ался, услышав в числе других фамилию Пранаса Стримаса. Стримас поедет в Москву… Конечно, Стримас всей своей жизнью заслужил эту честь. Где он? И вот Эдвардас увидел крупную темную голову Стримаса там, в одном из передних рядов. Стримас теперь, наверное, по-детски смущается, удивленно смотрит: «Меня? Почему они выбрали меня, почему все депутаты за меня голосовали? Неужели не было более достойных людей?»
Когда Эдвардас вышел из театра, вся Лайсвес-аллея и соседние улицы волновались, как море. В венках цветов, в теплом летнем ветре еле колыхались знамена; они развевались спокойно, торжественно, казалось — на широком поле ветер колышет красные маки.
На Лайсвес-аллее, у ограды садика театра, установили трибуну, и на ней заняли места депутаты Народного Сейма. Из улиц шли все новые и новые толпы — со знаменами, транспарантами, портретами вождей, выдающихся деятелей и известных писателей. На улице было много солнца — золотой дождь падал сквозь ветви деревьев на одежду, плечи, головы людей. Множество цветов вокруг портретов и знамен, громадные букеты в руках юношей и девушек на грузовиках пахли лесом, лугами, садами.
На другом конце трибуны Эдвардас увидел своего отца, серьезного, задумчивого. Он смотрел прямо перед собой, на недавно законченное высокое, красивое здание. С балконов и из окон свешивались флаги. Как воробьи, на заборах, крышах и деревьях сидели дети.
— Товарищ Гедрюс, если не ошибаюсь? — сказал рядом низкий, сильный голос, и, повернув голову влево, Эдвардас увидел невысокого парня.
— Вы угадали, — ответил Эдвардас.
— Меня зовут Винцас Юргила. Комсомолец. Моя фамилия вам, наверное, ничего не говорит, — несколько сердито сказал незнакомец.
Юргила молча полез в один, потом в другой карман своей застегнутой до шеи гимназической куртки.
— Да, — продолжал Юргила, — вы меня, конечно, не знаете. Но в старые времена я встречался с вашим братом, шофером, — он работал в гараже у Карейвы…
— А, с Йонасом! — Эдвардас вспомнил утреннее происшествие и поморщился. — Что же?
— Вашего брата знал мой лучший друг — Андрюс… Варнялис.
— А вам известно, что́ с ним, с Варнялисом, приключилось? — спросил Эдвардас.
— Известно. Вчера от него письмо получил. Он мне все описал. Потом он просил передать вам… У него, видимо, не было вашего адреса… Ага, вот где оно, — и из нижнего кармана куртки Юргила наконец извлек конверт, вынул из него скомканные бумажки, оторвал листы, предназначенные Эдвардасу, и уже с улыбкой подал их адресату.
— Пожалуйста. Это для вас, товарищ Гедрюс.
И исчез в толпе.
В суматохе последних дней Эдвардас почти забыл о своем товарище, и вот теперь Андрюс сам о себе напомнил.
«Дорогой друг! — писал Андрюс, — Работая в местечке Шиленай, мы, как мне кажется, стали друзьями, хотя вы студент, а мне еще до этого далековато… Я не завистлив, но теперь, когда по причине вынужденного лежания лишился возможности участвовать вместе с вами в важных исторических событиях, происходящих в Каунасе, я страшно проклинаю ту ночь, когда сукин сын фашист попал мне в ногу из своего злополучного браунинга. Вчера наш общий друг, врач Леонас Виткус, говорил, что еще недельку меня здесь продержит, хотя я чувствую себя прекрасно. Вы только представьте! Это дьявольски скучно, и я снова ругаю врагов рабочей власти, которые существенно нашему делу повредить не сумели, однако временно вывели из строя одного из рядовых воинов армии пролетариата. Вы будете смеяться, дорогой друг, читая это письмо, но я написал «воинов армии пролетариата» и подумал, что в этих словах нет ничего смешного; кто же мы, в конце концов, как не воины армии пролетариата?
Но хватит философствовать! Врач Виткус — замечательный парень. Он понял, что мне нужна не только физическая, но и духовная пища, и выдал несколько книг из своей библиотеки. Вы знаете, что мне еще трудновато читать по-русски. Но я все-таки одолел «Разгром» Фадеева. Хорошая книга! За мной, как за маленьким ребенком, ухаживает жена врача (вы, наверное, ее помните?). Я еще не видел такой женщины! Не подумайте, дорогой друг, что я влюблен. В женщин старше себя и особенно в жен друзей я намерен не влюбляться из принципа.
Должен сообщить еще одну новость: вчера меня посетил… кто же, как вы думаете? Да Антанас Стримас, — вы помните, мой друг? — который возил нас в Скардупяй на митинг. Эх, и хороший же это парень! С осени он будет учиться в Каунасе, потому я не сомневаюсь, что он, я и мой старый дружок Винцас Юргила, который вручит вам это письмо, создадим крепкую комсомольскую компанию.
Вот видите, ничего интересного написать я не сумел и прошу за это прощения. Но пишу я, в основном имея в виду одну просьбу, которую никак не осмеливаюсь вам выложить.
Когда мы уехали по делам выборов, я не успел сообщить матери, где нахожусь. Потом тоже не писал, потому что моя мать, к сожалению, в годы разгула буржуазии осталась безграмотной, она бы все равно мое письмо не одолела, а если ей прочтет сосед, то она только зря испугается, узнав, что я ранен. А с отчимом (я, кажется, вам уже говорил) мои отношения не на высоте. Итак, говоря коротко, домой я ничего не сообщал и уверен, что моя мама сильно переживает. Не затрудню ли я вас, дорогой друг, если попрошу съездить на автобусе в Жалякальнис, а оттуда пройти несколько шагов в сторону, в Бразилку, и сообщить моей маме (адрес прилагается), что я через неделю буду дома? Вы уж сумеете рассказать, как я стал жертвой классовой борьбы, и как-нибудь ее успокоите. Она вам поверит, и все будет очень хорошо. Своему другу Винцасу Юргиле, который вручит вам это письмо, это дело не доверяю, потому что он гимназист и по этой причине, откровенно говоря, для мамы не авторитет.
Итак, до скорого свидания, дорогой друг.
Улыбаясь, Эдвардас дочитал письмо. Даже в тени каштана припекало солнце. На улице вразнобой играло сразу несколько оркестров, пели хоры или просто группы молодежи, знамена все еще развевались на ветерке, и вся широкая улица слева — до почты и Укмергского шоссе и справа — до улицы Майрониса и дальше пестрела от национальных костюмов и цветов. С трибуны депутаты Народного Сейма рассказывали собравшимся о работе сейма, о принятых постановлениях. Сказанные тут же, в нескольких шагах, слова повторяли вдали громкоговорители, потом они снова возвращались обратно, и казалось, что звенит весь город. Толпа часто прерывала ораторов аплодисментами и возгласами:
— Да здравствует социалистическая Литва!
— …Красная Армия!
— …Советский Союз!
Эдвардас смотрел на лица людей. Они были так знакомы ему! Эти лица каждый день можно было видеть в центре города, на улицах предместий, и они теперь казались такими же, как каждый день, и одновременно какими-то другими.
Эдвардас любил этих людей. Еще никогда он так сильно не испытывал этого чувства, когда сотни и тысячи людей тебе кажутся бесконечно близкими и дорогими, как члены твоей семьи. Казалось, всех их хорошо знаешь, тебе известны их мысли, взгляды, мечты, и любишь их, наверное, потому, что и у тебя точно такие же мечты, взгляды, мысли. Депутаты Народного Сейма, представители каунасских фабрик, мастерских, учреждений — все чувствовали необычность этого дня. Тысячи людей, хлынувших на улицы, знали, что сегодня они стали настоящими хозяевами своей жизни, судьбы, фабрик, на которых они работали, домов, где они жили. Ораторы на трибуне часто вспоминали вчерашних эксплуататоров, и всем было странно и невероятно, что старая власть со своей вымуштрованной полицией и пронырливой охранкой уже никому не страшна.
Митинг кончился. Рядом с трибуной оркестр заиграл «Интернационал». И снова, как в здании театра, — только теперь не из сотен, а из тысяч сердец, — вырвалась могучая песня. Она долго гремела на улице, поднималась кверху, оглушительно катилась над головами людей, сквозь открытые настежь окна влетала в квартиры и возвращалась на улицу, зажигая в сердцах людей чувство, которое движет не только жизнью, но и всей землей.
24
Люди начали расходиться, но еще долго улица была запружена. Проходя мимо нового здания почты с широкими, изогнутыми, словно витрины большого магазина, окнами, Эдвардас увидел военную машину. Из нее выглядывал Андрей Иванович Котов.
— Здравствуйте! — закричал он, открыв дверцу машины. — Эдуард Казимирович, не узнаете? — и он весело, по-дружески протянул руку.
— А как же! Очень хорошо помню, Андрей Иванович! Сразу узнал!
— Скажите, как живут наши друзья — Елена Михайловна и Карл Михайлович?.. Хорошо? Знаете, я с ними прямо-таки подружился. А вы куда-то запропастились, никто даже сказать не мог, где вы. Теперь, наверное, прямо с заседания сейма? Верно? На днях прочел вашу фамилию в газете и даже подумал, что вы избраны депутатом сейма. Только потом заметил, что имя не то. И возраст, конечно…
— Это мой отец, — с гордостью сказал Эдвардас.
— А, отец… Отлично! Вы спешите? Может, подвезти?
— Знаете, я иду на Жалякальнис по делу. Если вам по дороге…
— Конечно. Минуты две — и мы будем на месте. Садитесь.
Эдвардас сел рядом с Котовым, и машина тронулась.
— Хорошая демонстрация, — сказал Котов, взглянув на Эдвардаса. — И день замечательный.
Эдвардас коротко рассказал подполковнику, какое у него дело к матери Андрюса Варнялиса.
— Вы, Андрей Иванович, увидите уголок Каунаса, где живут самые бедные люди нашего города. Сам я тоже был там довольно давно, кажется еще до тюрьмы.
Шофер сигналил, огибая толпу, которая несла склоненные знамена, транспаранты, портреты. Наконец машина выехала на Укмергское шоссе, где стало свободнее. Они быстро промчались мимо дворца «Сауле» и через несколько кварталов повернули налево. Здесь кончался настоящий город и начинались утопавшие в зелени улицы, застроенные деревянными домиками вперемежку с каменными особняками.
Но эти улицы кончились. Началась дорога, по обеим сторонам которой росли высокие, могучие тополя. Эта дорога, петлями спускавшаяся к Нерис, была когда-то проложена к старой каунасской цитадели, построенной еще во времена Александра I, когда Литва была включена в Российскую империю, а Каунас должен был стать одним из главнейших опорных пунктов против западных хищников, в первую очередь — немцев. Всем было известно, что в прошлую войну могучие подземные форты с многочисленными туннелями, колодцами и складами не сыграли ни малейшей роли, и теперь окрестные жители порядком разрушили форты, а на склонах укреплений горожане пасли коров и коз.