— Вот сюда, господин доктор, сюда…
По тропинке, где остро пахло крапивой и полынью, его провели в избу. За ним шла целая толпа людей, и он чувствовал в темноте их горячее дыхание, слышал слова…
— Слава богу… А то мучается баба… Боже упаси… Надо думать, поможет доктор…
Невидимая в темноте женщина, чиркая в сенях спички, отворила скрипучую дверь. Люди остались во дворе. Врач вошел в комнату, которую — наверное, в ожидании врача — немножко прибрали: стол застлан белой скатертью, на ней — керосиновая лампа со стеклом. Равнодушный желтый свет озарял стены, давно выбеленные, с большими пятнами сырости, темный, закопченный потолок и глиняный неровный пол. Врач повернул голову и в углу комнаты увидел деревянную кровать.
От кровати отошла склонявшаяся над роженицей старушка и быстро зашамкала беззубым ртом:
— Доктор, уже, уже начинается… Я к чугунку пойду, воды наберу.
Взяв со стола лампу, врач подошел к кровати, где лежала женщина. Наверное увидев свет лампы, она повернулась к врачу, посмотрела тяжелым, страдальческим взглядом и застонала. На пестром, рваном, грязном одеяле лежали ее руки со вздувшимися, как веревки, жилами. Лицо женщины покраснело от натуги, горело пламенем, губы запеклись. Она отвела от врача темные, с расширенными зрачками глаза и снова уставилась в потолок.
Врач поставил лампу на окно, рядом с кроватью, быстро снял пиджак, закатал рукава.
— Воды, кипяченой воды! — сказал он, повернувшись к очагу, где стояла старушка.
— Сейчас, барин, сейчас… — снова зашамкала старушка и засуетилась у очага.
В широкую миску налили воды. Женщина на кровати застонала, даже заскулила, вначале тихо, сжав губы, потом тишину комнаты прорезал жуткий крик. Врач вынул мыло из своего чемоданчика (он знал, что не всегда найдешь мыло в избе бедняка), тщательно вымыл руки и посмотрел на потное, багровое лицо роженицы, искаженное болью. Больная теперь мотала головой то влево, то вправо, как бы отгоняя от себя ужасные страдания. Врач видел руки, грубыми, костлявыми пальцами вцепившиеся в одеяло, и слышал крик, который так волновал его, — он только начинал привыкать к человеческим страданиям. Осмотрев больную, он четко, как бы приказывая, сказал старушке:
— Лампу держите вот так… вот здесь… еще ниже… Ниже, говорю… А сами отойдите в сторону… Ах, боже мой, как вы держите лампу…
На свет явилась слабая девочка, легкая, как соломинка. Услышав ее первый крик, врач обрадовался. Теперь его руки дрожали уже не от страха, а от нервного напряжения, но и оно постепенно спадало, начиналась большая усталость. Он долго сидел у стола, подперев руками голову, закрыв глаза, и ему почему-то казалось, что за окном идет спокойный, тихий, добрый дождь, который так нужен хлебам. Врач видел умные глаза Пранаса Стримаса, слышал глуховатый, но четкий его голос, и этот человек казался ему спокойным и надежным. Он открыл глаза и сразу понял, что нет ничего — ни Стримаса, ни дождя, есть только роженица, девочка, старушка, есть только жизнь и утро, встающее за окном. Мать спала. Врач смотрел на ее прояснившееся лицо и на младенца, лежащего рядом с ней, на маленькое, сморщенное личико девочки.
«Новый человек, — думал он. — Новая радость и новое горе…»
— Господин доктор, может, чайку? — услышал он голос старушки — она уже смело и живо хлопотала по избе. — Вижу, вы заснули, вот и не хотела беспокоить… А сахар-то уж свой принесу, кусочек в сундуке найдется…
— Нет, нет, что вы! — ответил врач и только теперь заметил, что его рукава все еще закатаны. Он поправил рубашку и надел пиджак. — Ну, слава богу, все обошлось… Все обошлось…
— А сколько она намучила, господи, и словами не сказать! — снова повторяла старушка, поднимая к врачу свое морщинистое лицо. — Гляжу вот на вас и думаю, — начала она о другом, — такой молоденький и такой образованный… Родители, наверное, из богатых…
— Что вы, бабушка! Как раз из бедных.
— И такой добрый доктор! Как наш молоденький ксендз…
Когда врач вышел из батрацкой, ночь уже кончалась, на посеревшем небе таяли звезды. Увидев недалеко от двери фигуру широкоплечего мужчины, врач узнал Стримаса. Щелкнув крышкой металлического портсигара, он взял папиросу сам и, протягивая портсигар Стримасу, сказал:
— Ну что ж, поедем обратно… Думаю, девочка и роженица в порядке. Можете не беспокоиться, все будет хорошо. Дочь вырастет большая, здоровущая, сами увидите.
— Спасибо, господин доктор, спасибо, — услышал он глуховатый голос Стримаса — казалось, врач помог ему самому. Стримас прикурил. — Так мы все беспокоились… Спасибо вам…
Врач направился к телеге. Стримас пошел за ним и только через некоторое время, помолчав, заговорил:
— Господин доктор… мы — люди бедные… Заплатить обещал…
— Что вы! Не надо… — ответил врач и почувствовал, что краснеет.
— Обещал господин Карейва… — закончил Стримас.
— Ну что вы, не стоит! — повторил врач.
Взмахнув рукой, он бросил в телегу свой чемоданчик. Потом и сам, встав на конец оси, легко взобрался наверх.
И Стримас почувствовал к этому человеку, мрачному на первый взгляд, не только благодарность, но и уважение. «Вот это настоящий человек», — думал он. Да, было чему удивляться. Интеллигент, образованный, а сразу чувствуешь, что на деньги не зарится, не то что другие. Настоящий товарищ простому человеку. И хорошо было сознавать, что есть в мире такие люди, что не все забыли о простом человеке, отвернулись от него. Стримасу так хотелось теперь поговорить по душам с врачом, все ему рассказать, узнать о нем побольше. Но врач сидел усталый, закрыв глаза, поминутно склоняя голову на грудь, и его лицо снова казалось хмурым, даже сердитым. Уже совсем рассвело.
6
Воскресенье выдалось солнечное и теплое. Казалось, зелень стала еще сочнее, чем вчера, воздух — еще чище и прозрачнее. Поднявшись рано, с восходом солнца, Пятрас взял под мышку полотенце и через искрящийся росой сад направился к речке. На лугах клубился и таял молочно-серебристый туман, и даже в этот утренний час припекало солнце. Пятрас шел босиком по траве, еще влажной от росы, тоже поблескивающей холодными искорками, прислушивался к голосам проснувшихся птиц, которые щелкали, свистели, заливались в прибрежных кустах и в зелени деревьев. Воздух был наполнен их голосами, как река водой. За речкой ржали стреноженные кони, а дальше, там, на холме, пели песню подпаски и щелкал кнут. Речка с тихим, едва слышным бормотанием перекатывалась через плоские камни, а на дне, под зеленоватыми бородами водорослей, виднелась каждая песчинка.
Скинув одежду, Пятрас бросился в воду. Речка была глубокая, и холодная вода приятно пощипывала тело. Пятрас брызгался, бил по воде ладонью, радостно ощущая свою силу. Вчерашние заботы как рукой сняло. Все еще радуясь прохладной воде, Пятрас несколько раз переплыл речку. Потом он вылез на берег и долго смотрел на свою широкую, волосатую грудь. Мышцы на руках были крепкие и упругие. Да, хорошо жить, двигаться, дышать!
Но по дороге домой настроение его начало спадать. Придется искать нового управляющего. Этот болтун запустил хозяйство. Изгородь в саду развалилась еще в прошлом году, так и стоит до сих пор. Сколько раз говорил, чтобы починили, а дело — ни с места. Дом и то давно нуждается в ремонте. Хоть бы крышу поправил и комнаты перекрасил. В конце концов, для этого ему даже деньги были даны. А Доленга покрасил почему-то только столовую и большую комнату — зал. Непорядок, наверное, с батраками. Хорошо бы обо всем самому подумать, но у Пятраса не было ни времени, ни опыта. Он же не из крестьян, как отец. Конечно, к старости он бросит все свои дела и переселится в поместье — тогда придется поинтересоваться, чем удобряют капусту и когда садят свеклу. Теперь он скорее мечтатель, любитель, а не настоящий хозяин.
Вернувшись с речки, он прошел по хозяйственному двору, где валялись старые бороны, культиваторы, поломанные телеги. У хлевов высились кучи невывезенного навоза, уже высохшего на солнце. В стенах сеновала кое-где не хватало досок, и в этих местах зияли дыры. Крапива и полынь росли не только около батрацкой, но и вокруг сеновала, хлевов, даже в самом саду, под изгородью. Всюду беспорядок и запустение. Нет, с этим никак нельзя мириться! Придется принимать крутые меры.
Марта уже встала. В своем зеленом халатике она была похожа на какое-то высокое, стройное растение. «Наверное, на тростник», — подумал Пятрас. Ее лицо дышало свежестью и чистотой. Она вся была воплощением молодости, здоровья, красоты. В розовых шелковых туфлях она бегала по огромному ковру, расставляла на столе посуду — фарфор, хрусталь, ставила цветы и зелень в низенькие вазочки. Ей нравился простор этой комнаты, такой светлой и звонкой после покраски. Марта хотела, чтобы сегодня здесь все было красиво, элегантно, чтобы гости были довольны, а уехав, говорили о ней не только как об интересной женщине, но и как о хорошей хозяйке. Она любила домашний уют. В такие минуты Марта гордилась, что в ее жилах течет и немецкая кровь.
— Взгляни, какая прелесть, Пети! — говорила она, поднимая букет алых тюльпанов.
— Не красивее тебя, — ответил Пятрас и обнял жену.
— Нет, нет, я уже накрасилась, еще тебя вымажу… Вот сюда целуй! — Она показала на щеку, и Пятрас притронулся губами к прохладной коже ее лица.
…Около двенадцати часов приехал директор департамента Антанас Юргайтис, купивший в этом году у Пятраса Карейвы две машины для министерства и одну для себя лично. Пятрас понимал, что с таким человеком, кроме официальных отношений, стоит поддерживать и более близкие. Юргайтис тоже когда-то служил в армии, потом вышел в отставку и работал в министерстве. Это был спокойный и солидный человек. В Каунасе, в Жалякальнисе, он выстроил большой каменный дом. Дом был со всеми удобствами — ваннами, центральным отоплением, — но и жильцы платили Юргайтису прилично. Кроме жалованья и доходов с дома, у директора были и другие поступления. Когда знакомые заговаривали о том, что было бы неплохо купить поместье, Юргайтис защищался от них, как от назойливых мух: «Уж если покупать, то еще один дом. И доход верный, и никаких кризисов».