Таких больших танков каунасцы еще никогда не видели. По шоссе через Верхнюю Фреду и даже по городу иногда мчались танкетки, особенно когда назревала забастовка или рабочие демонстрации. Но то были игрушки по сравнению с этими стальными громадами.
Как только танки остановились в тени собора, их со всех сторон окружила большая толпа. Танкисты стояли в своих машинах и отдавали честь собравшимся или просто махали руками.
— Привет рабочим Литвы от бойцов Красной Армии! — вдруг крикнул один танкист.
— Валио Красной Армии!
— Валио Советскому Союзу!
— Да здравствует партия большевиков!
— Валио Сталину! — звенела площадь, и крик катился по соседним улицам.
В толпе Пятрас снова увидел сестру. Она стояла недалеко от танка. Голова была обвязана белым платком, на виске алело небольшое пятно. Теперь Эляна вся раскраснелась, ее глаза сверкали, как никогда, и она, зачерпнув кружкой воды из ведра, которое держала женщина в темном платке, подала напиться танкисту. Танкист выпил до дна и, наверное, попросил еще, потому что Пятрас видел, как Эляна, улыбаясь и что-то говоря, во второй раз подняла к нему кружку. Напившись, танкист тыльной стороной ладони вытер губы, и Пятрас услышал, как он сказал:
— Спасибо, девушка!
Теперь Пятрасу было все равно.
Пятрас почувствовал еще большее презрение к сестре: «Ага, пытаешься корчить пролетарку? Что ж, бог в помощь!» Он отвернулся и пошел обратно по Лайсвес-аллее.
Но от событий никуда нельзя было спрятаться.
Проходя мимо Банка кооперации, Пятрас заметил, как со второго этажа упал на тротуар портрет. Звякнуло стекло, раскололась рама, и Пятрас увидел на земле лицо того человека, который долгие годы правил Литвой, портрет которого обязательно висел в каждом учреждении, в школе, в квартире каждого патриота. Теперь толпа шагала по нему, как по ненужному хламу. «Да, — подумал Карейва, — настало время, когда будет растоптано все, что для нас свято». Когда-то он был офицером. Увидев оскорбление главы государства, он должен выхватить саблю или револьвер и наказать нахала. Но теперь… Ведь эти толпы людей, которые все смелее выходят из переулков, приветствуя армию той страны, — это самое большое оскорбление каждому, кто создавал и поддерживал порядок, существовавший свыше двадцати лет, порядок, который боролся со всем, что только шло с востока. И Пятрас понял свое бессилие, бессилие всего строя, который он поддерживал. Этот строй уходил из жизни, сжав в карманах кулаки. Он даже не смел эти кулаки показывать.
Полицейские стояли на углах. Только теперь они уже не останавливали толпу, не размахивали резиновыми дубинками — стояли спокойно, ожидая приказа начальства. Где теперь их начальство, этого никто не знал. На балконах некоторых домов уже развевались красные флажки, небольшие, сделанные, наверное, в спешке. Флажков еще было немного, но они распространялись по городу, как пожар, охватывая все новые улицы, и красные знамена всходили неудержимым посевом весны. Дети, женщины, мужчины, серьезные или неудержимо веселые, несли по улицам красные флаги, поднимали кверху сжатые кулаки.
Все чаще ступали ноги по валяющимся на мостовой портретам вождя нации и его министров. Со злостью говорила о них толпа. Закрывались магазины, хорошо одетые люди все еще выносили из них узлы, грузили в автомобили и увозили домой.
13
Среди них была и госпожа министерша. Ее очень беспокоили слухи, что упразднят литы: еще без денег останешься! Были и другие слухи: что лавочники спрячут товары — в таком случае деньги будут лежать в кармане и ничего на них не купишь. Что власть изменится, сомнений не было. Но жена министра все еще не теряла надежды: почему бы ее мужу не войти в новый кабинет? Врагов у него нет — в этом она была глубоко убеждена; он мягкий, добрый человек, его любят в министерстве и уважают в президентуре. Ей казалось, что предстоит очередная смена кабинета и самое важное теперь — действовать так, чтобы ее муж не остался в стороне, когда будут формировать новое правительство. Уже не говоря о том уважении, которым пользовалась их семья, прямой расчет быть министром и в материальном отношении. Вот домик куплен совсем недавно, а долгов за него уже не осталось — все выплачено до последнего цента. На прошлой неделе они с мужем ездили смотреть центр поместья, ей очень понравилось: совсем приличный дом, недалеко живописные окрестности Немана… Когда муж по возрасту уйдет из кабинета, можно будет сдать за хорошую цену дом в Каунасе и спокойно поживать в поместье, на лоне природы. Какие перевороты ни будут в правительстве, а в поместье всегда найдется что поесть…
Услышав новости, госпожа министерша вначале совсем не испугалась. Закончив работу в детской больнице, она спокойно вернулась домой. Мужа еще не было. Он позвонил ей, что ждет, когда его пригласят на заседание в президентуре. Тогда она, ни с кем не советуясь — домашние дела она всегда вела сама, — взяла деньги и отправилась со служанкой в город. Выйдя из машины на Лайсвес-аллее, она встретила директора департамента Юргайтиса, взволнованного, потного, и он рассказал ей ужаснейшие вещи. Ей все еще не хотелось верить. В городе было спокойно, и в знакомых магазинах ее, как всегда, быстро и вежливо обслужили. Она накупила нужных и ненужных вещей — материй, платьев, туфель, золота, серебра. Немножко было жаль потраченных денег, но, пережив когда-то инфляцию, она знала, что в период потрясений лучше всего держать ценные предметы, а не деньги. С помощью служанки она снесла покупки в машину, хотя продавцы предлагали, как всегда, доставить их на дом.
Однако то, что министерша увидела на улицах Каунаса, ее уже напугало. Выходя из ювелирного магазина, на Лайсвес-аллее она заметила необычную суматоху. По улице шла толпа незнакомых и, как ей показалось, злых людей. Они несли красное знамя и пели какую-то неизвестную, наверное революционную, песню. У собора раздавались непонятные крики. Подъехав поближе, она увидела их. О н и стояли на громадных танках. И госпоже министерше впервые за этот день сделалось дурно. О н и показались ей очень страшными, такими, от которых в с е г о м о ж н о о ж и д а т ь. Всего можно было ожидать и от толпы, окружившей танки. Госпожа министерша заметила Пятраса Карейву, стоявшего в сторонке на тротуаре. Он показался ей очень элегантным, с о л и д н ы м человеком. Она все еще собиралась когда-нибудь пригласить Пятраса Карейву и его жену на обед. Только он был очень бледный, о, какой бледный! Госпожа министерша наконец поняла, что момент очень серьезный. Ей стало еще страшнее.
Шофер настойчиво нажимал на клаксон. Трудно было пробиться через толпу. Госпожа министерша удивлялась, что толпа еще не нападает на машину, а, наоборот, уступает им дорогу. Вообще было странно, что солдаты и толпа не громят витрины и не расхищают товары. Но госпожа министерша была уверена, что они просто еще не успели войти во вкус и побаиваются полиции. Полицейский у здания службы безопасности, увидев машину министра, как всегда, отдал честь. Это показывало, что порядок еще существует, и госпожа министерша вздохнула с облегчением.
Когда она вернулась домой, мужа еще не было. В салоне в розовом плюшевом кресле сидел одинокий гость.
— А, милый отец Иеронимас, — обрадовалась жена министра. — Какой дорогой гость! Какой дорогой гость!
Отец Иеронимас, высокий, краснолицый монах средних лет, с пронзительными карими глазами, положил на столик заграничный журнал, который он листал, ожидая хозяйку, и легко поднялся. Ему было не ново бывать в домах высших кругов Каунаса, бросалось в глаза, что здесь он чувствовал себя непринужденно, словно мирянин попавший в салон хорошей знакомой, где он бывает каждую неделю.
— Простите, мадам, — сказал он, прикладывая к сердцу руку и чуть заметно кланяясь, — я ворвался в ваш дом хотя мне сказали, что вас нет… Но время и обстоятельства, я думаю, оправдывают мое неожиданное вторжение. Когда вернется господин министр?
Он не сказал, как говорили другие гости, «его превосходительство», и это было совершенно понятно: отец Иеронимас представлял на этой земле высочайшую власть.
— Он мне звонил — ждал когда его вызовут на заседание к его превосходительству.
— К президенту? — спросил отец Иеронимас. — Да, да… А после этого он не звонил?
— Не знаю. Я была в городе. Садитесь же, окажите честь!
Монах и министерша уселись друг против друга.
— Отец Иеронимас, вы знаете все, объясните же, наконец, что все это значит? — почти закричала она, с трудом справляясь с приступом истерии, крепко сжав платок во влажной ладони.
Монах снова положил руку на сердце.
— Все в руке божьей, мадам, — ответил он. — Без его воли и волос-.
— А вы видели и х? — спрашивала министерша. — Видели? Ведь это ужасно!
— Да, мадам. Грядут дни великих испытаний, как для матери-церкви, так и для всех верных детей ее. Царство сатаны…
— Но скажите, скажите: что вы узнали нового? Я только что была в городе. Что там делается! Что там делается!
— Вы уже слышали, мадам, — оглянувшись по сторонам и наклонившись к самому уху министерши, зашептал монах, — наш высокий человек…
— Президент?
— Да… Он покинул родину… Его постоянная забота о церкви, его помощь нашему ордену оставили глубокий след в наших сердцах. И братья молятся за него…
— Что? Господи! Он погиб! — госпожа министерша схватила монаха за руку и крепко сжала.
— Нет, нет, прошу успокоиться. Я уверен, что он благополучно… И его семья…
Госпожа министерша несколько оправилась. В комнату вошел министр. Он тяжело дышал, его короткие ноги ступали нетвердо, он утирал платком потную лысину. Поцеловав жену в висок и подав руку монаху, министр в изнеможении упал в кресло.
— Медардас, ты слыхал? — подняла на него глаза жена. — Отец Иеронимас говорит — его превосходительство президент…
— Знаю, — глухо ответил министр. — Мы ждали, пока нас вызовут в президентуру. А он всех оставил и, говоря попросту, удрал… — Вдруг его голос сорвался. — Удрал, удрал, — завизжал он, подняв руку, будто угрожая кому-то, — денежки захватил, жену и прочее… Это мерзость!