Народный Сейм твердо убежден, что все население Литвы сплотится вокруг советской власти, чтобы обеспечить себе благосостояние, расцвет хозяйства и культуры, чтобы дать нашему народу свободу и счастье, чтобы повести страну к окончательной победе народа.
Когда председатель сейма поставил декларацию на голосование, в зале вначале было совершенно тихо. Потом представители сейма, как один человек, подняли вверх руки.
В этот незабываемый час родилась Советская Литва, она выбирала новый, еще неведомый, но широкий и светлый путь.
— Эдвардас, — зашептала Эляна, — ведь сегодня день рождения.
Эдвардас чуточку удивился, поднял бровь, подумал, улыбнулся и ответил:
— Как хорошо ты сказала, Эляна! Действительно, сегодня родилась Советская Литва, и она вечно будет с Советским Союзом.
И вдруг загремела песня, которую до сих пор пели только на стачках, на народных демонстрациях, в тюрьмах и концлагерях. Теперь она звучала здесь, в театре, как триумф победившего народа.
Эдвардас смотрел на Эляну, слышал ее высокий, звонкий голос. На лице ее, обращенном к сцене, уже не было печали, только вдохновенно сверкали большие глаза. В передних рядах Эдвардас видел своего отца, дальше — Пранаса Стримаса, видел своих знакомых, друзей по тюрьме, по университету.
Звуки «Интернационала» смолкли. Наклонившись почти к самому уху Эляны, Эдвардас зашептал так тихо, что только она одна его услышала:
— Я боюсь тебя потерять, Эляна! Нам не надо никогда расставаться, правда?
Эляна доверчиво посмотрела на Эдвардаса, в самую глубину его глаз, и ответила не словами, а взглядом:
«Я всегда буду с тобой».
Вот как просто решилось все, о чем они долго и мучительно думали. Сразу стало легко, хотя они так и не могли понять, чем прекрасен этот день, когда все кругом смеются, улыбаются, радуются, и кто преподнес им в подарок дружбу и счастье, такое большое счастье, что, казалось, не выдержит сердце.
23
Эдвардас вышел на улицу и услышал щебет птиц. Небо было пепельно-серым, солнце еще не взошло, но чувствовалось, что день будет светлый и жаркий.
Как интересно следить за пробуждением города! На улицах, еще недавно совсем пустых, появляются люди. Проезжают первые полупустые автобусы. Пронзительно гудя на перекрестках, проносятся редкие машины. Солнце озаряет купол собора. Сверкают золотом верхушки деревьев на горе Витаутаса. И постепенно пепельно-серый цвет неба становится сине-голубым. Солнце зажигает витрины магазинов, окна домов, вспыхивает в зеркале, что в стене парикмахерской, и, отражаясь от него, светлым прямоугольником падает на асфальт.
Высоко в небе летит самолет с опознавательными знаками Советского Союза. Посередине Лайсвес-аллеи непринужденно идут два лейтенанта Красной Армии, фуражки чуточку набекрень. К фабрикам спешат первые рабочие.
«А может, Эляна уже проснулась? Может, встала?» — подумал Эдвардас и, увидев телефонный автомат, опустил в щель маленькую монету. Он снял трубку, раздался сигнал, но Эдвардас уже передумал и, не набрав номера, повесил трубку обратно на рычажок. Со щелком выпала монета. Эдвардас вышел на улицу.
Он снова пошел по Лайсвес-аллее. Было еще прохладно. На улицах появлялось все больше людей. Вот впереди группы рабочих шагает рослый человек, на плече у него свернутое знамя. Вот девушки, наверное гимназистки последних классов, — они несут транспаранты на красной ткани. Едет грузовик, в нем тоже девушки. Они куда-то везут очень много цветов.
Открываются первые магазины, кафе, рестораны. На улице Кястутиса играет оркестр. Сегодня рабочий день, но с самого утра в городе праздничное настроение. Как это он забыл! Ведь сегодня Народный Сейм заканчивает работу и каунасцы готовят большую демонстрацию. Вот почему сегодня утром такое движение на улице.
Эдвардас смотрел на украшенные цветами грузовики, которые один за другим ехали со стороны улицы Донелайтиса. Грузовики медленно, торжественно повернули к собору, их провожали глаза остановившихся на улице и вышедших из магазинов людей.
«А все-таки надо позвонить Эляне. Теперь самое время», — подумал Эдвардас и снова свернул на середину Лайсвес-аллеи, к автомату. В это время его внимание привлек очень знакомый и в то же время чужой человек в светлом помятом костюме. Заломив шляпу на затылок, человек приближался к Эдвардасу пошатываясь, еле держась на ногах. Да, Эдвардас не мог ошибиться! Галстук сбит на сторону, под глазами черные круги, на подбородке щетина — Эдвардас никогда еще не видел таким своего брата.
— Не может быть! — сказал Эдвардас со злостью и стыдом. — Не может быть! Неужели это Йонас? Боже мой! Он, наверное, с ума сошел.
А Йонас остановился перед Эдвардасом и сказал, икая:
— А, братишка! Привет…
— Йонас! — хватая брата за руку, закричал Эдвардас. — Что с тобой? На кого ты похож!
— Да вот… выпил с дружками! — ответил он, неловко улыбаясь и вырывая свою руку у Эдвардаса. — А ты вообще пусти. Мне начальники не нужны.
Эдвардас отпустил руку брата и стоял перед ним, бледный, сжав кулаки.
— Знаешь что, Йонас, — сказал он, — не нравится мне, что ты в таком виде…
— А мне начхать, уважаемый, нравится тебе или нет, — нагло ответил Йонас. — Наша власть, что хочу, то и делаю… Не запретишь…
«Какой срам! — думал Эдвардас. — Какой позор! «Наша власть»! Как он смеет!»
— Наша власть! — кричал Йонас. — Нет больше начальников! Все равны! Понятно?
— А ты думаешь, — тихо прошипел Эдвардас, и его кулаки еще сильнее сжались, — ты думаешь, если все равны, ты можешь быть свиньей?
— Свиньей? — обиделся Йонас. — Попрошу выбирать выражения. Кто свинья? Буржуи — свиньи, если хочешь знать! Вот кто свиньи! А я — рабочий. И никто не имеет права…
— У меня есть право! — тихо, но строго сказал Эдвардас, заметив, что за ними уже следят несколько зевак. — Успокойся! Не срами меня и себя!
— Но-но-но-но! Так я тебя и испугаюсь! — запротестовал Йонас. — Ты мне не указ, молокосос. И отец не указ… Я сегодня сам себе… указ. Понятно или нет?.. За свои деньги.
Эдвардас смотрел на брата и не знал, что делать. Оставить его одного на улице? Нет, он еле держится на ногах. Отвести к себе в гостиницу? Но ведь через час, да, примерно через час, начинается заседание сейма, а Йонас, если его оставить одного, несомненно, будет буянить, еще окно выбьет. Доставить домой?.. Поглядывая на часы, он следил глазами, не появится ли свободная машина.
— Вот выпил, и кто мне хоть слово скажет? — кричал в это время Йонас. — От радости выпил! Отец… мой отец депутатом сейма, понимаешь ты, журналист, пает или как там еще? А если вздумал меня критиковать, ты лучше сперва сопли… понятно?.. сопли утри!
Эдвардас не выдержал. Изо всех сил — впервые в жизни — он ударил брата, Йонас этого не ожидал. Оглушенный ударом, он зашатался, отлетел к липе, шляпа покатилась по тротуару. Вытаращив глаза, все еще не понимая, что произошло, он, мигая, смотрел на Эдвардаса. Эдвардас увидел на лице брата давнишний шрам, и ему вдруг стало стыдно. К счастью, удалось остановить свободную машину. Он втолкнул в нее брата.
Кругом все смеялись, кто-то поднял шляпу Йонаса и понес ее к машине, но Эдвардас толкнул шофера, и машина помчалась вперед, в Шанчяй.
О, как несчастен был теперь Эдвардас! Разные чувства переполняли его сердце: злость, отвращение, стыд. Как Йонас мог в такие необыкновенные, такие важные дни забыть все и напиться, как последний люмпен! Эдвардас вспомнил, что давно, еще до тюрьмы, несколько раз видел брата пьяным, но тогда он мог его понять, брата не было работы, он целыми месяцами не мог ее найти. Встретил товарища, тот повел его в кабак, напоил… А теперь ему сразу, можно сказать — в первый же день, дали работу, правда, не по специальности — его назначили директором крупного магазина, владелец которого убежал за границу. Зачем же теперь пить? Зачем?
Эдвардас смотрел на брата, а тот храпел, закинув голову, приоткрыв рот, откинувшись на кожаные подушки машины. Машина остановилась, и Эдвардас с помощью матери и сестры понес Йонаса в дом. Соседи глазели с порогов, из садиков и двусмысленно улыбались. Это было так неприятно, что Эдвардасу не хотелось здороваться с ними.
Женщины хлопотали. Им тоже было стыдно, что Йонас пьян — рука свисла с кровати, рот приоткрыт. Бируте с жалостью и упреком смотрела на костюм брата: только вчера она вычистила и отутюжила его, а теперь он весь в пятнах, измят.
— Господи боже ты мой! — присев рядом с кроватью на стул, утирая слезы, говорила мать. — И что с ним стряслось? Вчера утром такой был веселый, бодрый… Говорит: «Поеду в город, билет в сейм, говорит, у меня», — так радовался за отца. Так радовался… Может, от этой вот радости…
— Мама, — Бируте вдруг остановилась посреди комнаты, — думаю, у него плохие друзья. Помнишь, мама, до тюрьмы он в таком виде тоже возвращался… Тогда от тоски пил, а теперь отчего? Наверное, деньги лишние завелись…
— Ну что ты говоришь, доченька! Откуда у него деньги? Ведь жалованье, говорил, небольшое.
— Вот то-то и оно, что небольшое… Ох, и боюсь я, мама…
Эдвардас курил сигарету за сигаретой. Неужели это его брат, которого он так любил, которого уважал, особенно когда увидел его в тюрьме? Их пути лежали так близко, ими одинаково гордились товарищи, отец, Бируте…
Отца дома не было.
— Он уехал рано. Знаешь, он такой теперь стал счастливый… Говорил, тебя вчера в сейме видел, — сказала Бируте.
Ни мать, ни сестра ни о чем не расспрашивали Эдвардаса. Они вспомнили о нем, только когда Эдвардас снова посмотрел на часы и сказал, что ему пора. Он вышел во двор — машина еще стояла у калитки, над изгородями снова показались любопытствующие лица. Эдвардас облегченно вздохнул, только когда дверцы машины захлопнулись, и он, откинувшись на заднем сиденье, где недавно сидел Йонас, закрыл глаза.
Сегодня в театре Эдвардас никак не мог собраться с мыслями. На трибуну один за другим поднимались ораторы, они говорили о национализации банков и крупной промышленности, о принятом вчера постановлении Народного Сейма — считать землю собственностью народа, о создании комиссии, которая попросит Верховный Совет принять Литву в состав страны социализма, и он обрадов