— Это дело другое. Так сказать, пролетариат приветствует, а реакция охвачена ужасом… Теперь мне все понятно. Вам, наверное, не очень нравятся сегодняшние события?
— Я думаю, — ответил монах, — ни одна порядочная семья не может у нас сегодня чувствовать радость.
— Представьте, нас считают вполне порядочной семьей, а я уже радуюсь. В моей семье найдутся еще двое, которые очень довольны, что убежал Сметона и что строй меняется. Мне очень жаль… Я болен и не могу быть вместе с этой толпой, которая, как вы говорите, приветствует большевиков… Откровенно говоря, хотелось бы…
— Вы шутите? — спросил монах.
— Почему? Это слишком серьезно, чтобы шутить.
— Я не понимаю вас…
— А нам вообще нелегко понять друг друга, — профессор говорил медленно, прерывающимся, усталым голосом. — Вы говорите мне о вечной жизни. Неужели вы не заметили, что в нашей жизни было слишком уж много бесправия, гнета, эксплуатации, которые прямо-таки взывали к небесам, если пользоваться вашей терминологией? И чем дальше, тем гнуснее делалась наша жизнь. Неужели вы никогда не замечали, что одни у нас голодали и ходили в тряпье, хотя работали очень много, а другие…
— Это вечный порядок мира, — вздохнул монах. — Каждому господь дал крест: нищему — бедность, богатому — другие заботы. Счастье — редкий луч в сумраке жизни.
— А не кажется ли вам, что людям стоит бороться за свое счастье? — В голосе профессора явственно чувствовалась усталость. — Вы никогда не задумывались, что такие рассуждения, как ваши, оправдывают вечное рабство?
— Не может быть счастья в этой жизни, пока душа человеческая не успокоилась во господе, — ответил монах. — Земная жизнь — короткое мгновение. Той, иной — нет конца…
— Вы снова за свое, — помолчав, сказал профессор. — А я думал, мы устроим интересный диспут. Однако, как вижу, ничего не выходит. Знаете, мне очень редко приходилось говорить с ксендзами и монахами. И признаюсь — я думал, что они умнее.
— Вашими устами говорит гордыня…
— Возможно. Я горд, грешен, и более того — я думаю, что вы даром теряете со мною время. Вы так сильно рветесь послать меня на небо, как будто за это вам платят проценты.
— Мой святой долг — помирить вас с матерью-церковью, — скромно ответил монах.
— Как же ты помиришь меня с нею, братец, если я уверен, что она не нужна вообще? Если я даже не нахожу нужным мириться?
— Спасение вашей души… Я буду молиться, чтобы господь даровал вам…
— Это уже твое дело, братец, твое дело… Только знай — пользы от этого не будет. Я скоро умру. И никакие молитвы мне не помогут.
Профессор смолк. Молчал, о чем-то думая, и монах. Потом профессор, продолжая свою мысль, сказал:
— А ведь очень мне хочется пожить и посмотреть, как мои соотечественники управятся без паразитов, которые так вам дороги. Уходя в могилу, я от всего сердца хочу сказать тому, что теперь рождается: «Ave vita!»[18]
— Я буду молиться за спасение вашей души, — прошептал монах и поднялся. Он перекрестил больного и попятился к выходу.
В это время отворилась дверь. В комнату вошла Эляна. Ее лоб все еще был завязан белым платочком. Выходя, монах чуть заметно кивнул ей. Эляна удивленно проводила его глазами, пожала плечами и затворила дверь. Потом подошла к отцу.
— Отец, дорогой! Тебе лучше? Ведь правда? Я так счастлива! Теперь мы скоро увидим Каролиса… Что в городе творится! Если бы ты только знал… А кто сюда впустил этого?.. Кто он такой? Может быть, он тебя утомил? Эта Тересе ничего не понимает… Знаешь, отец, сегодня ты действительно лучше выглядишь. Наверное, чуточку поспал, правда?
Отец улыбнулся и сказал:
— Устал немножко. Устал от его тупости. Их и впускать не нужно. Они пройдут, куда только захотят. А для Тересе — они для нее святые, как же ей не позаботиться о спасении моей души? Ты не волнуйся, это ничего. Зато у нас с ним была любопытная беседа… Садись, садись! Садись и рассказывай… Что с тобой? Что с твоей головой? Там кровь? Ничего опасного? Ну, рассказывай, рассказывай, Элянуте…
И Эляна, присев на краешек отцовской постели, поглаживая отцовскую руку, лежащую на одеяле, начала быстро, беспорядочно, горячо рассказывать обо всех событиях этого дня.
15
Профессор Миколас Карейва умирал.
Окна комнаты были широко открыты, и теплый летний воздух приносил с собой далекий гул. Время от времени профессор видел быстрых ласточек, мелькавших за окнами в море света. Дома дежурил врач, всего час назад кончился консилиум. В жестоком, огромном страдании профессор медленно, очень медленно все глубже погружался в неведомое. Он крепко сжимал губы, сдерживая стоны, последними усилиями воли боролся с болью. Сестра милосердия делала уколы. Боль медленно тупела. Полузакрыв глаза, профессор все еще видел мерцающий свет дня и побледневшее лицо дочери, которая две ночи неотступно сидела у кровати. Уже третий раз сегодня звонил ей Пятрас. Врач подошел в передней к телефону и дал ему понять, что отец живет последние часы.
Профессор часто терял сознание. Листва деревьев, игра светотеней, мебель в комнате и лицо дочери вращались, сливаясь в сплошную светло-желтую массу, в которой стирались контуры вещей, и страдание на мгновение пряталось где-то глубоко. Ему казалось: молодой и гордый, он идет, взявшись за руки, со своей покойной женой; он видел волосы дочери, посеребренные лунным светом; он положил руку на плечо своего любимого сына Каролиса… И все снова исчезало в бреду, и снова тупая, жестокая боль изнуряла тело, иссохшее и бессильное.
На заходе солнца его черты обострились, пальцы посинели, глаза запали еще глубже, и лицо медленно залило мягкое спокойствие. Эляна чувствовала, как в ее ладони в последний раз дрогнула отцовская рука, как она пыталась ухватиться за одеяло и вдруг застыла без движения, бессильная, остывающая. Душный вечер был такой пустой и печальный, как будто жизнь и счастье навсегда покинули этот дом.
Эляна встала от кровати. За ее плечами стоял Юргис. Она прильнула к его груди. Руки брата, так давно не гладившие ее, крепко прижали ее голову, и она услышала, как этот большой мужчина беззвучно плачет.
Эляна тоже заплакала. Она еле держалась на ногах. И Каролис… Боже мой, отец так его и не увидел! А ведь их сегодня… да, да, сегодня выпускают из тюрьмы. Может быть, даже выпустили… Каролиса и Эдвардаса… Да, ведь она должна была быть на улице Мицкевича, вместе с Иреной, с рабочими, которые собирались идти встречать своих братьев, отцов, товарищей… Боже мой! Как все нехорошо вышло! Она не встретит Каролиса… И Эляна снова заплакала.
Приехал Пятрас. Утром он видел отца еще живого. Пятрас тоже выглядел усталым, но глаза были сухие, мрачные. Он обнял и поцеловал сестру и брата, постоял у кровати и понял, что, кроме него, некому заняться устройством похорон.
Дома был непривычный беспорядок. Из кухни доносились рыдания Тересе. Незнакомые Пятрасу женщины — их, наверное, пригласила Тересе — прилаживали к окнам темные занавески, завешивали зеркала. В столовой искали место, куда поставить гроб. Люди старались ходить по комнатам бесшумно и говорили шепотом. Но в этой большой тишине слышались отзвуки событий, которые происходили там, за стенами дома. Никто не говорил о них ни слова, — казалось, все погружены в горе семьи, — но каждый невольно думал, что там, в домах под горой, на тех улицах, наконец, не только здесь, но и по всей Литве люди переживают сегодня события, которые потрясут их до самых глубин.
Каролис вернулся поздно вечером. Он вошел в дом, никем не замеченный, — странно, что дверь оставили открытой, — и радостное удивление охватило его. В этих стенах он рос, играл, учился, мечтал. Вот прихожая, телефон на столике. Ведь он мог позвонить из города. Как это не пришло ему в голову? Он просто забыл, что дома есть телефон. Вот дверь в столовую… Но что это? В доме незнакомые люди. И старая служанка смотрит на него заплаканными глазами, удивленно моргает и как будто не узнает. «Тересе! Ведь это я! Неужели ты меня не помнишь? Я Каролис. Ведь ты меня вырастила!.. Господи, как она удивилась и обрадовалась! Здравствуй, здравствуй, Тересе! Неужели ты не знала, что я сегодня вернусь домой? Неужели вам не сообщили? Почему ты так на меня смотришь?»
Тересе обняла Каролиса и снова в голос зарыдала.
— Господин профессор сегодня умер, — сказала она, всхлипывая.
Каролис остолбенел. Отец! Сегодня! Он знал, что отец тяжело болен. Он спешил к нему, спешил как можно быстрее домой, к отцу, к сестре, к Юргису! Он опоздал. Господи, он опоздал!.. Вот почему Эляна его не встретила… И тяжелый комок слез сдавил ему горло.
В дверях показалась Эляна. Громко вскрикнув, она бросилась брату на шею.
— Наконец! — зашептала она. — Наконец, дорогой ты мой… А ведь он так тебя ждал… так тосковал… все время о тебе говорил…
Каролис быстро поцеловал сестру, он не мог сдержать дрожание рук. Он хотел сказать ей сразу все и не мог промолвить ни слова. Он хотел ей сказать, как у ворот тюрьмы он жадно разглядывал толпу, но ее там не было. Его встретила Ирена. Она была уверена, что Эляна придет — они ведь договорились. Каролис хотел сказать, как он рвался домой, как беспокоился, но он был не один, неудобно было сразу оставить товарищей. Огромная толпа встретила их у ворот тюрьмы и проводила до улицы Донелайтиса. Перед тем как разойтись, они пошли в какой-то зал, началось длинное совещание политзаключенных, потом банкет, и вот только теперь он смог вернуться в свой дом…
— А я не могла тебя встретить, — как будто оправдываясь, печально сказала Эляна. — Ты видишь…
Глаза Каролиса стали влажными. Он еще крепче прижал к себе сестру.
— Какое несчастье! — сказал он. — Какое несчастье! Эляна, дорогая, совсем не так я себе представлял свое возвращение. Бедный отец… Я так много о нем думал там…
— Какая радость, что ты вернулся, Каролис… И как тяжело, что он тебя не дождался… Ты похудел. Дай мне на тебя взглянуть…