екается по Литве, вдохновляя литовский трудовой народ в дальнейшей борьбе за новую жизнь!
После речи президента избрали председателя сейма. Это был тот мягкий, добрый человек с бородкой, который привлек внимание Эляны перед началом заседания.
На сцене Эляна увидела и министра, о котором она говорила с Эдвардасом. Его избрали вице-председателем. За столом президиума заняли места и другие лица, избранные руководить работой Народного Сейма.
Эляне все казалось удивительным. Она сидит теперь здесь рядом с Эдвардасом, а еще вчера даже не знала, где он, и думала, что он совсем о ней забыл. Очень странно было видеть рядом его густые, зачесанные набок волосы, расстегнутый воротник рубашки, его глаза и влажный от испарины лоб, его волевой подбородок. О да, он, несомненно, волевой и упорный человек, Эдвардас! Она это хорошо знала. Неужели правда, что это он держал ее под руку, когда они проходили в зал, пожимал ее неизвестно почему похолодевшие пальцы горячей, крепкой, мужской рукой?
Эляна с трудом могла следить за тем, что происходило на сцене. Было жарко и душно. Она видела здесь писателей — маленького Винцаса Креве с серым, усталым лицом и Людаса Гиру, очень подвижного, с бородкой клинышком и острыми глазами. Они говорили о доверии Народному правительству, им долго аплодировали. Потом выступило несколько незнакомых людей. На сцену с приветствием сейму поднимались целые делегации рабочих и крестьян. Эляна вспомнила о Пятрасе и вдруг подумала, что Пятрас с Мартой был несчастлив, хотя он никогда ей, Эляне, ни словом об этом не обмолвился. Каким жестоким был разговор братьев после смерти отца! А она ничего не могла сделать, чтобы их помирить! Потом она подумала, что еще сегодня надо будет побывать на могиле отца и договориться с кладбищенским сторожем, чтобы он каждый день поливал цветы, которые она там посадила. Она чуть не забыла об этом, а кроме нее кто же позаботится? Тересе старая, не всегда вспомнит…
Зал снова начал аплодировать, и Эляна не могла понять, что случилось, почему люди так обрадовались. Хлопал и Эдвардас — очень энергично, весело посматривая на нее. Потом все успокоилось. Она старалась внимательно слушать нового оратора, но снова чувствовала, что думает только об Эдвардасе. «Если б я знала, что он меня любит!» — думала она, нарочно стараясь не смотреть на Эдвардаса, и все-таки поглядывала украдкой на его лицо и на руку, что-то записывающую в блокноте.
— Смотри, — зашептал Эдвардас, показывая взглядом на трибуну, где стоял приземистый, крепко сколоченный человек с очень яркими, добрыми, веселыми глазами, которые, казалось, пронзают тебя насквозь.
Эдвардас сказал ей его имя, и Эляна вспомнила, что Каролис тоже рассказывал ей об этом упорном человеке, о его жизни и характере. Когда он направлялся к трибуне, зал ему аплодировал больше, чем остальным, — как видно, многие знали, что всю свою жизнь, начиная с гимназической поры, он шел через тюрьмы, границы государств, концлагеря, подполье, пока не пришел сюда, чтобы сказать всем что-то очень важное.
— Я не сомневаюсь, — говорил он ясно, не спеша, четко выговаривая каждое слово, — что Народный Сейм, как истинный выразитель борьбы и надежд народных, введет в Литве самый демократический в мире, советский строй, которого требует весь народ Литвы.
Долго не смолкающие овации встретили слова оратора. Он помолчал минуту, веселыми, острыми глазами оглядел весь зал — партер, ярусы, центральную ложу, в которой сидели представители Советского Союза, — и улыбнулся, вспомнив о чем-то приятном, хотя в его жизни вряд ли много было легких минут.
А может быть, он улыбнулся, почувствовав все величие и красоту этой минуты, о которой мечтал в тюремных камерах, в больших городах далеко от Литвы, в темную, холодную, дождливую осеннюю ночь переправляя в Литву через границу еще не высохшую от типографской краски партийную печать. Эляна увидела его улыбку и, не зная почему, тоже улыбнулась.
— Но, товарищи, мы остановились бы на полдороге и изменили народу Литвы, если бы все кончилось этим, — снова сказал оратор, наконец дождавшись, пока смолкли аплодисменты, и еще раз осмотрев весь зал. — Все трудящиеся Литвы теперь требуют войти в могучую семью народов Советского Союза.
В зале снова поднялась буря аплодисментов.
Казис Гедрюс, рабочий железнодорожных ремонтных мастерских, депутат Народного Сейма, старался не пропустить ни одного слова. Он смотрел на сцену из-под густых, нависших бровей и гордился, что некоторых ораторов знает лично. Вот в делегации, прибывшей приветствовать Народный Сейм, он узнал нескольких рабочих, а руководитель делегации был его ученик по ремонтным мастерским. Это была чертовски приятная минута, когда он увидел своих друзей и знакомых здесь в этот торжественный час! Он еле сдержался, чтобы не закричать им, не помахать рукой. Молодцы ребята! Вот рабочий… ну, как его фамилия?.. высокий и худющий, один из организаторов забастовки на общественных работах в Лампеджяй прошлой зимой, восьмого февраля. Он со своими товарищами поднял на забастовку около тысячи людей, был ранен и арестован службой безопасности, а забастовщиков, которые попытались идти в Каунас, полиция и охранка рассеяла пулями, саблями, слезоточивыми газами и резиновыми дубинками. И вот теперь он здесь, в Народном Сейме!..
Еще больше обрадовался старик, когда увидел на трибуне другого своего знакомого. Ну да, это он когда-то прятался в его домике, только Казис тогда не знал, как его зовут, этого веселого и упорного человека. Знал, что он ведет очень ответственную работу в партии. И вот теперь он на трибуне, возмужавший, повзрослевший, но глаза такие же юношески острые и добрые. Черт подери! Интересно бы встретиться с ним и поговорить! Только узнает ли он теперь Гедрюса? Ведь ему небось трудно помнить всех, кого он когда-нибудь видел. Гедрюс-то помнит своего жильца. Такие жильцы не каждый день встречаются, такие жильцы оказывают большую честь рабочему дому! Да, что ни говори, теперь уже можно подумать и о собственной жизни! Кажется, ничего особенного не было в этой жизни… А все-таки и он, Казис Гедрюс, не лыком шит! В Октябрьской революции участвовал, собственными глазами Ленина видел! Много лет назад, когда литовские рабочие и крестьяне впервые поднимались на борьбу за свободу, и он с винтовкой в руках — он был тогда еще молодой и крепкий — шел бороться за власть Советов! Нелегко тогда было! А они сражались и не в одной волости организовали советскую власть. Веселое было время, хорошие были парни. Многих уже нет — одни пали от пуль врага, другие зачахли в тюрьмах «независимой» Литвы, третьим удалось уйти в глубь Советского Союза. Хорошо бы сейчас узнать, где они. А он, Казис Гедрюс, все еще жив и здоров. Наверное, нарочно под конец жизни судьба послала ему такую радость. Хотя он, как и другие сознательные литовские рабочие, глубоко верил, что раньше или позже и в Литве трудящиеся свергнут власть буржуев, но трудно было представить, что все произойдет вот так — без кровопролития, выстрелов, жертв. Без жертв? Разве мало жертв принесли рабочие и крестьяне за эти долгие годы борьбы? Ему, Казису Гедрюсу, хорошо известно, сколько народу погибло от пуль, преследований, голода — всех не перечесть. И, может быть, сама судьба теперь вознаграждает за все их страдания. Судьба? А не правильнее ли сказать, как утверждает и оратор с трибуны, что это Страна Советов, а не судьба? «Да, это она пришла нам на помощь, мать трудящихся, первая держава рабочих и крестьян… Спасибо ей за это и честь…»
Эх, счастливым, действительно счастливым чувствовал себя в этот час Казис Гедрюс! Наконец вернулись сыновья, оба молодые, здоровые, а главное, умные, честные, и оба идут по пути, указанному отцом. Кстати, ведь это не совсем обычная вещь! Мало ли Казис Гедрюс знает рабочих семей, где дети шли по дурному пути… Вот, к примеру, его сосед Петронис. Каменный домик себе выстроил, а что с того? Ведь Петронис — всем известный штрейкбрехер. Сколько раз сами рабочие хотели его укокошить; как-то даже приволокли его в мешке на берег Немана; если бы не дружки полицейские, утонул бы, бедняга, в холодной неманской водице. А сыновья? У Петрониса тоже два сына, как и у Казиса Гедрюса. Один из них служил в полиции, производил у людей обыски, жаден был до чужого добра… Наверное, прячется теперь где-нибудь. Другой вообще не работал, только пил без меры, с дурной компанией спутался. Срам, и больше ничего! А еще рабочая семья! Когда-то Казис Гедрюс пытался поговорить с Петронисом, но тот послал его ко всем чертям. Понятно, Гедрюс совсем хотел было прервать с ним знакомство, но, опасаясь мести Петрониса, на всякий случай, проходя мимо его забора, прикладывал ладонь к фуражке. Любопытно, что старик Петронис, в последнее время сильно осунувшийся — его выкинули с фабрики, — сам очень дружески стал здороваться с Казисом Гедрюсом. Когда Гедрюс был выдвинут кандидатом в депутаты Народного Сейма, он даже начал заходить к нему домой — то якобы его поздравить, то спросить, как будет с национализацией домов, коснется ли она таких хибарок, как у него, Петрониса, то посоветоваться, сможет ли старший его сын получить работу, когда вернется из Мажейкяй. Посещения Петрониса так надоели старику, что он наконец предложил ему убраться. Тот весь покраснел, даже толстая шея налилась кровью, но, не сказав ни слова, послушно вышел в дверь…
«Ну, туда ему и дорога! — думал Казис Гедрюс. — Как постелешь, так и выспишься. Как будто я должен заботиться о каждом фашистском прихвостне! Какое мне до него дело!»
В это время на трибуну поднялся вице-председатель сейма, и весь театр, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, слушал «Декларацию о государственном строе».
— Народный Сейм, — звенело в зале, — выражая единодушную волю трудового народа, провозглашает, что в Литве вводится советский строй.
Литва объявляется Социалистической Советской Республикой. С этого дня вся власть в Литовской Советской Социалистической Республике принадлежит трудящимся города и деревни.