портрете, был худощавее.
— Интересное лицо, — сказал Каролис, все еще не отрывая взгляд от портрета. — Он напоминает мне одного знакомого.
— Это безработный из Шанчяй, — ответил Юргис. — Он очень тяжело жил. Он мне позировал, потому что я ему немножко платил. Увы, сейчас его уже нет среди живых.
— Нет среди живых? — спросила Эляна, вспомнив, как она примерно год назад открыла ему дверь и впустила в ателье Юргиса.
— Он умер от туберкулеза этой весной. Оставил двоих детей и жену. Мне его было очень жаль. Он нигде не мог получить работы, а я, увы, тоже не мог ему больше помочь.
Юргис поднимал и выстраивал у стен все новые свои работы. Внимание Каролиса привлекла картина — мрачный угол улицы, освещенный фонарем тротуар, молодая проститутка прислонилась к облупленной стене, подняла кверху намазанное болезненное лицо. В больших глазах, в лице, в пухлых детских губах что-то изломанное, оскорбленное, растоптанное. Руки опущены вниз, темное платье скрывает костлявое, высохшее молодое тело.
— Каунас? — спросил Каролис.
— Да. Шел я однажды ночью мимо вокзала. Сыро было, холодно. И мне врезалась в память вот такая точно девушка. Совсем молодая… Подняла лицо к грязному электрическому фонарю, опустила руки, ничего не ждет от жизни. Не знаю, кто она, не знаю, что с ней случилось. Я никак не мог отвязаться от этого зрелища и в ту же ночь начал работать… Мне кажется, она думала о смерти.
— О смерти? — вздрогнула Эляна.
— Да, о смерти, — повторил Юргис, ставя к стене новую картину. — Что у нее осталось в жизни?
Юргис снял покрывало с мольберта. Каролис и Эляна застыли. Это был их отец! Но какой! Громадная, прекрасная голова в ореоле седых развевающихся волос. Горящие, вдохновенные глаза, темные и сверкающие. Крупный, орлиный нос, проведенные болью морщины на лбу, у углов губ. И рука, лежащая на одеяле, — живая, пульсирующая, страдающая рука. Все его лицо как будто устремлялось вперед, уходило из полотна, из комнаты, из времени. Полным жизни и страдания, надежды, заботы и какой-то затаенной, только ему понятной радости было это лицо, незабываемое, любимое лицо. Эляна знала — таким он был в последние недели своей жизни. И все втроем они стояли перед отцом, который так недавно ушел из этого дома и которым были полны сердца детей, хотя они старались об этом не говорить, не упоминать, не бередить открытую рану. Теперь все трое с новой силой чувствовали, что значил для каждого из них этот человек, который больше не вернется. Только его лицо будет вечно смотреть с этого полотна, полное жизни, страдания, надежды и света. Да, светом были наполнены эти глаза, этот высокий лоб, под которым всегда билась мысль, эти губы — все это лицо, такое удивительно дорогое.
Потом их глаза встретились. Каролис видел, как по щеке Эляны катится слеза. В глубоком раздумье Юргис не сказал ни слова. Он смотрел то на Эляну, то на Каролиса, словно стараясь прочесть на лицах то, что заполняло их мысли и сердца.
Юргис опустил покрывало на мольберт. Они вышли из ателье в комнату Юргиса и уселись за низким столиком на низеньких мягких пуфиках.
— Так уж у меня заведено, — сказал Юргис, вынимая из шкафчика рюмки и бутылку, — осмотрев мои работы, друзья обычно не отказываются от рюмочки коньяка.
— Думаю, они правильно делают, — сказал Каролис. И, глядя, как брат наливает в рюмки, обратился к сестре: — Ведь правда, Эляна, наш Юргис замечательный художник? Мне почему-то казалось, что ты, как у нас говорят, погряз в «чистом искусстве». Но у тебя в картинах есть отблески настоящей жизни. Правда, пока их еще немного…
— Пейте, пейте, а раскритиковать меня еще будет время… — подняв рюмку, Юргис ждал, пока присоединятся брат и сестра.
Все трое подняли рюмки, и Каролис продолжал начатую мысль:
— Да, я говорю об отблесках настоящей жизни…
— Так сказать, о классовой борьбе?
— Хотя бы. Она теперь составляет содержание нашей жизни.
— Я такой, какой есть, — ответил Юргис, снова наливая. — Работаю, как умею, как понимаю, как могу. И вот мне очень интересно, Каролис. Ты видел мои работы. Как тебе кажется: нужны они новому обществу или нет? Будет оно на них смотреть или растопит ими печку? Ты ведь боролся за это новое общество и борешься. От твоего ответа многое зависит. Ты понимаешь, мне очень нужно твое мнение…
— Если хочешь, Юргис… — тепло сказал Каролис, он положил руку на ладонь брата и посмотрел ему прямо в глаза. — Я думаю, твое искусство будет нужно новому обществу, в нем есть душа и красота.
Эляна обрадованно воскликнула:
— Как ты правильно сказал, Каролис!
— Но ему, новому обществу, нужно еще что-то, побольше, чем хороший натюрморт, пейзаж, наконец, даже портрет… — сказал Каролис.
— Классовая борьба? — прервал его Юргис, и в его голосе прозвучал скрытый сарказм.
— Вот именно, — подхватил Каролис. — Я здесь видел кое-что интересное. Портрет рабочего. Девушка на улице. Понимаешь? Это жизнь народа, его лицо, его страдания. Это очень хорошо. Но для тебя это только случайные сюжеты. А новое общество, несомненно, потребует от художника…
— Потребует? — прервал его Юргис.
— Ну да, потребует… — подтвердил Каролис.
— Я не буду работать по требованию! — закричал Юргис. — Понимаешь, Каролис, я не могу работать по требованию, я не верю, что художник может создать что-либо ценное, если от него т р е б у ю т. От меня никто не требовал портретов этого рабочего и этой девушки. Меня самого привлекли их лица. Вот и все…
— А я уверен, что в нашей новой жизни будет столько своеобразной красоты, разнообразия, что она не сможет не восхищать искреннего, настоящего художника! Вот как все обстоит, мой милый. Здесь и речи нет о чьих-то требованиях… Может быть, я не так сформулировал свою мысль…
— Возможно. Но знай, Каролис, что никто не прикажет мне создавать то, чего я сам не пережил, не выносил в себе, что меня до глубины души не волнует. Свобода творчества — вот для чего стоит жить. Все остальное не имеет для меня значения. Потеряв эту свободу, я, думаю, потерял бы все.
— И все-таки, мой милый, ты забываешь, что мы живем не в стране Эльдорадо, а в живом обществе, где кипят страсти и бурлит борьба, — горячо говорил Каролис, — в обществе очень сложном, раздираемом противоречиями, и никто, даже художник, не может остаться свободным от общества. Еще Ленин об этом говорил. Я не пророк, но я тебе говорю, Юргис, что ты, если только посмотришь на жизнь открытыми глазами…
— Если у меня есть хоть какой-нибудь талант, — горько и словно с иронией ответил Юргис, — то пусть им пользуется кто хочет. Мне совсем не важно, кому понравится мой «Каунас после дождя» — буржую или пролетарию. В конце концов, я ведь работаю только для себя. Красота только одна, и ее принимает тот, у кого открытая душа. Вот и все. А остальное — это уже ваша область, политические деятели. Для меня туда путь закрыт.
— Он откроется, — твердо сказал Каролис.
Эляна смотрела на братьев. Ей казалось, что их разговор становится все холоднее, отталкивает братьев друг от друга. А она так хотела, чтобы они хоть раз в жизни поняли друг друга!..
Внизу зазвенел телефон. Каролиса вызывали в Центральный комитет.
22
К одиннадцати часам Каунасский театр был полон. Постоянный посетитель сразу бы заметил, что собравшиеся здесь как небо от земли отличаются от той публики, которая раньше, перед концом сезона, каждый вечер занимала места в партере и в ложах. Сегодня в театре не благоухали заграничные духи, не шелестели шелка и веера, не алели лакированные ногти и густо намазанные губы. Сегодня здесь собрались совершенно другие люди. Раньше капельдинер осмотрел бы их с головы до ног, особенно если театр в тот вечер соблаговолил посетить его высокопревосходительство президент республики. Служители театра, как и многие другие из жителей Каунаса, не могли понять, что во всей жизни многое существенно изменилось. Они не могли понять, что эти загорелые, простые люди в тесных, плохо выглаженных костюмах, даже без галстука, с этого дня будут вершить судьбу Литвы. Принято, чтобы о судьбе края заботились солидные, богатые господа, обязательно господа — банкиры, помещики, адвокаты, ксендзы, — а в этой публике мало кого и господами назовешь. Очень уж они не похожи на господ, они даже не называют друг друга господами, а как-то странно — товарищами. Может показаться, что слово «господин» у них вроде ругательства.
Здесь снова встретились те, кто совсем недавно сидел в тюрьмах и концлагерях, — даже коротко подстриженные волосы их не успели еще отрасти на воле. Здесь встретились старые революционеры, работавшие в разных местах Литвы, много раз сидевшие в тюрьмах; здесь были известные всей стране писатели, никогда не порывавшие связи со своим народом, не продавшие себя правящей клике; здесь были рабочие с заскорузлыми от тяжелой работы руками и загорелые, усатые крестьяне.
Они пришли решать судьбу Литвы.
Пранас Стримас, высокий, темноволосый, пробирался сквозь толпу. Среди незнакомых он немного смущался и даже обрадовался, увидев Эдвардаса, который дружески кивнул ему, но не подошел, а заговорил с двумя девушками, идущими по фойе в потоке людей.
— Эдвардас! — воскликнула Эляна, как ей показалось, громче, чем нужно. — Наконец-то…
И она вдруг запнулась, подумав, что по ее лицу Эдвардас может прочесть все — как она ждала его, тосковала, беспокоилась, сердилась, что он ничего о себе не сообщает, как на улицах, в толпе, искала его глазами и нигде-нигде не могла найти… И теперь он здесь! Нет, лучше пусть он ничего не знает.
Эдвардас пожал ее маленькую, вдруг похолодевшую ладонь. Он хотел так много сказать Эляне, объяснить, почему так долго, так долго (ведь правда, целая вечность прошла с последнего их свидания!) не давал ей о себе знать, но с ней была Ирена, и это смущало его, даже сердило.
— Вы хорошо выглядите, товарищ Эдвардас, — сказала Ирена. — Загорели, возмужали… Где вы были? Мы так давно вас не видели. Немножко даже соскучились…