После долгого раздумья он решил, что было бы безумием расторгнуть договор, когда он только-только начинает получать чистый доход и уже купил поместье, за которое еще не выплачен долг, когда он создает семью, — и согласился на все.
Довольно долго Пятрас думал, что его тайну знает один Шмидт. Но он не мог отвязаться от мысли, что кое о чем догадывается и Борхерт — это было понятно из его намеков. Пятрас Карейва собирал данные об армии, о деятельности министерств, о хозяйственном и промышленном потенциале, — за такими данными, в конце концов, далеко ходить не приходилось, ему казалось, что их достаточно было каждый день в газетах. Но его контрагенты очень дорожили этими сведениями, хотя Карейва, как ему казалось, не был ни слишком добросовестным, ни аккуратным. И вот теперь… Что-то, наверное, сдвинулось в международном положении, если Шмидт нажимает на него, правда пока в довольно мягкой форме. Увидев, что во всю эту историю впутано совершенно новое лицо, Карейва сообразил, что дело гораздо серьезнее, чем ему казалось. Сам Карейва до сих пор не придавал большого значения своим сведениям. Ему даже казалось, что они не могут никому повредить. Он считал себя литовским патриотом и ненавидел большевиков. Если это поможет задержать большевистскую угрозу Европе, как говорил об этом сегодня секретарь Германской миссии, то он, несомненно, проявит гораздо больше усердия, чем до сих пор. Он не сомневался и в том, что на его место, стоит только захотеть, фирма легко найдет сколько угодно уважаемых в обществе людей, которые, даже глазом не моргнув, согласятся со всеми условиями Шмидта.
Пятрасу Карейве было тридцать семь лет, и он думал, что неплохо знает цвет общества в Каунасе. Он хорошо знал офицеров — со времени, когда служил в авиации. Он знал и каунасскую интеллигенцию — не через отца, а сам, потому что вел дела с журналистами, работниками театра и определенной частью профессуры. Пятрас неплохо ориентировался и в деловых кругах, хотя не так уж давно вошел в эти круги. Его уважали и считались с ним в министерствах. Ему было прекрасно известно множество афер, тайных историй, преступлений в высшем обществе, сведения о которых только изредка проникали в печать или в залы суда. Он слышал о министрах, которые брали взятки как от своих литовских, так и от заграничных фирм. И брали за один раз больше, чем он, Пятрас Карейва, мог заработать за несколько месяцев. Для Пятраса не было секретом, что существует немало уважаемых людей, которые, говоря попросту, воруют государственные деньги. Он знал офицеров, которые только и ждали, когда же в Литву придет Гитлер. И все эти люди считали себя патриотами, любящими родину, высококультурными людьми. «Чем я хуже их? — думал теперь Пятрас. — Я живу своим трудом и предприимчивостью. Я люблю свое дело, люблю хорошо одеваться, хочу, чтобы у меня были красивая жена, удобная квартира, автомобиль, я даже попробую управлять поместьем — когда состарюсь и не буду годен ни на что другое».
В витрине с галстуками Пятрас увидел свое отражение и, хотя у него и не было привычки любоваться своей внешностью, остановился, украдкой поправил перед стеклом шляпу и взглянул на себя. Он увидел широкоплечего мужчину среднего роста, с военной выправкой, немного располневшего, но не настолько, чтобы это было заметно, безукоризненно одетого. Он любил чистое белье, мягкие воротнички, галстуки строгих тонов, мягкие, удобные туфли, вкусную, здоровую еду, рюмочку коньяка в компании хороших приятелей. Вот и все. Да, еще он любил красивых женщин, — не будем говорить об их уме, это им ни к чему.
Марта, несомненно, одна из самых красивых женщин Каунаса. Кое-кто назвал бы ее пустышкой — она, пожалуй, слишком любит удовольствия, наряды. Но для красивой и интересной женщины это не слишком большой недостаток. Ведь главное, что Пятрасу с Мартой никогда не скучно. Конечно, каунасцы много о ней болтают. Не так легко забыть, что раньше ее содержал богатый нотариус. Это Пятрасу было неприятно, но, по совести говоря, можно ли обвинять человека за старые грехи? Взять хотя бы его самого… Если только Марта откажется от своей странной идеи — не иметь детей, — их жизнь и дальше будет такой же счастливой.
«Что поделаешь, — думал Пятрас Карейва, — я — продукт своего времени. Каждый стремится к своей цели и счастью. Конечно, были в моей жизни связи с женщинами, счастья они мне не принесли. Но теперь я счастлив. Ненавижу всякие эти фантазии и беспорядок — и в семье и в обществе. Не очень мне нравятся такие люди, как Юргис, не говоря уже о Каролисе. На одного подействовала французская богема, а другой… Эх, позор на всю семью! Профессорский сын, получил воспитание, все возможности… Я еще могу понять нищего рабочего, батрака… Что же, это их идеология. Они думают, что достаточно разграбить квартиры таких, как я, людей — и они смогут весело пожить, поесть и напиться. Страшная это болезнь — она одурманивает миллионы. Почему Германия защищается от коммунизма? Наверное, там он действительно опасен. Выборы в свое время показали, что за них там голосовал не один миллион, а, кажется, целых пять. И у нас… Я ведь неплохо понимаю, что думают мои батраки… Они ждут только случая… В речах секретаря, несомненно, что-то есть. Нельзя не согласиться…»
Эти рассуждения помогли Карейве успокоиться. Литва действительно стала барьером между Востоком и Западом. Совершенно возможно, что и такой сравнительно спокойный островок, как Литва, может оказаться в самой гуще великих событий. «Да, так и будет. С кем тогда ты?» Этот вопрос встает уже сейчас. И у Пятраса Карейвы не осталось сомнений. По всему своему воспитанию, склонностям он был, как привык себя называть, «человеком западной культуры». Он повторил эту формулу, и она ему понравилась. В первую очередь он, несомненно, любит свою страну и свой народ, но если уж надо будет выбирать, нет никакого сомнения, он выберет наименьшее зло. Порядок и организация — вот что такое Германия. Там уважают частную инициативу, солидность. Там борются с евреями. Евреи? Когда приходилось с ними сталкиваться, Пятрас ладил с ними, но, в конце концов, он придерживался мнения, что их нужно вытеснить из торговли, как это делали литовские предприниматели: «Евреи берут большие барыши, которые могли бы взять и наши бизнесмены». А вообще, Пятрасу было все равно, это дело не его, а Германии.
В бильярдной «Метрополя» Пятрас увидел своего знакомого, помещика из-под Утяны Антанаса Швитриса. Сняв пиджак, закатав рукава рубашки, Швитрис стоял у края стола и, прищурив маленькие, припухшие глазки, следил за манипуляциями противника, дожидаясь своей очереди. Они с Карейвой были давно знакомы — когда-то оба учились в Берлине, — но Швитрис был старше его на несколько лет.
— Обер, пива! — закричал Швитрис, и на столике, стоявшем рядом с бильярдом, Карейва увидел целую батарею пустых бутылок.
Он хотел пройти прямо в зал, но Швитрис заметил старого приятеля и, не выпуская кия из руки, другой рукой помахал ему. Увидев, что Карейва не собирается играть, он закричал:
— Мы скоро кончим! Подожди минуточку!
Карейва сел за свободный столик и засмотрелся в окно на улицу. Антанас Швитрис подошел к его столику, протянул потную, вымазанную в меле руку и, мигая заплывшими глазками, закричал:
— Ну что, приятель… и узнавать не желаешь?.. А у меня к тебе дельце, малюсенькое дельце… Ну и жара — как в печке! Лето называется…
— Беспокойное лето… — мрачно сказал Пятрас и пожалел, что начал такой разговор с Швитрисом. Какое дело Швитрису до его настроения?
Вытащив из верхнего кармашка пиджака две сигары, Швитрис протянул их Карейве. Когда Пятрас взял одну, Швитрис, откусив кончик своей сигары здоровыми, крепкими, хотя и пожелтевшими, зубами, сплюнул прямо на пол, прикурил и спросил:
— Коньячок или пиво?
— Я закусить хотел, — сказал Пятрас. — Нет времени домой съездить. Все дела, — улыбнулся он.
— Пиво никогда не помешает, особенно в такую жару, — сказал Швитрис и снова закричал: — Обер, пива!
Пятрас рассматривал меню и чувствовал на себе взгляд Швитриса, краем глаза видел его маленький нос между красными щеками. Они были старые знакомые, но встречались редко, и Пятрас о Швитрисе больше слыхал, чем знал что-нибудь наверняка. А слышал он то, что Швитрис, бросив место референта в одном из департаментов министерства путей сообщения, купил поместье. По слухам, поместье было приобретено не совсем чистым путем, афера со строительством шоссе не всплыла наружу только потому, что родственник Швитриса в то время занимал ответственную должность в кабинете министров. Пятрасу еще говорили, что во время испанской войны Швитрис нажил большие деньги, продавая устаревшее литовское оружие в Испанию. Кому он поставлял это оружие — франкистам или республиканцам, — Пятрасу, как и многим другим, так и не было известно, однако знакомые и незнакомые в кулуарах поговаривали, что Швитрис парень с головой, что он заработал миллион и теперь занимается какими-то большими проектами — то ли хочет создать новую отрасль промышленности в Литве, то ли купить за рубежом какие-то плантации. И если бы не паршивое настроение, Пятрасу, возможно, было бы даже приятно поговорить по душам с этим свежеиспеченным миллионером.
Старые знакомые усердно лущили клешни красных раков, запивая пивом, потом заказали по бифштексу. В зале было пусто, только за некоторыми столиками сидели незнакомые люди.
— Да, дела-делишки… — сказал Швитрис, выпуская клубы дыма. — Беспокойное лето… Очень правильно подмечено: беспокойное.
Пятрас заметил, что на толстых пальцах Швитриса сверкают драгоценные перстни, и это ему показалось безвкусицей, тем более что сам Швитрис был в грязноватом костюме, посыпанном пеплом, с пятнами от вина. Рубашку тоже нельзя было назвать чистой. От приятеля несло потом и пивом.
«Деревенщина, — подумал Карейва, — даже заграница на него не подействовала. Но денег у него, надо полагать, побольше, чем у меня».
— Приехал я позавчера в Каунас, — сказал Швитрис, поглаживая свои жидкие светлые усики. — и скажу откровенно: не нравится мне этот город. Мои батраки лучш