Министр вскочил со стула и забегал по комнате. Его нельзя было узнать. Он, такой мягкий, воспитанный человек, вдруг так страшно начал говорить о его превосходительстве, о том, чье имя у них в доме всегда произносилось с величайшим уважением. Он даже не мог взять себя в руки при таком госте.
— Что теперь будет? Что будет? — Министерша сорвала очки, швырнула их на столик и все повторяла: — Что теперь будет? Погибла Литва! Погибла! О господи, господи!
Отец Иеронимас смотрел спокойно и сочувственно.
— Успокойтесь, мадам, — шевелил он полными, красными губами. — Силы, пусть силы придаст вашему духу господь. Мы должны все серьезно обсудить…
Жена министра с благодарностью положила свою похолодевшую руку на жаркую, сильную ладонь монаха. Ей стало немного легче.
— Мы должны ехать! Ехать! — через минуту, вскочив с места, снова закричала министерша. — Скорее отсюда!
— Куда ты хочешь ехать? — сложив за спиной руки, остановился перед ней муж.
— За границу! Все равно куда! Только не оставаться здесь, с ними! Я не хочу их видеть! Они мерзкие, ты понимаешь, Медардас, — мерз-кие! Я их боюсь…
— С ума сошла! — ответил муж. — А служба? А дом?
— Господи, небо рушится, а он о доме думает! — горячилась госпожа министерша. — Я не могу здесь оставаться! Лучше подохну под забором, а с ними не останусь, с этими оборванцами!
— Господин министр, — монах поднялся с места и заговорил тихим, глуховатым голосом, — грядут дни великих испытаний. Я говорил с отцом Целестинасом. Он послал меня: «Уговори, убеди — пусть едут».
— Ты видишь, — сказала жена министра, — ты видишь, Медардас? И отец Иеронимас, и отец Целестинас советуют…
— Вы все время были на виду. Найдутся такие, кто захочет отомстить, свести счеты… Природа человеческая несовершенна, — все еще бубнил монах.
— Но как это, детки? — вдруг остановился министр. — Я же должен подать в отставку, передать свой пост…
— Кретин! — не сдержалась госпожа министерша. — Небо на голову рушится… Кому же ты будешь подавать прошение? Сам ведь знаешь — президент уже за морями-океанами…
Бросить все сразу, оставить дом и службу — нет, министр не привык принимать такие решения не подумав! Теперь жена его торопила. Монах заявил, что, если они потеряют еще час, ехать уже будет поздно. К счастью, министр вспомнил, что недавно он на всякий случай получил германскую визу — для себя и жены. И, вспомнив это, обрадовался, как ребенок.
Словно угадав мысли министра, отец Иеронимас сказал:
— Надеюсь, ваш паспорт и визы в порядке? Так ведь, господин министр? Теперь — остальное… О детских яслях прошу не беспокоиться, — обратился он к жене министра, — отец Целестинас уже послал туда верную женщину. Если она не справится, найдутся другие. Детишки будут за вас молиться. А что касается дома… Он куплен на ваше имя, не так ли, мадам?
— Да, на мое, — ответила жена министра, только теперь почувствовав, как трудно оставить насиженное гнездо.
— Если вы никому еще не успели оставить доверенность… Никакого юридического акта, конечно, составить не успеем. Я не знаю, будет ли это иметь значение в те дни, что наступают, но полагаю, что на всякий случай ваша записка, доверенность… может, лучше всего на имя отца Целестинаса…
Жена министра написала доверенность: дом с садом, со всей мебелью и врачебным кабинетом временно отдается под опеку отца Целестинаса. Она не раз встречалась с ним на заседаниях общества, беседовала о делах детских яслей и очень ему верила. Когда она подписывала доверенность, ее глаза вдруг наполнились слезами. Она оставит все — этот прекрасный, новый, опрятный дом с паркетом, центральным отоплением, стенными шкафами, дорогими коврами, картинами и новой мебелью! Не желая показывать другим своих слез, она подошла к окну и через сетчатую занавеску увидела печальное, багровое вечернее небо над Каунасом — может быть, в последний раз.
Но теперь забеспокоился сам министр.
— Ехать так ехать, — засуетился он. — Вещей возьмем, сколько в машину влезет. Кстати, если они уже в Каунасе, то, может, вообще не стоит трогаться из дому? А вы, отец Иеронимас? Вы остаетесь?
— Вверим себя воле провидения, — ответил монах, снова прикладывая руку к атлетической груди и склоняя голову. — Мы — другое дело. Когда в опасности стадо Христово… А вы обязаны ехать, господин министр… Не только чтобы уберечь свою жизнь и счастье… Мы будем бороться здесь, а вы — там… против могущества сатаны. Вы еще можете пригодиться родине. У меня есть к вам большая просьба, от имени отца Целестинаса… Отсюда должен уехать важный человек, — Монах перешел на шепот, — ему угрожает очень большая опасность… Он будет одет в гражданское. Документы у него в порядке. Кто он — этого я бы не хотел говорить. Он сегодня должен добраться до границы…
Министр испугался: а что, если их поймают, задержат? А что, если этот человек действительно такой важный, что может навлечь беду не только на себя, но и на них?
Он позвал из спальни жену, которая вместе со служанкой уже укладывала меха, лучшую одежду и совала в узлы золотые и серебряные вещи. Госпожа министерша сразу согласилась с просьбой отца Иеронимаса.
— Господи! Наверное, это очень важно, если отец Целестинас просит… В машине останется меньше места, но мы многое уложим в багажник, потом два чемодана можно привязать сверху… Как-нибудь поместимся, отец Иеронимас… Господи!.. Уж как-нибудь, как-нибудь… А он с вещами?
— Нет, нет. Он без вещей. Он будет вас ждать во дворе костела Кармелитов, — шептал отец Иеронимас. — Узнаете его по белому платку, в который он будет сморкаться. В разговор лучше не вступайте — нельзя на сто процентов доверять даже собственному шоферу.
Отец Иеронимас благословил отъезжающих. Это был печальный час расставания. Жена министра заплакала, обняв служанку — старую, хромую, очень богобоязненную женщину, которая обещала свято слушаться указаний отца Целестинаса и отца Иеронимаса и беречь дом как зеницу ока.
Жене министра жаль было расставаться с отцом Иеронимасом — он был постоянный гость в их доме, как и во многих высокопоставленных семьях Каунаса. Правда, были и такие, кто называл отца Иеронимаса надоедливым, пронырливым и корыстным человеком, но жена министра его очень уважала, как и всех ксендзов и монахов. У кого нет недостатков! А отец Иеронимас, по ее мнению, был очень умен, очень любезен, очень услужлив. Кроме всего прочего, он вел финансовые дела в детских яслях, и госпожа министерша всегда была довольна его аккуратностью и рвением. Он умел найти подход даже к тем богатым семьям, которые слыли безбожниками. И в эти семьи, как любила говорить госпожа министерша, он вносил луч божьего света, радости и веры. Неудивительно, что, например, известный адвокат, безбожник Маркуза, старый холостяк, умирая, отписал свой дом монастырю. Это, несомненно, были плоды хорошего влияния отца Иеронимаса. Закоренелый безбожник перед смертью помирился со всевышним.
В последний раз госпожа министерша и его превосходительство посмотрели на свой домик. Он был так прекрасен! Свежевыкрашенный, он стоял за зеленым заборчиком, в тихом, укромном месте, среди деревьев и зелени. И вот они покидают свой угол, где еще так недавно мечтали провести старость…
Перед домом стоял уже нагруженный вещами новый, просторный автомобиль. Шофер еще не совсем понимал, куда они собираются ехать. С горы Витаутаса они спустились в город по улице Пародос. По темнеющим улицам Каунаса все еще шли танки. У поворота на Лайсвес-аллею пришлось подождать — никак нельзя было проехать через скопление танков. Когда машина остановилась у костела Кармелитов, у ворот показался элегантно одетый человек средних лет. Незнакомец стоял в воротах и сморкался в белый платок. Когда он опустил вниз платок, жене министра бросилось в глаза — на лице незнакомца на левой щеке был шрам. Такой шрам мог быть нанесен шпагой на дуэли или на фронте… Незнакомец незаметно кивнул головой. В левой руке он держал небольшой коричневый чемоданчик. В светлом летнем пальто, светлой шляпе он был похож на высокого чиновника, уезжающего в отпуск.
Открылась дверца машины, незнакомец еще раз кивнул сидящим в ней, как бы спрашивая, куда ему садиться. Жена министра оставила один откидной стульчик свободным и головой указала на него. Не говоря ни слова, незнакомец сел, положил на колени свой чемоданчик, дверца автомобиля захлопнулась, и они уехали.
Жена министра поинтересовалась, удобно ли гостю. Гость повернулся к сидящим сзади, на его левой щеке снова проступил шрам. Он благодарно улыбнулся, кивнул головой и тихо сказал:
— O ja, danke schön, gnädige Frau![16] Ошень шпасибо, зо?
Министр еще хотел что-то спросить сидящего спереди, но не успел открыть рот — жена толкнула его в бок. Он понял, что в их машине едет важный человек, о котором никто не должен знать, даже они сами. Жене было немножко страшновато, но зато очень приятно, что даже в это трудное время они могут оказать небольшую услугу отцу Целестинасу.
14
Отец Иеронимас стоял на крыльце, приложив руку к сердцу и низко опустив голову. Его губы шевелились — казалось, он тихо молится. Когда машина отъехала, он вернулся в квартиру и долго расхаживал по салону, сложив на могучей груди свои крепкие, поросшие рыжей шерстью руки. Он о чем-то думал. Старая служанка утирала слезы — ее растрогало прощание с хозяевами, у которых она прослужила целых восемнадцать лет. Ей становилось не по себе: слишком большая ответственность свалилась на ее старую голову — смотреть за господским добром. А жить недолго осталось, да и время беспокойное, бог его знает, что дальше будет. Господа уехали, и теперь она суетливо бегала по комнатам, ей все казалось, что отнимаются ноги, она еще сильнее прихрамывала, и все валилось у нее из рук.
Монах прошел в кабинет, сел за письменный стол министра и, подперев руками виски, закрыв глаза, долго сидел так. Служанка предложила ему стакан чаю; он охотно согласился — пересохло во рту. Он нажал кнопку настольной лампы, и стекло стола озарилось ровным матовым светом. Открыв ящик, монах вытащил кипу бумаги. Отец Иеронимас долго пил остывший чай, потом, обмакнув перо в янтарную чернильницу — подарок чиновников министерства ко дню именин его превосходительства, начал писать мелким, изящным почерком. Нужно было составить опись всего, что осталось в квартире министра.