусмотрительностью...
— И с хитростью... — подхватил собеседник, поблескивая глазами.
— Ну, да, с обдуманною хитростью. Конечно. Стратегия! Они с нами борются тоже всякими средствами. Ни перед чем не останавливаются. И мы должны их перехитрить! Проникнуть в каждое потаенное их местечко! Знать не только то, что они делают, а непременно и то, о чем они думают!.. Предугадывать их действия...
— Подталкивать на некоторые!..
— Подталкивать! Чтоб дать любому нарыву скорее созреть и лопнуть!
— Созреть и с треском лопнуть!
Ротмистр встал и вытянулся, позванивая аксельбантами. Собеседник его тоже поднялся на ноги.
— Понятно?
— Какие же могут быть сомнения?! — водянистые глаза затеплились нежнейшей ласковостью, и, потрясая записной книжечкой, собеседник ротмистра хитро закончил: — листок покроется столбиком прозвищ и кличек!..
Нежнейшая ласковость как бы перелилась в глаза Максимова. Он заулыбался и прищурил глаза:
— На всякий случай учтите: у меня уже кой-что наклевывается!
— Да-а?! — ревниво изогнул брови коренастый человек. — Что ж, с богом, с богом, Сергей Евгеньевич!..
Выпроводив гостя ротмистр что-то аккуратно записал в особую книжку, затем привел в порядок прическу, напрыскался духами и поехал на совещание к губернатору.
Натансон поправлялся медленно. Сначала его мучила боязнь, как бы не остаться калекой и не распрощаться с музыкой, но когда его уверили, что руки его пострадали мало и что ушибы на них никак не отразятся, он успокоился и стал терпеливо ждать выздоровления. Его взволновало большой радостью, когда в день получения в городе манифеста к нему пришли посетители. У его постели сошлись Гликерия Степановна, Андрей Федорыч и Галя. Бронислав Семенович растерялся, увидев Галю, и, принимая из ее рук пучёк цветов, он неловко рассыпал их по одеялу.
— Ух, какой неловкий! — с грубоватой ласковостью заметила Гликерия Степановна и хозяйственно подобрала цветы.
Андрей Федорыч долго жал руки Гале, совсем забыв о больном.
— Очень, очень рад, что все хорошо кончилось!.. — твердил он. И только суровый окрик жены заставил его повернуться к Натансону и пробормотать ему несколько приветливых слов.
Посетители расселись возле больного. Галя с жалостью посмотрела на Натансона, забинтованная голова которого казалась страшной и немножко смешной. Галя все время помнила, что в сущности она была единственной виной беды музыканта, что, провожая ее, он попал под избиение, и ей хотелось как-нибудь загладить эту вину. Натансон встретил ее жалеющий взгляд и еще сильнее смутился. Но всех выручила Гликерия Степановна. Решительная женщина, вспомнив прием, оказанный ей здесь, в больнице, всего несколько дней назад, оглядела палату и сухо рассмеялась:
— Убралась полиция-то? Сняли с вас, Бронислав Семенович, арест? Ах, подлецы-то какие! К больному человеку приставить караул! Никого не пускать! Безобразие!!
— Я их не замечал... — тихо возразил Натансон. — Меня только раз допросили.
Андрей Федорыч беспокойно оглянулся. — Что же им надо было от вас? — удивленно спросил он.
— Какой ты странный, Андрей Федорыч? — накинулась на мужа Гликерия Степановна. — Что ж полиции надо от людей? Понятно, зацепиться и потом беспокоить!.. Слава богу, что теперь манифест, а то таскали бы Бронислава Семеновича, посадили бы...
У Натансона появилась слабая улыбка. Он быстро взглянул на Галю и, волнуясь от смущения, сказал:
— Ну и что ж, если посадили бы? Вот Галина Алексеевна ведь сидела — и ничего... — И вспомнив о чем-то, что все время неотвязно вертелось у него в голове, он уже смелее обратился в Гале: — А как у вас голова?.. После нагайки не болит?
— Нет, — покачала Галя головой, — все обошлось хорошо...
Посетители посидели еще недолго, поговорили о разных мелочах, придвинули больному принесенные гостинцы, немного замялись, когда разговаривать стало не о чем и, наконец, решились уйти. Натансон снова заволновался, когда Галя подала ему на прощанье руку. Облизнув пересохшие губы, он хотел что-то сказать девушке, но промолчал. И только долго следил загоревшимися глазами за тем, как она уходила из палаты, как скрылась за дверью. Потом вздохнул, подхватил принесенные ею цветы и прижал их к лицу.
На улице, прежде чем расстаться с Галей, которой надо было итти в другую сторону, Гликерия Степановна глубокомысленно заметила:
— Замечательно во-время этот манифест! Сколько людей сидело бы по тюрьмам и страдало!.. Бронислав Семенович от всякой политики так далек был, а если бы не переворот, так втянули бы его, неизвестно чем и кончилось бы!.. До свиданья, голубушка! Заходите!
Емельянов шел по многочисленным путям, обходил стрелки, подлезал под вагоны. Он пробирался к железнодорожному депо. У него было неотложное дело к группе слесарей. Движение по линии начинало понемногу налаживаться, воинские эшелоны с Востока проходили беспрерывно, но станции были забиты составами, а в мастерских и депо накопилось много неисправных и выбывших из строя паровозов и вагонов. Слесари, которых разыскивал Емельянов, должны были находиться в цеху на работе, но являться прямо к ним он не хотел, и было у него с ними условлено, что в обеденный перерыв он найдет их в условленном месте, неподалеку от главного корпуса депо.