Потом он вспомнил Берлин. Эсэсовцы били окна в еврейских магазинах. Звенело стекло, кричали женщины. Он видел, как по Фридрихштрассе шла толпа евреев со звездами на спинах — их, толкая прикладами, вели молодые парни. Откровенно говоря, Вирпше понравилось это зрелище. Так им и надо, так им и надо! Конечно, он не знал ни евреев, ни эсэсовцев. Но здесь чувствовалась молодая, хлещущая через край сила, стремительность, было видно, что правительство не шутит, оно делает свои дела смело и радикально. И как вышагивают эти парни! Приятно смотреть! Какая гордость, вера в свои силы! Вот что нужно Литве! Хорошо бы увидеть, как по улицам Каунаса шагают такие отряды, шагают с музыкой, под грохот барабанов — парни без предрассудков и, если угодно, без совести, как молодые волки! Дисциплинированные, послушные и порядок наводят там, где он нужен, где приказано. Когда Стасис, вернувшись в Литву, начал распространять эти мысли среди молодых людей, он понял, что и среди националистически настроенного юношества можно найти немало единомышленников. Только до сих пор некому было организовать это юношество, внедрить в него новые идеи. А разные выжившие из ума старикашки à la его дядя пусть катятся ко всем чертям! «Нам они не нужны».
Стасис Вирпша лег поздно. Ему снились музыка и барабаны, лицо Марты, факельное шествие на темных улицах Каунаса. Под утро он проснулся и вспомнил, что написана только вступительная часть. Он приоткрыл глаза, почему-то почувствовал аромат духов Марты, запах ее белья и снова заснул.
10
Вот уже целый час в комнате Эляны сидела та женщина, с которой она давно хотела познакомиться. На последнем свидании в тюрьме брат снова спрашивал Эляну, заходила ли она к Ирене. И когда надзиратель сказал, что время свидания истекло, он еще раз повернул к сестре свое исхудалое лицо, улыбнулся сквозь проволочную паутину и повторил:
— Обязательно зайди… обязательно…
Эляна несколько раз ходила в самый конец Жалякальниса. Недалеко от аллеи Твиртовес она нашла деревянный домик, где жила в мансарде Ирена Сабайте, но седая, сухощавая хозяйка в пенсне (Эляна подумала: «Наверное, портниха») сказала:
— Вот жаль! А барышня Ирена ну только что, минуту назад, вышла…
Теперь Ирена в ее комнате. Эляна совсем не такой ее представляла. Она думала, во-первых, что Ирена гораздо старше. А ей, наверное, не больше тридцати лет. Она довольно высокая, стройная, черные, блестящие, густые волосы разделяют пробор, они зачесаны ровно на обе стороны, а сзади затянуты в тугой большой узел. Немного выпуклый лоб без единой морщинки, густые черные брови, темные глаза с веселыми искорками, тонкий нос. Губы совсем не накрашены. Смеется таким теплым смехом — видны белые, блестящие зубы. Гостья курила и покашливала. Говорила она очень уверенно, ее глуховатый голос звучал искренне и успокаивающе. На ней были темный костюм, светлая блузка, мужской галстук, туфли на низких каблуках.
— Никак не пойму: летом я часто начинаю кашлять, а в дождь, в слякоть, холод здоровехонька. — сказала она, прикрывая рот платком, и ее голос прозвучал тепло и просто.
«Неужели правда, что она пять лет просидела в тюрьме, на фронте Брунеты ухаживала за ранеными, а у Морелы, говорят, даже стреляла из пулемета?» — думала Эляна, поглядывая на милое лицо новой знакомой, на ее веселые темные глаза.
Начинало смеркаться. Положив окурок в крошечную пепельницу, Ирена взяла в свои крепкие руки ладонь Эляны.
— Вам трудно, Эляна? Я знаю — ваш отец…
Эляна услышала в голосе Ирены искреннее сочувствие и прониклась еще большей симпатией к ней.
— Спасибо, — ответила она. — Теперь ему немножко лучше.
— Я хорошо помню, как умирал мой брат, — сказала Ирена. — После этого я видела много, много смертей. И я поняла: труднее всего, когда близкий человек… Что еще хуже — мой брат сам был медиком, он прекрасно понимал, что спасения нет, он не верил врачам, знал, что они уже не могут ему помочь…
«Зачем говорить об этом?» — подумала Эляна. Они помолчали.
— Но что я! — почувствовав, что Эляна замкнулась, сказала Ирена, как будто останавливая себя. — Знаете, зачем я к вам пришла?
Эляна посмотрела на гостью своими большими, детскими глазами, на ее лице появилась слабая улыбка.
— Меня просил ваш брат. И Эдвардас…
Услышав имя Эдвардаса, Эляна покраснела.
— Я слыхала, что их собираются перевести в концлагерь, в Димитраву… Там теперь мучается много лучших наших людей…
— Какой ужас!.. — воскликнула Эляна, и Ирена почувствовала, как задрожала ее рука.
— Моя девочка, — сказала Ирена, еще крепче сжимая руку Эляны, — ничего тут страшного, — она покачала головой, — это проще простого. Помню, сидели мы в концлагере в Южной Франции — после Испании. Один чех из Злина услышал, как заключенные ругают власти и говорят: «Это проще простого. Неужели вы хотите, чтобы французские реакционеры нас поселили в Ницце или в Монте-Карло, под пальмами, да еще кормили апельсинами? Это противно их социальной природе. А вот если мы здесь передо́хнем, как осенью мухи, — это им будет по вкусу». А все-таки мы не передохли. Недели не прошло, и многие из нас бежали, — улыбнулась она. — Среди них была и я.
— Я много о вас слышала, — сказала Эляна. — Помню, еще когда брат был на воле…
— Да, я их очень хорошо знаю. Это замечательные товарищи, Эляна. Знаете ли вы, что недавно они семь дней провели в карцере? Брат на свидании вам ничего не говорил? Ну конечно, не говорил. Я так и думала.
Эляна вспомнила, что на последнем свидании брат выглядел бледнее обычного. «Ты болен?» — спросила она. «Нет, мы теперь много времени проводим за книгами, — ответил он, — учимся, а науку, как говорит отец, на плечах носить не приходится», — и он немножко делано засмеялся.
— Правда, мне показалось, что брат очень осунулся, — сказала Эляна. — Не могу забыть, как он жалко улыбался. Как будто хотел что-то сказать, но решил, что не стоит.
На глазах у Эляны блеснули слезы. Ирена поднялась с дивана.
— Что вы читаете, Эляна? — спросила она, словно не желая продолжать разговор на эту тему.
Она открыла лежавшую на столе книгу.
— «Города и годы»? Хорошая книга. Я ее читала в Берлине. Здесь прекрасно изображены немцы. Если б вы знали, как они изменились! У меня были там товарищи. А теперь я не могу спокойно думать о Германии… Что́ фашисты с ней сделали! Страшно подумать! Кованые сапоги, тупые лица, хищные глаза… Они идут на Париж, а завтра-послезавтра могут ринуться на Каунас, на Вильнюс…
Эляна часто слышала разговоры о Германии и Гитлере. Она знала, что в Каунасе есть люди, которые смотрят на Гитлера как на своего будущего спасителя. Пятрас откровенно говорит, что одни только немцы могут уберечь Литву от большевизма. А когда слушаешь тех, кто сам видел эти зверства, становится страшно… Юргис ей немножко рассказывал о том, что видел, возвращаюсь из Парижа через Германию домой.
— Вы так думаете, Ирена? Это было бы ужасно…
— Не будем наивными, Эляна. От фашистов всего можно ждать. Аппетиты у них растут с каждым днем. Они сильны и жестоки. У них нет человеческих чувств. Где они, там пепел и кровь. — Она курила, нервно шагая по комнате. — Я видела Испанию. Это было только начало. А вы замечаете, Эляна, что самые наглые из литовских фашистов, поклонники Гитлера и Муссолини, уже организовывают против рабочих грязную реакцию и, если бы могли, уже теперь всю Литву отдали бы Гитлеру? Если бы не Советский Союз, у нас было бы свыше десятка концлагерей, вполне современно оборудованных, по немецкому образцу. Пока в Литве стоят советские гарнизоны, я могу спать спокойно: я не верю, чтобы немцы на что-нибудь решились…
Эляна помолчала, потом ответила:
— Я знаю, Ирена, вы… вы много знаете, много видели. Скажите откровенно — чем все это кончится? Иногда я чувствую страшное беспокойство, и мне не с кем поговорить, выяснить все, узнать… А так хочется знать истину! Я так их ненавижу… Вот читаю газеты, а там все ложь… Ведь в Испании люди умирали, сражались за свою свободу… И вы… В газетах так все перепутано, грязно. Ничего не поймешь… Одни говорят так, другие — иначе… Ведь Советы — самый большой наш друг. Они вернули нам Вильнюс… А послушаешь — ужас что говорят! Советский Союз ругают, и вообще наше правительство, по-моему, совсем склоняется к немцам. А что они могут нам дать, эти немцы? Вы сами говорите: еще больше концлагерей — вот и все!
Ирена подошла к Эляне, по-дружески обняла за плечи, крепко поцеловала ее белокурую головку и сказала:
— Правильно думаете, Эляна. Да, только еще больше концлагерей. Но в Литве есть люди, которые по-настоящему озабочены ее будущим. Они работают на фабриках, на полях, самые сознательные из них — в тюрьмах. Сегодня свободу Литвы могут защищать только те, кому нечего терять — ни поместий, ни фабрик, ни банков. Буржуазия всегда готова продать родину, оставь только ей кошелек, богатство. Франция потому и гибнет, что ее буржуазия больше боится коммунистов, чем немцев. Я их хорошо знаю…
— Я живу как в лесу, — сказала Эляна, и на ее лице появилась печальная, доверчивая улыбка. — Мне так хорошо, что я могу с вами поговорить откровенно. Я много думаю, и все время я одна, одна. Подруг у меня мало, да и те больше заняты другими делами. Их совсем не волнует, что делается кругом. А я ненавижу корыстных людей! — Она подумала о Пятрасе. — Я ненавижу… И мне иногда так недостает Каролиса… Я много читаю, и мне многое все-таки не ясно… Например, Советский Союз. Если читать, что пишут у нас…
— Я была в Советском Союзе, — сказала Ирена. — Там люди грубые и смелые. Они работают… о, как они работают! Они догоняют столетия. Человека, выросшего здесь, особенно если он жил в достатке, там, может быть, и удивит отсутствие хороших манер, как говорят наши обыватели, удивят неудобства, еще не совсем благоустроенная жизнь, но всякого честного, думающего человека не могут не радовать и не восхищать их энтузиазм, их стремительность, любознательность — они хотят все знать, все уметь, все сделать. Это новый мир, и нелегко сразу его понять и, скажу еще, привыкнуть к нему. Там формируются люди без социальных и национальных предрассудков. Их силу чувствует мировая реакция, она их панически боится. Вот почему враги Советского Союза так лгут, чернят, клевещут на него. А он все богаче, все сильнее. И поверьте — там нет людей, которые ждут Гитлера. Я нигде еще не видала таких патриотов, как там. Так любить свою землю, свои фабрики, стройки могут только люди, которые знают, что все это принадлежит им. Вы понимаете — не фабрикантам и не помещикам…