И она принялась читать дальше…
«Эх, как серьезно я тебе пишу! Лучше расскажу о небольшом приключении. Спускался вчера в метро на эскалаторе. На ступеньку ниже стояла девушка, наверное твоих лет, с темными стрижеными волосами. Она обернулась ко мне, и я увидел ее карие глаза, длинные ресницы и крашеные губы. «Красивая!» — подумал я. Мы спустились вниз, в мраморный зал, и девушка села в вагон. Я вошел в тот же вагон, но она читала книжку и не обращала на меня внимания. Вместе мы проехали три остановки. Она вышла — и я за ней. Она подошла к киоску купить мороженое, невольно посмотрела на меня — и я как ни в чем не бывало тоже покупаю мороженое. В это время моя попутчица увидела свою знакомую, обе страшно обрадовались, о чем-то зашептались, захихикали, посмотрели на меня и, что-то напевая, пошли дальше, а я так и остался стоять ни с чем… Попробуй представить, как я выглядел! Наверное, не лучше влюбленного первокурсника».
«С каким восхищением он об этом пишет! — подумала Эляна, и ей стало неприятно, как тогда, в театре, когда Эдвардас ей и Ирене рассказывал о Шиленай. — Какая чепуха! Какая чепуха!» — думала она и никак не могла понять, что чепуха — то, о чем пишет Эдвардас, или ее мысли.
«Не сердись, Эляна, что я пишу тебе об этих мелочах. Может быть, тебе совсем не интересно, конечно, не интересно, и даже немного глупо. Но я написал, и уже поздно вычеркнуть. Вычеркни ты сама.
А если говорить серьезно, то знай, Эляна, что я о тебе думаю день и ночь, бесконечно тоскую по тебе, ты мой цветочек, дорогой, любимый мой, и я страшно хочу тебя видеть. Только тебя одну. До сих пор не могу понять, почему так глупо все вышло перед отъездом в Москву. Ведь только несколько минут нужно, чтобы мы встретились, но увы!.. Как жаль, что в Москве нет со мной тебя! Жди меня и люби меня. На улице совсем светло. Начинается новый день».
В самом конце письма было написано: «Это место я поцеловал».
И все. Но Эляне показалось, что она уже не одинока — с нею были слова Эдвардаса, его душа, его дыхание. Так много!
28
Новый день действительно начинался. Пранас Стримас встал с зарей и поднялся с белой, чистой, необыкновенно мягкой кровати. Вот уже несколько дней он в Москве и все еще не может к ней привыкнуть. «Господи, какая гостиница, какая комната!» — думал он, когда впервые здесь очутился.
Побрившись в ванной перед зеркалом под продолговатой матовой лампой, Стримас вернулся в комнату, повернул рычажок радиоприемника, и комнату заполнила неизвестная музыка. Потом пел мужской бас, потом мужчина и женщина попеременно сообщали известия.
Стримас уже несколько дней ездил и гулял по Москве, и все ему казалось сном. Разве не похоже на сон подземное путешествие в метро, когда выходишь на полных движения и гула станциях, которые бывают только в сказке? Разве не похоже на сон то, что они видели в театре, сверкающем зеленоватой позолотой и красным бархатом, где под потолком висят лампы, похожие на громадные золотые короны, и такой огромный оркестр, и волшебное пение, и удивительные декорации? Разве не было похоже на сон, когда он, Пранас Стримас, еще недавно бесправный батрак и узник фашистской тюрьмы, стоял в Мавзолее у гроба Ленина?
Время сегодня шло очень медленно. Стримас смотрел в окно на Охотный ряд, потом спустился вниз и бродил по уже знакомой улице Горького, все еще очень осторожно, с опаской переходя, где полагается, через улицу, инстинктивно стараясь не отставать от движущейся толпы.
После обеда, когда он снова спустился в вестибюль, почти вся делегация была в сборе. Все были взволнованы — каждый чувствовал значение этого дня. Пранас Зибертас, потерявший в буржуазных тюрьмах лучшие годы своей жизни — целых двадцать лет! — преждевременно поседевший человек со стальными глазами, гордо, как символ побед литовских трудящихся, Коммунистической партии, держал красное знамя, которое прятали от полиции и охранки, берегли в бесконечных боях литовского пролетариата против капиталистов и буржуазии. И Стримас с уважением посмотрел на болезненное, зеленоватое лицо Зибертаса и на знамя.
Был солнечный золотой вечер, когда делегация из гостиницы направилась к Красной площади. Впереди, подняв знамя, шагал Пранас Зибертас, а за ним шла вся делегация — пожилые, поседевшие в борьбе и страданиях борцы и еще молодые товарищи, только в последние годы включившиеся в революционную борьбу. Здесь были рабочие, крестьяне, старые революционеры. Женщины сегодня надели национальные костюмы — и это привлекало всеобщее внимание. И Стримас чувствовал себя неотъемлемой частицей этого коллектива, человеком, которому судьба дала большое счастье и большую ответственность.
Угасающий день сверкал золотом на высоких угловых башнях Кремля, лился прозрачно мерцающим потоком по Спасской башне, блестел, отражаясь в розовом граните Мавзолея и в глазах людей, которые шли мимо или стояли в длинной очереди. Переливались башенки и цветные окошки храма Василия Блаженного. Свет отражался в проезжающих машинах, от солнца поблескивали пряжки ремней шагающих мимо красноармейцев.
Делегация вошла во двор Кремля. Громадные здания и старинные церкви сверкали позолотой куполов и крестов. Слева зеленели елочки и цвели цветы. Над Спасскими воротами били куранты, а во дворе Кремля было необыкновенно тихо, и эту тишину едва нарушали шаги сотен людей, идущих, как и литовская делегация, на заседание Верховного Совета. Люди тихо беседовали между собой, и Пранас Стримас рядом с привычной уху русской речью слышал здесь непонятные слова других языков. Да и сами люди выглядели по-разному. Одни из них были одеты как рабочие — в зеленых гимнастерках и заправленных в высокие сверкающие сапоги брюках. Другие были в обыкновенных пиджаках, при галстуках. Третьи — в длинных халатах, в чалмах. Женщины — в ярких, красочных одеждах.
«Сколько здесь людей, сколько разных наций! — думал Стримас. — И разговор их не поймешь, и характер не узнаешь, а ведь все мы — одна семья, как говорят, все мы братья, и путь у нас один… Сумею ли я рассказать у себя в Скардупяй, что́ здесь видел? Трудно будет, ох, трудно! А ведь как будет всем интересно! Все, все надо запомнить».
Наконец делегация остановилась у дворца Верховного Совета. Громадная дверь распахнулась, и глазам открылась широкая, сверкающая белым мрамором и золотом лестница.
Стримас знал — было время, когда по ней ходили цари всея Руси. Конечно, царям и в голову не приходило, что по этой же лестнице через десятки лет придет решать судьбу своего народа, искать новых путей для него литовский рабочий, забитый, бесправный крестьянин и такой бедняк, батрак, как он, Пранас Стримас. И он шел, вначале немного смущаясь, потом все тверже ступая по ковру, и смотрел на золотые люстры, которые горели и теперь, днем, освещая громадную, во всю стену, картину, изображавшую какую-то битву давних лет.
Перед делегацией открылась анфилада огромных, светлых, удивительно красивых залов. Это было еще одно из московских чудес.
В этих залах, как рассказывали, веселился когда-то царский двор. А теперь тут ходят депутаты свободных народов. Открытые, угловатые, даже грубые, почти бронзовые лица, крепкие руки… В толпе Гедрюс показал Стримасу исследователей Северного полюса — высокого, с большой бородой академика Шмидта и приземистого Папанина. Здесь же были и знаменитые писатели — Алексей Толстой и Михаил Шолохов. Они вместе с другими ходили по белому Георгиевскому залу. Здесь можно было видеть известных во всей стране ударников промышленности и сельского хозяйства. Это действительно было собрание лучших людей великой страны, тех людей, которые отдали свои способности и труд на благо и во славу родины. Стримаса даже охватила робость. Но она исчезла, когда кругом он увидел дружеские любопытные взгляды — депутаты смотрели на группу литовцев, которые, наверное, немного выделялись своей внешностью и одеждой.
Наконец началось заседание Верховного Совета. Депутаты, собравшиеся в очень большом, удивительно белом зале, поднялись со своих мест и долгими аплодисментами встретили посланцев Литовского Народного Сейма, которые вошли в дверь справа и остановились, повернувшись к залу. Стримас смотрел на своих товарищей и видел двух мужчин, которые держали декларацию Народного Сейма — огромную книгу в красном переплете. Подальше стояла Саломея Нерис, а еще дальше за ней — Зибертас, всё с красным знаменем в руках, Диджюлис и другие. Входя в зал, Стримас успел кинуть взгляд на тут же, рядом, за плечами делегации, находившийся президиум и сразу узнал несколько человек, портреты которых видел в печати и на народных демонстрациях.
Руководители страны, встав вместе со всеми депутатами, заполнившими огромный зал, в глубине которого, за президиумом, стояла только статуя Ленина, долго, очень долго аплодировали литовской делегации. Стримас снова взглянул на Зибертаса и увидел, что в глазах старого революционера блестят слезы. Горло Стримаса тоже что-то сдавило, но он овладел собой и посмотрел в зал. У него были очень зоркие глаза, и на повисшем над залом балконе он увидел Эдвардаса — там, наверное, сидели гости и журналисты. Эдвардас аплодировал вместе со всеми и, кажется, смотрел прямо на него. Потом Стримас снова видел море мужских и женских лиц, аплодирующих рук, слышал возгласы на разных языках, приветствовавшие партию и руководителей страны социализма, а также литовскую нацию. Когда наконец овация смолкла, на трибуну за головами делегаций поднялся человек, исполняющий обязанности президента Литовской Республики, и начал речь.
Потом Стримас услышал свое имя. Он знал, что ему придется выступать, и, по правде говоря, уже несколько дней волновался, а ночью не мог спать, полагая, что ему мешают автомобильные гудки за окнами гостиницы. Он хорошо продумал свою речь и не боялся, что ошибется или запутается.
Правду говоря, узнав, что придется ехать в Москву и, возможно, говорить от имени крестьянства, еще дома, в Скардупяйском поместье, Пра