— Потакать вкусам пролетариата и выполнять его заказы? — усмехнулся Юргис.
— Несомненно, — кивнул Каролис. — Несомненно. Мне нравится, что ты называешь вещи своими именами, Юргис. Но дело в том, видишь ли, что, находясь на службе у буржуазии, художник поддерживает уже отжившее дело, осужденное историей и проигранное, безоговорочно проигранное. А на службе у нового, приходящего в жизнь класса он выполняет прогрессивную задачу, он борется за будущее.
— Красивые слова, — сказал Юргис. — Мне они иногда даже начинали нравиться, когда я читал советские журналы. Ты знаешь, они умеют писать! Бороться за будущее — это прекрасная вещь. Но конкретно — как художнику бороться за это будущее? Все время рисовать карикатуры на буржуев, изображать машины, мускулистых рабочих? А если меня волнует совершенно другое? Ну конечно, у нас есть художники, которые действительно открыто и цинично служили, как ты говоришь, буржуазии, потакали ее вкусам. Я знаю таких! И я не сомневаюсь, что теперь они ринутся, как ты говоришь, служить пролетариату. И они уже знают, как это делать… Но я, как мне кажется, не служил буржуазии. Если б служил, я был бы побогаче. Я делал только то, что нравилось мне самому. Ты ведь понимаешь, Каролис, в жизни существуют вещи, без которых нельзя жить, которые нужны всем: это не только хлеб, это и солнце, и деревья, и вода, и женская красота…
Юргис сам удивлялся, почему он, такой никудышный оратор, сегодня говорит так много и с таким пылом. Наконец он смолк, взглянул на Каролиса и, увидев, что тот смотрит на него дружески, без тени сарказма, улыбнулся.
— Да, несомненно, — немного подумав, спокойно ответил Каролис. — Ты говоришь правильно, Юргис, и это не будет отрицать ни один разумный человек. Я заметил, что, может быть, никто больше, чем люди, которым трудно, которые, например, приговорены сидеть за стенами тюрьмы, так не тоскуют по красоте и по искусству. Как мы слушали из-за решеток пение птиц весной, которое доносилось из-за Немана! И стихи — хорошие стихи — волновали нас до слез. Истина, искусство, красота нужны человеку не меньше хлеба насущного. Я согласен с тобой, Юргис. Но ведь мы боремся за новое общество — свободное, без предрассудков, за нового человека… За то, чтобы забитого, эксплуатируемого человека поднять, воспитать, чтоб он мог понимать… Ему нужно искусство, вдохновляющее на труд, борьбу. Когда идет борьба за новое общество, создание нового человека — почему художники должны стоять в стороне?
— Мы возвращаемся к тому же, с чего начали, Каролис! — чуточку разозлившись, сказал Юргис. — По-моему, за что-то бороться — это не главное. Я думаю, мое дело — показать людям красоту природы и жизни, как я понимаю и вижу ее своими глазами. Я н и к о м у н е х о ч у с л у ж и т ь, — подчеркивая каждое слово, сказал он с непривычной для него страстностью.
— Ну что же, — Каролис начал нервничать, глаза его помрачнели, — конечно, ты имеешь право делать, что тебе нравится. Никто не требует от тебя агитационных плакатов и карикатур на фабрикантов, если, как ты говоришь, они тебе не по душе. Найдутся художники, которые с охотой сделают все это. Но ты все-таки напрасно думаешь, Юргис, что до сих пор ты жил и будешь жить только для красоты, для искусства. Я убежден, что массовый энтузиазм, который теперь видишь на каждом шагу…
— Я не люблю, Каролис, когда ты говоришь газетными фразами, — тоже начал горячиться Юргис. — Я считаю тебя умным человеком, и тебе не пристало повторять чужие слова.
— Но если они правильные! — закричал Каролис, вскакивая со своего места.
— Господи, довольно! — вмешалась Эляна, все время молча слушавшая разговор братьев. — Я вас очень прошу — не кричите так!
Братья повернулись к сестре и улыбнулись.
— Ну что ты, что ты… — сказал Каролис. — Ты видишь, мы с Юргисом… Не волнуйся, Эляна… А поговорить нам нужно.
— Конечно, конечно, — пробормотал Юргис. — Послушай, налей мне еще чашку, если есть. Только без сливок. Ты знаешь — парижская привычка…
Эляна налила Юргису кофе.
— А тебе?
Но Каролис не расслышал. Он снова шагал по веранде, низко опустив голову, заложив за спину руки.
— Не всегда плохи и газетные фразы, — сказал он громко, почти зло. — Иногда они очень точно и лаконично выражают то, о чем мы любим говорить пространно и путано. Я повторяю — настоящего художника не может не захватить народная борьба, не может не восхитить героизм народа, простое и благородное величие, которое мы повсюду видим в эти дни. Старый строй рухнул и никогда не вернется. Такие, как Пятрас, не поднимут его из мертвых, будь спокоен. Рождается новое время, и каждому честному интеллигенту теперь нужно найти свое место. Не всем сразу удастся это сделать. Нет, это нелегкое дело. Ты подумай: какой тяжелый груз предрассудков, бессмыслиц, самых странных взглядов давит на многих наших интеллигентов! Религиозные предрассудки. Ненависть к другим нациям, или, короче говоря, шовинизм, национализм… Наша интеллигенция привыкла служить своим работодателям — буржуазии, и теперь, когда этот работодатель исчез, поначалу она будет чувствовать себя ненормально, как потерянная. Конечно, придется помочь лучшей ее части понять и найти истинный путь. Путь художника в социалистическом обществе, несомненно, будет тот же, как и у всей прогрессивной интеллигенции. По крайней мере я так думаю…
— Ты так думаешь? — подняв голову, Юргис взглянул на Каролиса.
— Да, да, Юргис! Борьба гораздо шире, — горячо говорил Каролис. — В конце концов остались только два лагеря, они теперь собирают силы для решающего сражения. Ты понимаешь, Юргис? Я говорю о коммунизме и фашизме. Прогресс человечества — и дикое зверство. Днепрогэс, Магнитогорск — и концлагерь. Новые, величественные стройки, каналы, электростанции — и пушки, отравляющие газы, война… Мы стоим накануне великих испытаний, и будь уверен, никто не сможет занимать нейтральное положение. Я думаю, что тогда ты поймешь, что и искусство не может быть нейтральным. Я верю, что мы будем по одну сторону баррикады…
— Я видел фашистскую Германию, — спокойно сказал Юргис. — Ты думаешь, мне понравилось это организованное ефрейтором безумие? В отношении фашизма могу сказать тебе, Каролис, и тебе, Эляна, хотя с тобой мы, кажется, об этом уже говорили, — насчет фашизма я уже давно все решил. Было время, когда я верил в Германию, в немецкую культуру, в Дюрера, Гёте, Эйнштейна. А теперь там жизнь и человеческие судьбы в руках зверя, сбежавшего из зоопарка. Мне с ним не по пути. Но из этого еще не следует, что я должен отказаться от личной свободы, что свою работу я должен подчинить непривычным для меня целям…
— Подожди, Юргис! — воскликнул Каролис. Прядь темных волос упала ему на лоб, он откинул ее вверх, она снова упала. — Ты сам уже подошел к неизбежному выводу! Фашизм должен быть остановлен! Ты понимаешь! Он уже растоптал немало государств. Но дорога на восток для него должна быть закрыта!
— Я согласен с тобой, но неужели ты, неужели я, неужели мы закроем этот путь? Не надо быть наивным, Каролис!
— Вот-вот, Юргис… Я и ты, и миллионы свободных людей, и вся Страна Советов — вот что сдержит машину Гитлера. Потому и нужны все наши усилия. И не надо думать, что мы можем отказаться от самой маленькой капли, которая вместе с другими, как говорят, камень долбит.
— Я понимаю, что́ ты хочешь сказать, — ответил Юргис. Сквозь стекла веранды солнце било прямо ему в глаза. Он сидел прищурившись, потом тоже поднялся от стола и прислонился спиной к открытой в сад двери. — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Все дело в том, что я, как ты говоришь, хотя и индивидуалист, но мало верю в роль личности в истории. Что могут решить мои рисунки в битве фашизма и коммунизма? Смешно!
— Что могут решить в этой битве вся наша интеллигенция, рабочий класс, крестьяне?! Что может решить вся Литва?! — воскликнул Каролис. — Ведь уже разгромлены такие государства, как Польша, Бельгия, Франция. Это же нелепость! На весах истории свое значение имеет даже крохотная сила. Наконец, я думаю, что для интеллигенции это вопрос не только практического поведения, но и существенная моральная проблема. И я уверен, что стихи поэта, лекции ученого, статьи публициста, твои картины — все необходимо в этой борьбе, от которой будет зависеть судьба земного шара.
Юргис не мог не восхищаться своим младшим братом. Еще совсем недавно, как он помнил, Каролис казался ему ребенком, впечатлительным, нервным, полным энтузиазма, и его рассуждения тогда были наивными. Как он изменился! И все-таки Юргис не мог согласиться с его аргументами, не мог отказаться от того, что он ценил превыше всего на свете.
— В вопросах искусства, Каролис, мы, наверное, останемся при своих мнениях, — наконец сказал Юргис. Он медленно набил трубку, закурил, посмотрел исподлобья добрым, мягким взглядом на Каролиса и сказал: — Знаешь, мне было бы очень приятно, если бы ты сейчас поднялся в ателье: мне хочется кое-что тебе показать.
Зная, как не любит Юргис показывать свои работы, Эляна поняла, что он совсем не сердится на Каролиса и дорожит его мнением.
В это время в сад вошла какая-то пара. «Кто это?» — думала Эляна, не в силах вспомнить, где видела этого человека средних лет и среднего роста, с нахмуренным лбом и полную добродушную женщину в цветастом летнем платье и замысловатой шляпке на закрученных в пучок волосах.
— Добрый день! — поздоровался мужчина, пропуская вперед свою спутницу и перекладывая тросточку с утиным клювом из одной руки в другую. — Разрешите представиться: Далба-Далбайтис. А это моя жена.
Он снял соломенную шляпу, утер платком высокий, морщинистый, лысеющий лоб и крепко, по-военному, пожал всем руки.
Эляна пригласила их сесть. Юргис исчез, оставив ее с Каролисом и гостями.
— Не узнаете, значит? — заискивающе, словно бедная родственница, приехавшая из захолустья в город, спросила Далбайтене. — А с вашим братцем мой муж старый приятель.
— Да, мы друзья с тридцать пятого года. Погоди! Когда мы покупали дом?