— Впустите, кто там первый по порядку.
В кабинет вошла пожилая женщина. Она держалась очень робко — наверное, не привыкла говорить с высокими чиновниками министерства, как их недавно называли, — и даже когда Каролис жестом пригласил ее поближе и указал на стул, она очень нерешительно приблизилась к столу. Оказалось, что это преподавательница гимназии, которую прошлой зимой выгнали с работы за то, что она попыталась объяснить своим ученикам происхождение человека по учению Дарвина. На нее донес кто-то из учеников, этим казусом заинтересовался капеллан гимназии, наконец вмешался директор, дело дошло до министерства, а там приняли соответствующее решение.
Каролис с интересом выслушал рассказ учительницы. Он смотрел на ее усталое, уже немолодое лицо, на седеющие, неровно подстриженные волосы. Учительница просила, чтобы ее приняли на работу, если можно — в ту же Мажейкяйскую гимназию. Она называла людей, которые ее знают и могут поручиться за нее.
— Я вам верю. Даже думаю, что в министерстве должно находиться ваше дело, — сказал Каролис.
— О да, конечно! — обрадовалась учительница, ей, как видно, все еще казалось, что Каролис ей до конца не верит. — О да, тогда они исписали немало бумаги…
Каролис отметил в блокноте фамилию учительницы и обещал доложить наркому, чтобы нанесенная учительнице обида была исправлена.
— Поймите меня, — поднимаясь со стула, с волнением говорила учительница, — я же человек науки. Не могла же я преподавать ученикам то, что противоречит истине…
— Я совершенно с вами согласен, — ответил Каролис, протягивая ей руку. — И уважаю вас за это. Спасибо вам.
Учительница, еще больше расчувствовавшись, вышла. Каролис позвонил в управление, и ему принесли секретное дело на учительницу. Да, бумаги было немало. Показания учеников и преподавателей. Мнение директора. Резолюция министра… Оказалось, дело зашло так далеко, что преподавательницу уже начинали обвинять не только в распространении дарвинизма, но и коммунизма. И неизвестно, почему не вмешалась служба безопасности, не завела на нее досье и не посадила в тюрьму.
«Любопытно, любопытно! — думал Каролис. — Напрасно я предполагал… Здесь, в этом учреждении, пожалуй, тоже будет неплохая жизненная школа…»
Дверь снова открылась, и на этот раз вошел известный профессор университета.
— Господин… Карейва, если не ошибаюсь? — сказал профессор, подавая Каролису белую маленькую ручку и внимательно всматриваясь в него сквозь стекла пенсне. Его темный пиджак, такой неудобный в этот жаркий летний день, был весь в перхоти. Профессор был маленький, но энергичный и подвижный.
— Вы угадали, — ответил Каролис, поднявшись из-за стола и указывая гостю на кресло у круглого столика. — Пожалуйста, товарищ профессор.
Профессор сел. Это был археолог, уже немолодой, седой человек с высоким, умным лбом, бородкой клинышком, возможно — немного чудаковатый, как и многие его собратья по профессии. Правильно говорил вчера секретарь ЦК, что Каролису придется иметь дело с профессорами, — вот один из них и явился.
— Я только что из Паланги, — сказал профессор. — Прямо с поезда. Прервал отпуск. Знаете, всякие разговоры ходят… Самому захотелось кое-что выяснить. Мне сказали, что вы здесь работаете, а вашего покойного отца я неплохо знал по университету, хотя мы и не были близкими друзьями… Да, не приходилось. Но не важно. Я хотел к министру, или, как теперь называют, наркому, но, когда узнал, что вы тоже здесь, мне просто интересно стало с вами поговорить. Может быть, я вам помешал?
— Нет, нет! Я для того здесь и сижу, чтобы…
— Да, да, — профессор не ждал, пока Каролис кончит фразу. — Да, да, — повторил он, о чем-то думая. — Мне уже говорили, что вы как раз и есть тот сын профессора Карейвы, который, как мы еще тогда слышали, сидел в тюрьме за политику.
— Тот самый, — ответил Каролис.
Профессор помолчал.
— Хоть вы и молоды, но скажу, что старость не всегда плюс… Нет, нет, я серьезно, не смейтесь, — увидев улыбку Каролиса, продолжал профессор. — Всю жизнь я отдал науке. И первый вопрос у меня — чисто личного плана: буду ли я нужен тому строю, который вы создаете?
— Не мы, а народ, профессор, — вежливо поправил Каролис и сразу рассердился на себя за придирку.
— Да, да. Вот видите, сразу ясно, как нам, старикам, трудно с юношеством. Вы иначе мыслите. А все-таки — как вы ответите на мой вопрос?
— Очень просто, профессор. Неужели вы думаете, что советская власть закроет университет, школы? Наоборот, цель нашей партии — сделать образование доступным для масс, а не только для привилегированных слоев, как было до сих пор…
— Хорошо, хорошо! — одобрил профессор. — Совершенно правильно! Ваш ответ, уважаемый, меня вполне удовлетворяет. И дальше, — продолжал он, как будто экзаменуя своего ученика, но тон профессора не оскорбил Каролиса: он сразу вспомнил университетские аудитории, рутину экзаменов и коллоквиумов, чудаковатых профессоров, больше всего влюбленных в свой предмет и думающих, что нет на свете ничего более значительного. — Пойдем дальше. Вопрос очень важный, но совершенно частный. Все говорят, — сказал профессор тихо, оглядываясь кругом, — что преподавание будет вестись на русском языке. Это правда?
— Какая глупость! — закричал Каролис. — Я вам говорю — это полная бессмыслица! Такие слухи распускают наши враги. Нет больше царизма, и нет царской политики, нет национального гнета. Есть новая политика — ленинская, есть дружба народов и полное их равенство. Надеюсь, вам понятно?
— Очень прошу меня простить, — немного испуганно сказал профессор, — очень прошу… Я заметил, что мои слова вас оскорбили. Прошу прощения, но мы, люди науки, не всегда смыслим в политике. Кроме того, я вам сказал то, что у нас в Паланге говорят все. Я вас предупреждал, что это в некотором роде Сугубо частный вопрос.
Охлажденный замечанием профессора, Каролис взял себя в руки и дал себе слово больше не горячиться.
— Это очень важный и не такой уж простой вопрос, как может показаться, — сказал профессор. — Я хочу вам объяснить. Мы все, старики, хорошо помним царское время. Вы, уважаемый, тоже, несомненно, знаете, по рассказам своего покойного отца, какое это было время. Насилие над нашим родным языком, запрещение печати, русификация… Вот чего опасается в данный момент наша интеллигенция.
Каролис внимательно слушал.
— Неужели вы думаете, профессор, — сказал он уже тише и как можно доброжелательнее, — неужели вы думаете, что мы, коммунисты, — люди без уважения к своей нации, языку, обычаям? Неужели вы думаете, что мы — люди без рода и истории? Правда, наша история теперь искажена, она написана по требованиям буржуазии и согласно ее интересам, но это еще не значит, что мы отказываемся от того, за что боролся наш народ, — от родного языка.
— Спасибо вам, большое спасибо, — сказал профессор, вскакивая с кресла и с чувством пожимая руку Каролису. — Если хотите знать, вы мне ответили на очень важный вопрос. Могу ли я ссылаться на ваш ответ, говоря со своими коллегами?
— Профессор, — сказал Каролис, — на меня ссылаться не стоит. Я рядовой человек. Я не большой авторитет. Вы можете ссылаться на учение марксизма-ленинизма и политику нашей партии. Это будет правильно и авторитетно.
Профессор снова сидел на месте и о чем-то думал. Казалось, у него есть еще какой-то вопрос, но он то ли не знает, как его сформулировать, и подыскивает слова, то ли просто не решается спрашивать. Наконец он, как видно, поборол себя.
— Нашу интеллигенцию пугает еще один вопрос. Разрешите быть откровенным?
— Несомненно. Говорите все, что думаете.
— У нас вызывает большое беспокойство вопрос свободы науки и, если хотите, совести.
— Если я вас правильно понял, профессор, вы боитесь, что вам придется преподавать археологию по указке свыше? Что вы будете говорить не то, что думаете, а то, что вам прикажут такие начальники, как, например, я? Верно? — сказал Каролис.
— Да, вы точно сформулировали мою мысль, — без улыбки ответил профессор.
— Но позвольте задать вам, профессор, вопрос, хоть это, может быть, и нескромно с моей стороны, — сказал Каролис. — Как вам кажется, вот в нашем университете, например, была до сих пор свобода науки и совести или нет?
— Я думаю, что на ваш вопрос можно ответить положительно, — быстро проговорил профессор.
— А я думаю — нет, — сказал Каролис, снова чувствуя, что начинает горячиться. — В нашем университете существует факультет философии и теологии. Его преподаватели могли свободно распространять все вам и мне известные свои идеи. У них была полная свобода. А можете ли вы представить, чтобы кто-нибудь с университетской кафедры излагал идеи марксизма? Где бы очутился такой смельчак?
— Но ведь это политика!
— А там не политика? Там чистая наука? Нет, я не могу с вами согласиться.
Профессор довольно долго молчал.
— У вас, молодой человек, оказывается, острый ум, как и у вашего покойного отца. Что ж, это хорошо, даже отлично. Но скажу откровенно — вы не совсем меня убедили. Вы берете крайние примеры. Но кроме них ведь существует и чистая наука. Какую политику можно усмотреть в археологии, или языкознании, или, скажем, в математике?
— Я не специалист по всем наукам, профессор, и мне трудно говорить об этих дисциплинах, — ответил Каролис. — Но я уверен, что буржуазия достаточно потрудилась, чтобы даже их подчинить своим нуждам. А почему бы так не поступить и трудящимся? Очень возможно, что существуют предметы и не идеологического характера, как, например, медицина, которую я немножко изучал… Но ведь есть разные способы ее применения, использования. Если у нас до сих пор лечится только тот, у кого есть деньги, то в Советском Союзе — вы, может быть, слышали? — всех лечат даром. Вот вам диаметрально противоположная политика.
— А наши больничные кассы?
— Какой вздор, профессор! Это только издевательство над трудящимися, больше ничего.
Профессор снова помолчал.