— Я тоже, Каролис, я тоже тебя люблю, — горячо шептала Ирена. — Все эти годы… С того дня, помнишь, в университете… Я тебя в первый раз увидела, ты спускался по лестнице, такой суровый, задумчивый, милый. Я не могла тебя забыть… Так было странно. Каролис. И все время, до этого вот дня, я думала о тебе…
— Что ты говоришь, Ирена? Это правда? Ты мне никогда ничего не говорила…
— Не было времени, Каролис, — сказала она, и он услышал, как сильно бьется ее сердце. — Всему приходит время. И севу, и жатве. Пришло время нашей любви, Каролис. И я решила тебе сказать…
— Да, Ирена, пришло время!..
И снова обоих захлестнула волна страсти. Они забыли все на свете. Где-то далеко остался Каунас, зеленые улицы, тысячи людей в скверах и аллеях, радостные крики, цветы и ветки деревьев, все уплыло в искрящуюся даль, что дремала, как цветущий сад в весеннем солнце, и легкий ветерок, а может быть, пальцы Ирены перебирали волосы Каролиса, и катились невидимые волны одна за другой, заливая губы, руки, грудь, и было бесконечное счастье — закрыть глаза, прижаться друг к другу, молчать и ни о чем не думать, совсем ни о чем, и слушать, как бьется пульс, взволнованный и нервный, как мчится за окном автомобиль, раздается кровожадный индейский клич играющих на улице детей — и снова тишина.
Ирена долго лежала рядом, как успокоившаяся река, которая дремлет в своих берегах, не в силах забыть пронесшуюся бурю. Потом, высвободившись из объятий Каролиса, она потянулась за бутылкой коньяка и снова наполнила рюмку. В сумерках комнаты они смотрели друг другу в глаза, смотрели долго и внимательно, словно боялись найти там тень стыда, но стыда не было — только легкая усталость и головокружение, удивление и радость. Они выпили по одной рюмке и снова целовались, и Каролису трудно было поверить, что женщина, которая лежит рядом, еще совсем недавно отдалась ему с такой радостью, как будто давно ждала этого дня. Но постепенно странная, неожиданная, ненужная мысль пробилась в его сознании, едкая и невероятно мучительная: у Ирены он уже не первый. Он всеми силами хотел отвязаться от этой мысли, уверял себя, что не имеет права упрекать ее, что они новые люди, которые должны быть выше предрассудков даже в области любви, — и все-таки эта мысль буравила его мозг, стучала в висках, червяком грызла сердце.
Шли часы. Они курили и говорили о мелочах, которые расширяют неведомый мир, раздвигают границы познания, создают новые связи между людьми, новыми красками оттеняют их отношения, а Каролис неумолимо чувствовал — что-то изменилось. Его мечта начала рассеиваться, угасала, чадила невидимым горьким дымом, который растравлял сердце. И он закрыл глаза.
Ирена решила, что он задремал, но боялась вытащить руку из-под его головы. Она увидела, что на его висок упала непослушная прядь, и, сложив губы, подула на нее. Пусть ему снится, что он идет по полю и его волосы ерошит ветер. Пусть ей снится, этой любимой голове, этому лицу, серьезному даже во сне, этой руке, так смешно подложенной под щеку…
«Как долго я была одна!» — думает Ирена. Как часто, о, как часто одиночество преследовало и давило, и негде было приклонить голову, и не было отдыха ни в книгах, ни в работе, потому что женщина остается женщиной и ей трудно, если нет никого рядом. Она чувствует себя одинокой, чужой для всех и никому не нужной, хотя и старается доказать окружающим, что ей все равно. Сегодня она встретила Каролиса и, не думая ни минуты, ринулась в шумящее, бурное море, и это было такое счастье, единственно возможное счастье, которое не сравнить ни с каким другим! То, что было раньше, с другим человеком, казалось таким серым и незначительным… Только теперь она поняла, что тогда даже не было настоящей любви.
26
Ирена… Каролис проснулся рано, и первая мысль была: «Ирена». Было так странно, что она не здесь, не в этой комнате — нет, Ирена не видела его комнаты, даже когда была у Эляны… Его рот еще чувствовал губы Ирены, а радости в сердце не было. Та мысль, та мучительная мысль подтвердилась — Ирена вчера ему рассказала, может быть, все, а может быть, только часть правды о себе, и эта правда встала между ними, и Каролис не мог забыть: она два года жила с другим, она… нет, нет, лучше не думать!
Он закрыл глаза. Назойливая мысль снова возвращалась и мучила его. Нет! Пора вставать. Думать о другом. И он соскочил с кровати. Он вспомнил о своих обязанностях, — сегодня они уже не казались ему такими тяжелыми и сложными. Что такого, в конце концов? Люди сражались за будущее на баррикадах, умирали в окопной грязи, а он? Войдет в светлую, чистую комнату наркомата и, как сумеет, будет помогать молодому наркому, тоже, наверное, не большому специалисту в новой работе. Вот и все. Наконец, если работа действительно окажется невыполнимой, разве он не сможет перейти на другую или вернуться в университет? Глупости! Было из-за чего волноваться!
Он полез под холодный душ, потом долго и тщательно брился, надел светлый костюм и вышел в столовую.
Он думал, что Юргис и Эляна еще спят, но обоих нашел уже за столом.
— Можете меня поздравить, — слегка иронизируя над собой, сказал Каролис, низко кланяясь брату и сестре.
— Обручился? — пошутил Юргис.
— Правда? — подпрыгнула Эляна.
— Нет, лучше. Гораздо лучше.
— Получил дипломатическое назначение?
— Это уже ближе к истине. Получаю назначение, только не дипломатическое.
— А куда, Каролис? — заинтересовалась Эляна. — Страшно интересно, где ты будешь работать!
— Никак не отгадаете. Вначале очень боялся, но, подумав, решил, что это не так уж плохо. Мне придется иметь дело с такими, как ты, Юргис. Понимаешь? Мне придется из их голов, так сказать, выбивать буржуазные предрассудки, мрак прошлого, переработать их мозги на марксистский лад, как выражался один юморист. Ясно? — уже серьезно спросил он.
Юргис улыбнулся.
— Нелегкое дело, — сказал он и вздохнул. — Не завидую тебе.
— Я думаю, — согласился Каролис. — Известно, нелегкое.
— Все-таки ничего не понимаю — спросила Эляна. — Каролис, что это за работа?
Уже за кофе Каролис рассказал Юргису и Эляне о своей вчерашней беседе в Центральном комитете. Но он умолчал, что в этой беседе участвовала Ирена.
— Вот и начинается переработка наших мозгов, — с легкой иронией сказал Юргис. — Раньше в такую рань я, как правило, еще спал. Мне, художнику, по буржуазной традиции полагается поздно ложиться и поздно вставать. А сегодня я, как вы видите, уже иду в художественное училище, на заседание, совещание или обсуждение — точно не знаю, как это называется. А твоя уважаемая сестрица, Каролис, снаряжает меня в этот ответственный поход.
Все засмеялись. И потом, когда братья вместе вышли из дому, Каролис еще был в хорошем настроении. В парке Витаутаса мириады утренних теплых лучей падали сквозь ветви деревьев, и посыпанные золотистым песком дорожки длинными яркими лентами желтели в темной зелени деревьев и кустов. Справа, в чаще, пела невидимая птичка, вскоре ее голос зазвучал уже слева, потом несложная любовная песенка возобновилась где-то впереди, на верхушке черемухи, у откоса. По лестнице в город спускались люди, группа девушек, обгоняя Каролиса и Юргиса, с веселым гомоном спешила на ткацкую фабрику, двое мальчишек запрыгали вниз по ступенькам и исчезли на улице Тракай. В начале Лайсвес-аллеи, как и каждый день, шли потоком люди, ехали автобусы и машины, к собору прошли красноармейцы. Когда братья проходили мимо серого здания службы безопасности, Каролис сказал:
— Этот дом, Юргис, мне о многом напоминает. Я здесь просидел несколько ночей после ареста. Не гладили они нас по головке…
— Я верить не хотел, когда мне рассказывали, — сказал Юргис. — Ведь литовец с литовцем, как у нас говорили…
— Вот-вот! — сказал Каролис. — Дело-то, видишь ли, в том, что тут была классовая борьба, а она пощады не знает.
— А вы? — спросил Юргис, подняв глаза на Каролиса. — А вы что, будете гладить по головке своих, как ты называешь, классовых врагов?
Каролис помолчал.
— Многое будет зависеть от того, как они сами себя поведут. Я думаю, наши враги не все похожи на этого полковника, как его там… Далба или Далбайтис… который был у меня, просил, чтобы дом не отбирали. Есть и поопаснее.
— Поопаснее?
— Несомненно… Ну, мне сюда, на улицу Гедиминаса, — ответил Каролис, и Юргис подумал, что брат имел в виду Пятраса, о котором в последние дни ничего не было слышно. «А может, Пятрас уже арестован и сидит теперь как раз в этом здании?» — подумал Юргис. Нет, он слишком хитер и слишком изворотлив, чтобы так легко попасться.
Расставшись с братом, Каролис думал о том же. Да, Пятрас — его брат, и их, хочешь не хочешь, соединяют узы родства. Почему Пятрас так отошел от них — Юргиса, Эляны? Он с малых лет был корыстным, педантом. Потом, когда побывал в Берлине, он так восхищался Германией. И женился на немке. С каждым разом при встрече все меньше было о чем с ним говорить — он отдалялся от всех медленно, но неумолимо. И вот теперь… Ну и что же? Каждый отвечает только за себя. Мысль о брате была неприятна, и нелегко было от нее отвязаться. Но утро пахло зелеными липами, во все стороны шли люди, разговорчивые, одетые по-летнему, и радостное настроение взяло верх. Сам себе улыбаясь, Каролис открыл дверь наркомата.
…Он никогда раньше не думал, что будет служащим, или, как это еще недавно называлось, чиновником, что у него будет свой кабинет с письменным столом, стульями, телефоном, маленьким круглым столиком и мягкими креслами вокруг него. Каролис не знал, что уже сегодня, в первый день его работы, в коридоре будут собираться люди, старающиеся попасть к нему. Когда курьер наркомата сообщил ему об этом, он почти испугался: о чем же он будет с ними говорить, какие вопросы они будут задавать, какие давать ответы? «Но разве я трус, как говорит Ирена?» — подумал Каролис и вспомнил ее лицо, ее руки, вспомнил свое горе. Вынужденно улыбнувшись, Каролис сказал: