К середине второй страницы монах понял, что работа предстоит нелегкая — он не переписал даже того, что было в кабинете. Может быть, не стоит записывать мелочи? Может, занести в реестр только ценные вещи? Он поднял телефонную трубку и попросил соединить его с отцом Целестинасом. Не упоминая имен, проинформировал его, что приказания выполнены. Больного посетить он еще не успел и потому просил, чтобы еще сегодня, в крайнем случае завтра утром, на квартиру, из которой он говорит, были посланы грамотные, верные люди, которым можно доверить опись… Да, служанка кажется ему вполне преданной. Он, отец Иеронимас, еще сегодня желает посетить больного, поэтому было бы целесообразно поручить опись и перевозку вещей другому лицу… Отец Целестинас поблагодарил отца Иеронимаса за рвение на пользу и во славу матери-церкви и согласился с его предложением.
— А теперь, сын мой, — сказал в заключение отец Целестинас, — я прошу тебя поспешить к больному, ожидающему духовной помощи и утешения от матери-церкви.
Отец Иеронимас положил телефонную трубку. Жажда не проходила. Когда служанка налила ему второй стакан чаю и поставила рядом блюдечко с засахаренными райскими яблочками, отец Иеронимас сказал:
— Я ухожу, дочь моя. Я должен оказать духовную помощь тяжелобольному. Сегодня придут к вам отцы монахи. Уезжая, господин министр оставил свое имущество нашему монастырю. Они перепишут остальные вещи и решат, что с ними делать.
— Господи! — воскликнула служанка. — Как же такое? Ведь это все на меня оставили, святой отец!
— Ты будешь хранить вещи, дочь моя, пока монастырь их не заберет. Затем мы снимем с тебя ответственность.
— А я куда? Куда я-то, старуха, денусь?
— Не скорби, дочь моя. Об этом позаботится отец Целестинас.
Монах допил чай, поднялся из-за стола и положил в карман начатую опись. Потом, подняв руку, благословил служанку и уже в дверях добавил:
— Помни, дочь моя: великий грех присвоить чужую вещь. Не пожелай ни дома, ни вола, ни осла ближнего твоего… Десница господня мягка, но не прощает. Не забывай об этом, дочь моя…
Служанка заголосила. Может быть, ей было жалко хозяев, а может, ее оскорбили суровые слова монаха.
— Боже мой, как будто я что возьму! Столько лет у господ работала — хоть бы пылинку… — всхлипывала она. — Господи, господи!
Когда отец Иеронимас вышел на улицу, в домах уже зажгли электричество и на мостовую падали яркие полосы света. Дома на горе Витаутаса были новые и уютные. Здесь жили имущие люди, и отцу Иеронимасу не раз приходилось бывать у них. Многих он хорошо знал, особенно женщин, охотно жертвовавших и на монастырь и на детские ясли, финансовыми делами которых он ведал. О, как хорошо постиг он этих людей: суетная тяга к роскоши, супружеские измены, погоня за мирской славой, склонность ублажать свое греховное тело яствами, напитками и пышными одеждами… Но отец Иеронимас снисходил к слабости человеческой. И в этих домах его любили, ибо он был не суровый Савонарола, мечущий громы и молнии, а мягкий пастырь, взирающий на человеческую слабость с печальной улыбкой, как на malum necessarium[17].
Отец Иеронимас шел мимо домов, укрывшихся за листвой деревьев, и думал, что теперь, в новое время, эти обеспеченные люди разбегутся, рассеются, как пыль на ветру, а дома займут семьи, которые на своем веку не видали паркета и не знают, на что человеку мягкий ковер. Он думал о том, что больше не будет здесь желанным гостем, утешителем в горе и духовным наставником, каким был до сих пор. «Царство сатаны… Царство сатаны…» Это были слова отца Целестинаса. Они глубоко запали в душу отцу Иеронимасу. Созвав в свою келью самых верных монахов, отец Целестинас сегодня утром долго говорил им о грядущем царстве сатаны, которое все они должны встретить с богом в сердце и с твердой решимостью бороться за царство господне, как первые христиане. Монахам уже мерещились разгромленные костелы, зарезанные слуги божьи, оскверненные святыни… И сердце замирало от ужаса, и поднималась молитва к всевышнему, и просили они просветить ум и укрепить силы.
Профессор Миколас Карейва открыл глаза. На столике у кровати мягко горел свет. Эляны все еще не было.
Сегодня почти весь день он чувствовал себя лучше. Он даже заснул и теперь рассматривал свою пожелтевшую, как воск, руку, и ему казалось, что это не его рука. Он пробовал согнуть и расправить пальцы, рука шевелилась — значит, все еще принадлежала ему. И это казалось странным профессору.
Наверное, уже очень поздно, а Эляны все еще нет! Неужели она забыла о нем, об отце? Как это на нее не похоже… Ведь у него только она, она одна во всем мире!
А может быть, она сидит там, в темноте? Ведь очень часто Элянуте входила в комнату и, если он спал или притворялся спящим, садилась где-то в уголке, ждала, когда он проснется, пока позовет свою дочь.
Профессор повернул к двери измученное долгой болезнью лицо. И ему показалось, что в комнате кто-то стоит.
— Это я, отец Иеронимас, — тихо сказал монах. — Мне сказали, что вы давно и тяжело больны. Я пришел укрепить ваш дух…
Миколас Карейва смотрел на незнакомца. Не может быть, чтобы это ему приснилось. Нет, нет, монах стоял посередине комнаты, приложив правую руку к сердцу, повернувшись к больному, вонзив в него острый взгляд. И довольно долго Карейве было неясно — в бреду или наяву он видит монаха? Кто его впустил? Что ему нужно?
— Я не совсем понимаю, — сказал профессор слабым голосом, в котором сквозила легкая издевка, — я не совсем понимаю: от чьего имени вы действуете? И кто вас сюда впустил?
— Я действую от имени матери-церкви, — ответил монах и шагнул к кровати профессора. — Прислал меня настоятель нашего монастыря, отец Целестинас. А впустила… впустила старая женщина, думаю — ваша служанка.
— Я не знаю и не приглашал вас, молодой человек, — сказал профессор.
Монах помолчал, как будто думал, что ответить.
— Все мы дети господни, — наконец сказал он. — Я пришел дать вам утешение. За минутой горя и страданий начинается вечная жизнь.
— Я не верю в нее, — неожиданно прервал профессор.
Снова тишина. Профессору вдруг подумалось, что он невежлив с гостем, не предложил ему даже присесть. С трудом поднимая руку, он показал на стул. Гость уселся около кровати, и профессор увидел, что монах в летах и весьма могучего сложения. «Не надо было его называть молодым человеком», — подумал он.
— Охотно поменялся бы с вами здоровьем, — улыбнулся профессор.
— Бог все дает и все отнимает, — очень серьезно сказал монах и закрыл глаза. — Люди кичатся силой и красотой тела своего, но много важнее спасение души.
— Знаете что, мой друг, — сказал профессор, — я охотно откажусь от спасения души своей, если снова стану молодым и здоровым, как вы. Но, кажется, такие чудеса невозможны… В наши времена история Фауста не повторяется…
— Не богохульствуйте, — мрачно сказал монах. — Устами вашими говорит гордыня.
— Это неплохо в моем состоянии, — ответил профессор. — Вы же знаете, я серьезно болен. Я чувствую, жить мне осталось очень мало. Умру послезавтра, а то и завтра. И я радуюсь, что еще могу шутить и сохранять свою гордыню.
— Земная жизнь дана нам для подготовки к жизни иной, которой нет конца…
— Вот с этим я не согласен, друг мой, — очень весело, как показалось монаху, сказал профессор. — Я всегда любил земную жизнь. Она для меня неоспоримая истина и самая большая ценность. Только я ее плохо прожил… Погодите. Возьмите вон эту книгу, на стуле, в красном переплете. Это Бернард Шоу, вы слыхали о нем? Мне очень понравилась одна его мысль. Монах подал профессору книгу.
— Раскройте на загнутой странице и дайте мне.
Взяв книгу в руки, профессор сразу отдал ее монаху и сказал:
— Прочтите вот это.
— «Живите полной жизнью, — не спеша, отчетливо выговаривая слова, читал монах, — как можно больше отдавайте себя людям. И тогда после смерти вы встретите своего бога, если он существует, не как жалкие, дрожащие грешники, а с гордо поднятой головой, и скажете ему: «Я сделал свою работу на земле. Я сделал больше, чем от меня требовали. Я оставил мир в лучшем состоянии, чем нашел его. И я прихожу к тебе не просить вознаграждения, а требую его».
— Недурная мысль, правда? — улыбнулся профессор. — Но мне кажется, людям надо делать добро не потому, что кто-то за это заплатит, а потому, что они — люди.
— Это не голос католической церкви, — сказал монах, положив книгу. — Это сатанинская гордыня.
— Я не вижу здесь никакой гордыни, — сказал профессор, — а только человеческую гордость, от которой церковь хочет нас отучить.
— Все мы грешны, — мрачно говорил монах, и казалось, что его толстые губы почти не шевелятся. — Но милости бога неизмеримы. Раскаяние…
— Раскаяние здесь не поможет, — сказал Карейва. — Ничем не поможет…
— Господь милостив. Он простил Магдалину…
— О, это грехи совсем другого рода!.. Вы меня не поняли.
Умолкли и монах и профессор Карейва. Профессора начинала раздражать тупость собеседника; впрочем, монах, возможно, притворяется, твердит заученные фразы. Профессор решил изменить тему разговора.
— Я жду, когда вернется из города дочь, — сказал он. — Говорят, у нас сегодня происходят большие дела? Хочу узнать, что нового в городе. Нет ли у вас точных сведений, что там происходит?
— Грядет царство сатаны, — тихо и мрачно ответил монах. — Я видел на улицах, как толпа приветствует большевиков. Президент республики оставил родину. Сердца человеческие охвачены страхом и смятением…
— Я не совсем вас понимаю, — прервал монаха профессор. — Если люди приветствуют большевиков, то как могут их сердца быть охвачены страхом и смятением? Надеюсь, вы изучали логику? Здесь я вижу, так сказать, маленькое логическое несоответствие. А президент — чего можно было от него ожидать?
— Их приветствуют нищие, голодранцы. А люди, которые любят порядок, свое имущество, святую католическую церковь…