— Ты помнишь, Эдвардас, как мы слушали соловьев в камере? — спросил Каролис. — Как мы тогда тосковали по свободе!
Эдвардас задумчиво ответил:
— Мне иногда начинало казаться, что соловьи поют не за окнами тюрьмы, а в нашем измученном бессонными ночами воображении.
— Нет, соловьи были наяву, — сказал Каролис. — Они нам посылали привет с воли!
Эляна вздохнула, вспомнив те долгие дни и ночи, когда она думала о них обоих. И вот они здесь, рядом с ней…
Из долины они снова вернулись в дубраву. Луна уже опускалась. Всем казалось, что они очень давно знакомы и знают все о каждом, и разговор не прекращался ни на минуту.
Потом они стояли на горе Витаутаса и смотрели на огни города, раскинувшегося между Жалякальнисом, Нерис и Неманом, и дальше, уже за реками, на берегах Алексотаса и в Вилиямполе. Смутный гул доносился с улиц — там уже просыпались, начинался новый день.
Подполковник посмотрел на часы и сказал:
— Да, эта ночь надолго останется у меня в памяти. Она дала мне новых товарищей. Она дала мне вас, дорогие друзья.
— Спасибо и вам, — сказала Эляна, пожимая подполковнику руку. — Надеюсь, что мы еще встретимся. Запишите наш телефон и позвоните, как только сможете.
— Нам будет очень приятно, — сказал Каролис. — Только меня искать вам придется по другим телефонам. Боюсь, я мало буду дома.
— Да, товарищи, у вас теперь горячие дни, — сказал подполковник. — До новой встречи!
18
Пятрас Карейва купил билет и вышел на перрон. В Палангу ехало человек десять. На вокзале, казалось, не было никаких изменений. Автомотриса уже стояла на пути, и Пятрас занял свое место. В купе, куда он вошел, сидела незнакомая парочка — влюбленные или молодожены; они тихо шептались. На Пятраса они посмотрели не особенно приветливо, как будто желая сказать: «Только тебя здесь не хватало!» Пятрас бросил на сетку свой чемоданчик, повесил плащ и, сев у окна, вытащил из кармана «Летувос айдас».
Газета называлась по-старому, но ее содержание совершенно изменилось. «Летувос айдас», как и раньше, немало писала о событиях на Западе — о четырех французских армиях, продолжавших сражаться против немцев, о том, что Америка втягивается в войну. А во внутренней жизни за эти дни произошли существенные перемены. Это сразу бросалось в глаза. Много места газета уделяла митингу выпущенных из тюрьмы коммунистов. Даже заголовки раздражали. Но Пятрас нарочно заставлял себя читать пространное описание митинга и пересказ речей. Каждая фраза, казалось ему, полна бешенства и желчи не только против бывшего литовского правительства, но и против него самого. Но что у него общего с правительством, бывшим или теперешним? Ведь он никогда не был ни министром, ни даже директором департамента. Ему ни разу не приходилось работать в президентуре. Он был независимым дельцом и отвечал только за свои собственные действия. Свои собственные? Так почему же он встречает падение этой власти как личную катастрофу? Почему он бежит из Каунаса?
Бежит из Каунаса? Да нет! Он просто, как многие мужья в эти дни, едет к своей жене в Палангу. Почему бы ему не поехать к жене? Что в этом особенного? Правда, теперь многие высокие чиновники спешат уйти в отпуск — стремятся еще хоть на месяц продлить свои привилегии. А может быть — существование? Это их дело. Он, Пятрас Карейва, не связан ни с кем. Он отвечает только за себя, только за самого себя.
Парочка все еще шепталась. Молодой человек показался Пятрасу знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел. В ресторане, на каком-то балу? Может быть, у неолитуанов? Он был рыжий, веснушчатый, очень крепкий. А женщина была немолода и явно его боготворила — это бросалось в глаза.
«…Только за самого себя…» — Пятрас снова вернулся к назойливой мысли, что́ это значит — отвечать за себя? И перед кем? Неужели он будет отвечать перед этим строем, перед правительством, которое он не признает? Но события идут своей дорогой, и новому строю совсем не интересно, признает его Пятрас Карейва или нет. Может быть, ему даже неинтересно, существует ли вообще Пятрас Карейва. Конечно, Пятрас не сочувствует такому строю этот строй не видит его заслуг, не дает существовать таким, как он. Об этом надо помнить.
Он едет в Палангу, к жене. Все время с того дня, когда уехала Марта, Пятрас старался забыть Вирпшу в окне вагона, неожиданное смущение Марты, ее нервную торопливость. Стоит ли себя успокаивать? Нужно ли закрывать глаза на такие мелочи и думать, что ничего не произошло? А может быть, ничего и не было, ему только померещилось? Пятрас отгонял от себя эту мысль и не мог — и днем и ночью она преследовала его. А последние дни были такими тяжелыми, гнетущими. Казалось, тупой, ржавый гвоздь вонзился в мозг или в сердце, и никак его не вырвешь, никуда не уйдешь от равнодушной, нестерпимой боли… И он ждал, что глаза, губы, руки Марты рассеют мучительную неизвестность. Теперь он понял, как нужна ему эта женщина, которая еще недавно там, в поместье, казалась такой далекой. Он с новой силой почувствовал, что никто в мире, кроме нее, не возьмет в руки его раскалывающуюся от боли голову, не захочет слушать глухие, усталые удары его одинокого сердца. Только она, только она одна…
За стеклом Пятрас вдруг увидел стоящего в коридоре человека средних лет в поношенном плаще и серой шляпе. Он нервно курил сигарету. Пятрас вдруг вспомнил, что после ареста его шофера Йонаса Гедрюса этот человек из службы безопасности несколько раз был у него в учреждении, а однажды даже ворвался в дом, хотя Пятрас и не любил иметь дело с чиновниками этого сорта. Он просил тогда Пятраса называть его господином Альбертасом и очень вежливо интересовался Гедрюсом, его связями с батраками поместья, особенно, кажется, со Стримасом. Пятрас помнит, как уже тогда его удивила опрятность этого человека, его нежные, женственные руки и серо-зеленое лицо. «Такой цвет лица бывает при язве желудка», — вспомнил Пятрас слова знакомого медика. Господин Альбертас и теперь был одет неплохо, хотя явно костюм был с чужого плеча — плащ узкий, а шляпа помята. «Он, наверное, пытался изменить свою внешность. Вряд ли он чувствует себя теперь в безопасности», — думал Пятрас Карейва и никак не мог оторвать глаз от этого лица.
Автомотриса тронулась. Когда она вынырнула из туннеля, господина Альбертаса у окна уже не было. В купе Пятраса так никто и не вошел.
«Как хорошо, что тут нет знакомых!» — думал Пятрас. Теперь ему было не до разговоров. О чем, в конце концов, разговаривать? В последние дни люди из окружения Пятраса беседовали о мелочах, словно стараясь убежать от того, о чем каждый думал, или ударялись в панику, предсказывая в недалеком будущем ужасные события и заражая своим настроением других.
Спросив разрешения у парочки, Пятрас поднял окно. В лицо запахом хлебов ударил ветер. Справа исчезал изгиб Немана у Петрашюнай, зеленое пятно Панямунского леса, золотая полоса пляжа у воды. Мимо бежали маленькие красные с белым полустанки, где спокойно стояли железнодорожники, быстро, как на киноленте, мчались назад косари на лугах. Влюбленные вышли в коридор и, взявшись за руки, стали у окна.
Как всегда, когда Пятрас выезжал за город, настроение у него улучшалось. Что ни говори, хотя он и коренной горожанин, природа словно возрождала его. Он видел далекие деревья, тянувшиеся у горизонта, и рассыпанные среди зеленых полей низкие избушки, крошечное, сверкающее на солнце озерцо, по топким берегам которого, опустив вниз клюв, шагал длинноногий аист, легкие облака, длинными перьями улегшиеся на небе, и вспомнил слышанные где-то слова, что, когда на небе такие облака, хорошо сеять лен. Лен, конечно, был давно посеян и светло-зелеными квадратиками выделялся среди овса, ячменя и картофеля. Кажется, в этом году ждут хорошего урожая.
Вдруг дверь купе хлопнула. Вошел господин Альбертас.
— Прошу прощения, — проговорил он, нервно посасывая сигарету. — Вы меня помните, наверное?
— Помню, — не подавая руки, ответил Карейва.
— Курите? — спросил вошедший.
Пятрас курил редко, но теперь охотно взял сигарету. Господин Альбертас щелкнул замысловатой зажигалкой, и Пятрас глубоко затянулся.
Непрошеный гость сел рядом.
— Вы не сердитесь, господин Карейва, что я… Видите ли, одному ехать скучно, а кроме того…
— Прошу вас, — сказал Пятрас. — Я тоже один… В Палангу, к жене, — усмехнулся он.
— Да, да… Верно, погода хорошая, — говорил господин Альбертас, и Пятрас понял, что эти слова нужны только как вступление к чему-то другому. — А когда собираетесь обратно?
— В Каунас? Это будет зависеть, конечно, от некоторых обстоятельств, — сказал Пятрас и сразу пожалел, что излишне откровенен с малознакомым человеком. «Но, в конце концов, что я ему сказал? — подумал Пятрас. — Я ведь ему ничего не сказал».
— Ах, да, я хотел выразить соболезнование… — сказал господин Альбертас.
— Соболезнование?
— По поводу смерти профессора. Вы носите траур, вот я и вспомнил…
— А, благодарю… благодарю! — Пятрас помолчал. — Знаете, от смерти не уйдешь…
— Верно, господин Карейва, — вздохнул Альбертас. — Это более чем верно. И все-таки человек так устроен, что хочет как можно дальше отодвинуть смерть. Чтоб только не сегодня, не завтра, еще хоть месяц, год, а потом… Что будет потом, об этом человек задумываться не любит.
«Ого, — подумал Пятрас, — я совсем не знал, что работники безопасности любят философствовать! Любопытно».
— Мне приходилось иметь дело с людьми, — говорил господин Альбертас, — которые точно знали, когда они умрут.
— Точно знали? — удивился Пятрас.
— Да, я говорю о приговоренных к смерти. Они все очень хотели жить. Еще хоть неделю, день, час… Только одни это желание выражали бурно и даже неэстетично — перед смертью, откровенно говоря, совсем раскисали, — а другие встречали ее, так сказать, стоически, даже, сказал бы я, гордо. Но это все люди одной категории, насколько мне пришлось сталкиваться…
— Одной категории?