— Вон, гадюка, отсюда, а то сразу в участок…
Рабочий полуобернулся, смерил глазами полицейского. На шее у него вздулись жилы, фуражка слетела с головы; задыхаясь, изо всех сил стараясь вырваться из лап полицейского, рабочий хрипел:
— Уймись, фараон! Не трожь! Не запретишь…
Вдруг толпа во дворике музея зашумела, заволновалась. Оратор исчез. Все хлынули назад, и Юргис с Эляной очутились у ворот садика. В толпе снова раздались возгласы в адрес Советского Союза. По улице Донелайтиса, мимо министерства иностранных дел, помчалась вооруженная конная полиция.
Эляна крепко держалась за рукав брата. Глаза ее горели. Ей было весело в этой толпе, и она думала, как были бы счастливы Каролис и Эдвардас, будь они здесь.
— Смотри, смотри! — Эляна сильнее прижалась к брату… — Видишь?
У ворот музея над головами людей на коротком древке поднялось красное знамя. Это было так неожиданно, что по толпе прокатилась волна радости и испуга. На том месте, где минуту назад появилось знамя, началась суматоха, раздались крики, знамя снова исчезло, и все еще стремительнее стали выбегать на улицу.
— Лучшие люди в тюрьмах, — сказал у самого уха Эляны какой-то голубоглазый парень. — Народ больше не потерпит… Пусть они не думают…
Юргис и Эляна очутились на улице и, увлекаемые потоком, вместе со всеми шли вперед, мимо собора, мимо удивленных домов, мимо деревьев на Лайсвес-аллее, а там, под горой Витаутаса, где кверху поднимается лестница парка, уже волновалась другая толпа. Вот они уже слились в одну, и поднялся непрерывный гул, словно весь Каунас пришел сегодня к дому Полпредства Советского Союза выразить свою радость и благодарность великой стране.
Но скоро в толпе поднялась суматоха — это появились стражи порядка. Они снова почувствовали себя хозяевами положения и лупили резиновыми дубинками демонстрантов по головам, выволакивали кого-то из толпы, втаскивали на грузовики и куда-то увозили. Из клубка человеческих тел вырвалась молодая женщина, по ее лицу текла кровь, рукав пальто был оторван, — она бежала к улице Тракай, а за ней гнался дородный полицейский. Кто-то подставил ему ногу, и полицейский упал на землю, захлебываясь литовскими и не литовскими проклятиями.
Юргис увидел Пятраса. Тот стоял поодаль от толпы и, сморщив переносицу, нервно курил сигарету, — казалось, происходящее касается и не касается его. Толпа начала расходиться, у проспекта Витаутаса выросла плотная стена полицейских, воздух гремел от свиста, воплей, угроз.
Увидев Юргиса и Эляну, Пятрас подошел к ним. Тускло улыбаясь побледневшими губами, он сдвинул на затылок светлую шляпу и сказал:
— Сборище хулиганов… Иду мимо, слышу — шум. Дай, думаю, посмотрю. Что ж, и вы любители этого рода развлечений — или случайно?
Лицо Эляны вдруг полыхнуло огнем.
— Не видел, что здесь происходит! — с возмущением воскликнула она. — Людей избивают! Там женщина вся в крови пробежала…
— Так им и надо, — холодно ответил Пятрас. — А чего они лезут? Коммунисты, конечно, все это использовали для своей пропаганды. Позор! Здесь я видел даже интеллигентов. Будь моя воля — снял бы им штаны и всыпал по двадцать горячих. Будут знать, как выражать радость и устраивать провокации!
— Провокации?! — с ужасом воскликнула Эляна. — Это полиция устраивает провокации!
— А что ж ей, стоять и смотреть, как безответственный элемент бушует на улицах? Дай им волю — они магазины начнут грабить и еще к твоему отцу придут бить окна. По-моему, полиция знает, что делает.
— Но ведь люди собрались, хотели поблагодарить за возвращение Вильнюса… Думаю, если бы не полиция… — забормотал Юргис.
— Поблагодарить? Это не их дело. Кому нужно, тот и поблагодарит. Для этого существует правительство. Да и вообще — никто их не просил Вильнюс отдавать…
— Как это? — совсем удивилась Эляна, уже не веря своим ушам. — Ведь столько лет… Еще в начальной школе нам говорили…
— Обошлись бы и так… Меньше хлопот. Ну, мне сюда, — Пятрас приподнял шляпу и повернул на улицу Донелайтиса.
— Эх, Литва, Литва! — сказал Юргис. — Придумают люди что-нибудь хорошее, от чистой души что-нибудь начнут — и сразу сверху резиновой дубинкой по головам хвать: «Сиди смирно, не высовывайся!» Глупо как-то…
— И мерзко. Правда, Юргис, мерзко? Да? — все еще волнуясь, говорила Эляна.
Дальше шли молча, каждый думал о своем, и только у лестницы, ведущей с улицы Тракай вверх, на гору, Эляна сказала:
— Я совсем не помню Вильнюс. Знаю только по рассказам отца, по школе. И странно — вчера мне приснилось, что и я в Вильнюсе, что вижу гору Гедимина, Нерис, башни.
— Он очень красив, наш Вильнюс, — ответил Юргис. — Как в тумане я вижу его улочки. Кажется, и теперь бы не заблудился. Знаешь, они напоминают мне старые улицы Парижа, Латинский квартал над Сеной, Пантеон. Такие же уютные, узкие, кривые. Арки над старинными переулками, тесные дворы, костелы… Кстати, на днях наши художники собираются ехать в Вильнюс. Ищут автобус. Будет экскурсия…
— И я, и я с тобой! — попросила Эляна. — Я так хочу… Хорошо? А Пятраса я никак не пойму. «Меньше хлопот…» Подумать только! Никакой радости! Что он за человек? Неужели у нас много таких, как он?
…Смутными образами возникали давно забытые улицы и переулки, по которым столько лет спустя он снова шел, на этот раз с Эляной. Были ветреные дни, и шумели и сгибались высокие осенние клены и липы у костела святой Анны, а хрупкие готические башенки казались фантастическими кружевами. В сумерках кончающегося дня они смотрели на воды Нерис, где отражался дворец в стиле барокко, а утро встретили на высоком холме Гедимина, откуда в алой дымке виднелись колокольни, башни и тысячи красных черепичных крыш древнего города. Они стояли у руин замка, и Эляна думала, что на этом месте Кейстут и Витовт когда-то зорко глядели на запад, откуда в Литву через вековые леса устремлялись закованные в латы полчища хищных крестоносцев. Потом они долго ходили по костелу Петра и Павла на Антакальнисе, и Юргиса восхищала работа старых мастеров, он любовался бесчисленными статуями, в движениях которых застыло течение веков, а лица до сих пор сохраняли радость и страдание, когда-то изваянные художником.
— Как здесь уютно! — шептала Эляна, когда они снова шагали по вымощенным красным кирпичом извилистым желтым улочкам старых кварталов, мимо старого здания университета с удивительно высокими, стройными тополями, прижавшимися к фасаду.
Юргис останавливался в переулках гетто, осматривал старые дворы с аркадами, вычурными балкончиками, карнизами, крышами, крытыми старинной черепицей. Словно удивляясь переменам, по улицам ходили жители Вильнюса. Кое-где еще грохотали советские танки, из люков смотрели красноармейцы, а под вечер у Острой Брамы собирались люди, шли монахи и ксендзы — очень много монахов и ксендзов. В костелах крестом лежали на земле молодые, интеллигентные на вид люди, и каунасцам все это казалось странным. Они снова вышли на Кафедральную площадь. Вечернее солнце озаряло громадное здание собора. За гигантскими колоннами виднелась осенняя зелень, уже позолоченная увяданием, и на каждом шагу ты видел, что здесь — твой дом, здесь руки твоих праотцев клали камень на камень, кирпич на кирпич, и в душе теплилась тихая радость.
— Надо было приехать сюда с мольбертом, — сказал Юргис, посматривая в сторону Антакальниса. — Посмотри, какой вечер.
Они стояли на берегу Нерис и за мостом видели уходящую вверх улицу, большое, похожее на замок здание, а над ним светилось осеннее вечернее небо, по-летнему теплое и прозрачное. Казалось, что здесь другой цвет неба, по-другому отражаются дома в реке, совсем по-другому под веслами лодок взрываются огненные брызги.
Они пробыли в Вильнюсе несколько дней и вернулись домой влюбленными в него. Они бредили улицами этого города, холмами, парками. И долго еще в глазах у Эляны стояли светлые башни Вильнюса, зеленый изгиб реки, каштаны и липы, белые колонны и ажурные ворота, которые манили вдаль, в фантастические края, как на картинах Чюрлениса.
…Это было в прошлом году. Люди любят повторять: «Как быстро летит время!» Вот уже 1940-й, скоро будет лето, а кругом все еще неспокойно, и покоя приходится искать в работе, только в любимой работе.
Юргис закурил погасшую трубку и, прищурив глаз, долго смотрел в окно, потом на свою картину. Кистью он взял с палитры новую краску и осторожно перенес ее на холст.
8
Сидя за партой, Андрюс Варнялис волновался. Он уже наверняка знал, что в письменной по-литовскому опять сделал две ошибки — по рассеянности. Возвращая тетради, учитель, конечно, снова будет смеяться: Варнялис написал лучше всех, но если бы он меньше доверял своим знаниям, а хоть изредка открывал грамматику Ригишкю Йонаса, он не делал бы таких идиотских ошибок. Это любимые слова учителя: «Тогда бы он не делал таких идиотских ошибок».
Когда Варнялиса вызвали на уроке истории, он без запинки охарактеризовал Робеспьера, Дантона и Марата. Он неплохо знал эту эпоху — недавно даже прочитал роман Виктора Гюго «Девяносто третий». Учитель был доволен и громко сказал всему классу: «Хочешь не хочешь, а придется поставить «пять». И Андрюс Варнялис, покраснев от удовольствия, пошел на свое место, а учитель в классном журнале на глазах у всех вывел Варнялису пятерку.
Закончился пятый урок — латынь. Учитель был фанатик своего дела, он все время говорил ученикам, что латынь — самый прекрасный из всех живых и мертвых языков. Варнялис, правду говоря, был его любимцем — он не только сразу понял правила просодии, но научился бегло и хорошо переводить Вергилия и Горация. Сегодня учитель его не вызывал, и Варнялис сидел за партой как пойманный — нервное напряжение этого утра достигло предела.
Наконец прозвенел звонок, Станайтис прочитал молитву, и, как только учитель очутился в коридоре, ученики стремглав побежали из класса. Мальчики понеслись вниз по широкой лестнице, ударяя по спине портфелями, давая подзатыльники друг другу. Но гомон в коридоре быстро смолкал, остались только те, у кого был шестой урок, и гимназисты из накаленного, душного здания вырвались на улицы Каунаса — там тоже были жара и пыль, но все-таки больше свободы и радостей.