— Лучше послушаем, необходимо знать и настроение таких людей, — прошептал он.
— Вы думаете, они нам позволят по-литовски говорить? — продолжал одутловатый хозяин усадьбы. — Дождетесь. Припомните-ка, что говаривал господин Йовайша!
«Ах, господин Йовайша! — усмехнулся Эдвардас. — Старый знакомый… Мы же в его гостинице живем. И эта фабрика его…»
Догадавшись, о чем думал Эдвардас, Андрюс подмигнул ему.
— А где он? — спросил в свою очередь черноусый, заказавший «Мартель». — Куда он делся? Может, уже за границей?
— И здесь люди с головой надобны, — сказал хозяин усадьбы. — О, еще увидите, и не только господина Йовайшу… Проще всего нос повесить и разбежаться кто куда. В единении — сила. Всем, кто Литву любит, вместе надо держаться.
«Любит Литву!» — зло усмехнулся Эдвардас, но промолчал.
Принесли «Мартель». Щеголь с черными усиками и наглыми глазами налил всем по рюмке.
— Да, неплохой напиточек, приятная жидкость, — причмокивал хозяин усадьбы. — Знаете что, надо накупить этой водицы побольше, припрятать несколько бутылочек. Скоро не останется… И вообще, скажу я вам, у кого деньги водятся, пусть подумает, во что их вложить… Вот у вас, — обратился он к собеседнику с бородкой, — у вас, скажем, теще найдутся в магазине английские материалы?
— Только для хороших друзей, — хихикнул в свою бородку лавочник. — Цены, ясно, чуточку выше… Но для добрых друзей всегда найдется. До поры до времени лежат — куда им деться?
Официантка принесла Эдвардасу и Андрюсу второе — шницель не шницель, жестоко пережаренный и подгоревший кусок мяса. Она все удивлялась, что молодые люди не берут ни водки, ни пива. Здесь не привыкли обедать всухую.
Соседи перешли на шепот. Они, наверное, о чем-то совещались, но о чем — трудно было понять. Эдвардас с Андрюсом услышали только обрывки фраз: «Выборы в сейм… Наши не подкачают… Господин Доленга тоже не дурак… Йовайша за Литву… Я вам гарантирую…»
Друзья кончили обедать и уже собрались уходить. Вдруг в соседней комнате ресторана поднялся ужасный шум. Звенело стекло, кто-то с шумом бросал или ломал стулья. Тонким голосом вопил какой-то мужчина:
— Я тебе покажу, гадина! Тоже мне агитатор нашелся!
Его успокаивал низкий, глухой голос:
— Алоизас, успокойся! Наклюкался вот — и не знаешь, чего хочешь. Какой он агитатор?
— Агитатор, ей-богу, агитатор! Большевик! А я своей земли никому ни пяди! Лучше под забором подохну!
— Алоизас, успокойся, тебе говорю!
— Бей иуду, бей! — кричал третий голос, звонкий и веселый. — Шаулис! Плевал я на свинью этакую!
— Что, и ты против меня? — снова запищал кто-то. — И ты агитатор?
Что-то звякнуло — разбился стакан или бутылка.
— Люди добрые, спасите! Убивают! — кричал звонкий голос.
Эдвардас с Андрюсом вышли на улицу.
— И здесь классовая борьба… Сегодня, товарищ Эдвардас, вся жизнь насыщена политикой, — несколько приподнято, «по-ученому», сказал Андрюс. — Ну и темные люди! Мне всегда противно, когда вижу пьяных.
Эдвардаса рассмешили эти «ученые» слова Андрюса, но смешного, по правде говоря, было мало. Они решили рассказать врачу Виткусу о том, что услышали в ресторане, и посоветоваться с ним…
Из ресторана они направились прямо к нему и, к счастью, застали врача дома. Виткус внимательно выслушал друзей.
— С седой бородкой? Это, наверное, владелец магазина тканей, большой жулик… Доленга? Вы не ошиблись? Это бывший управляющий Скардупяйского поместья, шаулис и шпик. Он убежал из поместья и, наверное, где-то прячется.
Виткус хорошо знал и Йовайшу. Ясно было одно — все они ненавидят новую власть и думают, как бы ей нагадить. Виткус озабоченно прошелся по комнате.
— От них можно всего ожидать, — говорил он.
Андрюс, нахмурившись, заявил, что лучше всего их всех посадить, но Виткус возразил:
— Ну, нет. Если с этого начинать…
За несколько дней Эдвардас с Андрюсом побывали во всех уголках местечка. Эдвардас написал два очерка и послал их в газету. Андрюс занялся другим. В канцелярии волостного правления он устроил что-то вроде мастерских «Окон РОСТА». Он немножко умел рисовать, и вскоре местечко было завалено его транспарантами на белой и красной материи и карикатурами. Он с удовольствием рисовал буржуев — толстяков с громадными животами, по которым, как по барабану, били кулаками пролетарии. У вывешенных на улицах карикатур всегда торчало много любопытных.
Андрюс умел быстро знакомиться и заводить дружбу с людьми, и в волостной канцелярии собиралось много молодежи — гимназистов, деревенских парней, — все они, кто как мог, помогали Варнялису. Он даже хотел было организовать здесь комсомольскую ячейку. Ко дню выборов Варнялис вместе со своими новыми товарищами готовил концерт — в школе каждый день звенели революционные песни, бренчало пианино, и из окна гостиницы было видно, как в одном из классов высокий, тощий органист Скайсгела размахивает своей палочкой, дирижируя хором.
«Когда ты захвачен работой, становится легче в области «личных чувств», — писал в своем блокноте Эдвардас. — В тюрьме у нас был один догматик, который говорил, что если ты революционер, то должен отказаться от любви, от личной жизни. Всех женатых он считал изменниками делу революции. Мне всегда это казалось глупостью, и я не раз резко спорил с ним. Ведь мы боремся за полную свободу человека, за полное его счастье, за развитие всей его личности, за жизнь в полную меру ума, сердца, души и тела. Может быть, я пишу не совсем точно, но мысль для меня ясна: неужели любовь может мне повредить как человеку и как революционеру? Конечно, теперь не время думать о семейной жизни, когда кругом море дел, борьба, но ведь придет и такое время…
Не раз начинал писать письмо Эляне, но характер у меня какой-то странный — все рвал, слова казались серыми, вымученными и какими-то ненастоящими. Шутки какие-то неудачные, остроты — неуместные. Неужели письмо передает то, что я чувствую? Нет!»
Вспомнил Андрея Котова.
«Она ему дала свой телефон! Она хочет, чтобы он ей звонил. Перед отъездом из Каунаса я ей позвонил, ее не было дома… Эх, лучше и не думать! А все-таки думаю, думаю, думаю…»
Рано утром два друга уехали на велосипедах в деревню Рамонай. Побывали на избирательном участке, поговорили с людьми, долго купались, весело брызгаясь, в маленьком озерце Мергашиле. В Шиленай вернулись уже к вечеру, прямо-таки умирая от голода.
У гостиницы Йовайши стояла двухколесная бричка, запряженная гнедой лошадкой. На дощатом крылечке гостиницы сидел деревенский паренек и читал газету. Когда друзья подъехали, он поднял голову и быстро встал. Покраснев, он смотрел то на одного, то на другого и как будто хотел о чем-то спросить. Андрюс, прислонив велосипед к стене гостиницы, закричал:
— Это он! Это он!
Глаза паренька засияли — он тоже, наверное, узнал Андрюса, — а тот уже хлопал его по плечу и орал:
— Помнишь? Помнишь, угорь? Мне и в голову не приходило, что мы встретимся в славном городе Шиленай!
— Эдвардас! — обратился Андрюс к товарищу. — Вы помните, я вам рассказывал. Это Антанас Стримас, помните? А это мой друг, студент…
— А я вас жду, жду с самого утра, — сказал Стримас. — В гостинице сказали, что вы уехали, а куда — никто не знает. Отец мне говорит: «Вези обоих в Скардупяй». Я и не знал, что здесь вас увижу, товарищ… товарищ Андрюс… Такая встреча…
— А как там у вас, в Скардупяй? — с любопытством спросил Андрюс.
— Сегодня вот большое собрание. Отец потому и хотел… Только мы, наверное, опоздали.
— Ну, в деревне все не так уж пунктуально, — заметил Эдвардас.
— Ты не смотри, что он студент, — с жаром говорил Андрюс пареньку, — он с твоим отцом вместе в тюрьме сидел, понимаешь? Товарищ Эдвардас не из тех студентов, которые — ну, ты знаешь… Он — наш товарищ, журналист, в газету пишет.
Пока Эдвардас с Андрюсом привели себя в порядок, пока перекусили, прошел добрый час. Наконец они тронулись в путь. Стримас сидел на передке брички и все время понукал гнедого:
— Но-о-о! Но-о, гнедой! — и подгонял его кнутом.
Но гнедой и так ровной рысцой бежал по дороге.
По обеим сторонам тянулись гладкие, словно причесанные, поля. На лугах девушки ворошили, а кое-где уже сгребали сено. Бричка прогрохотала по булыжнику, и на песчаном большаке гнедой перешел на размеренный шаг. Пахло еще не отцветшими лугами, созревающей рожью. Высоко, из-под пушистых, пронизанных солнцем облаков, доносилась незамысловатая песня жаворонка.
Временами становилось так тихо, что было слышно, как в высокой траве или во ржи жарким треском приветствуют их кузнечики.
Ни Эдвардасу, ни Андрюсу никогда не приходилось ехать летом по полям. Теплое, ласковое солнце золотило хлеба, ярко зеленели луга, густая, прохладная тень стоящих у дороги деревьев манила к себе, лениво плыли облака, и где-то в вышине пели птицы, а тебя переполняло, такое счастье, что и словами не выразить. Казалось, так хорошо жить, дышать полной грудью, неотрывно смотреть вокруг себя, как будто вдруг увидишь что-то новое, неведомое.
Дорога петляла то влево, то вправо, взбегала на невысокий пригорки и снова спускалась вниз. Бричка ехала под деревьями, затем по деревянному мостику пересекла неизвестную узкую речку, которая неслышно струилась по рыжим камням.
Антанас мало-помалу разговорился.
После того как убежал Доленга, рассказывал он, и неизвестно куда исчез Пятрас Карейва, хозяин Скардупяй («Снова этот злополучный Карейва!» — невольно подумал Эдвардас), батраки выбрали комитет по управлению поместьем. В доме Карейвы они решили осенью устроить школу, и по их просьбе Антанас уже послал прошение в Каунас, министру просвещения. А он сам… Сам он давно мечтает поступить в учительскую семинарию или в гимназию для взрослых, только не знает, справится ли с экзаменами.
— Раньше я вот все думал, — говорил он, уже осмелев, весело посматривая то на Андрюса, то на Эдвардаса, — все думал, смогу ли попасть туда, где богатые учатся? А теперь… теперь наша власть… — Он широко улыбнулся и подстегнул лошадей.