е разбираются в положении, чем здешняя публика. Вот вчера говорил с одним министром. Будто с Марса свалился! Какой-то преступный оптимизм. Домик себе строит. Обложился заграничными каталогами, мебель выбирает… Я говорю ему: «Лучше бы закупил побольше чемоданов». Он так и вытаращил глаза! Никак не поймет, что́ я имею в виду.
— Откровенно говоря, и я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать, — сказал Пятрас.
— Уж ты, дружище, должен бы понять. В Европе все кипит, кипит и шипит. Очень странно шипит… Когда такое шипение, горшок может лопнуть, и даже очень скоро. По правде говоря, горшок уже давно лопнул, только в Каунасе еще не все услышали… А когда горшок лопается, надо быть осторожнее — может и ошпарить. Кипяток все же.
— Любопытно: с каких это пор ты стал так интересоваться политикой?
— Я не шучу, друг… — уже серьезно сказал Швитрис. — Скоро мы дождемся или Гитлера, или большевиков. Сейчас у нас тихо. Затишье перед бурей. А ты знаешь, что батраки уже обговорили, как разделить твое поместье? Наверное, нет. А у меня есть уши. И глаза. Знаешь — двух таких, которые зарились на мое поместье, я уже засадил. А вообще тебе самому пора знать свой приход…
— Пустяки! — махнул рукой Пятрас. Ему показалось, что Швитрис слишком поддается панике.
— Хорошо, оставим эту тему. Я хотел с тобой, Пятрас, поговорить по другому делу, — Швитрис фамильярно положил руку Карейве на плечо. — Мы ведь старые друзья-приятели, единомышленники. Ты же знаешь, я немножко подработал на этой Испании, — сказал он тихо, прикрывая ладонью рот. — Слышал, конечно? Не так много, как думают, но все-таки есть кое-что. Бумажки остаются бумажками. Будем говорить откровенно: купил я немножко металла. Злато, так сказать, правит миром… верно? Но где это злато держать? Вложить в промышленность, которую не сегодня, так завтра разрушат чьи-нибудь бомбы? Словом, мне нужна твоя помощь. Я из деревни, мало кого знаю. Мне нужна дорожка. Ты хорошо знаком с министром финансов. Попросил бы у него разрешения! Перевести, как это говорится, за границу. Не согласится, а? — прервал сам себя Швитрис. — Почему не согласится? Процент-другой и ему, может, перепадет. Обо всем можно договориться. А если нет — у тебя ведь представительство. В конце концов, существуют и другие пути…
— Знаешь… — поморщился Пятрас. — Мне бы не очень хотелось…
— Патриотизм? — рассмеялся Швитрис, и его верхняя губа со светлыми усиками презрительно дернулась. — Знаем мы этот патриотизм… Те, кто похитрее, уже полгода назад все устроили, а другие и того раньше. Был капитал и сплыл — за границу. И сразу на душе спокойнее.
— Да, конечно, — ответил Пятрас. — Но ты преувеличиваешь мои возможности. А почему бы тебе самому не поговорить с министром?
— Мне? Поговорить-то я могу, но дело здесь тонкое, а я с ним лично не знаком. Если ты поговоришь, потом уж и я рискну к нему зайти… Но, конечно, никому об этом ни-ни! Я приду, когда все будет устроено.
«Ведь крысы первыми бегут с тонущего корабля. У него хороший нюх», — подумал Пятрас. И вообще, разговор в кабинете «Версаля», напряженное, нервное состояние людей, которые могли кое-что знать, — как это он действительно до сих пор не замечал? Но Пятрас не был склонен к паникерству, он остался холоден, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он спокойно ел под торопливый, задыхающийся шепот Швитриса и видел, как его жирные пальцы нервно комкают салфетку, ломают в пепельнице обгоревшие спички.
— Я не могу ждать, — шептал Швитрис. — Мы — деловые люди. Совершенно понятно, что за услуги я дам некоторый процент…
— Но ведь у тебя есть свои связи, — сказал Пятрас. — Министры, банкиры…
— Это только кажется. У меня много врагов, Пятрялис. Кое-кто точит зубы, что я вырвал у них изо рта испанские заказы. Есть и другие счеты… Эх, друг мой, мы живем среди волков. Помнишь по гимназии: «Homo homini…»[4] И еще скажу: Гитлер хорошо понимает человеческую психологию. Если уж волки — так до конца.
Швитрис все больше нервничал. Его галстук развязался, пепел сигареты падал на костюм. Платком сомнительной чистоты он вытирал щеки и лоб, в глазах появилось умоляющее выражение. «Он меня считает очень влиятельным, — подумал Пятрас. — Он думает, что я все могу».
— Ну что, поможешь, брат? — снова спросил Швитрис. — Будь другом, что тебе стоит… Знаешь ведь, неудобно бывает просить за себя, однако что поделаешь, беда вынуждает. Будь человеком.
Швитрис заказал черный кофе с коньяком, и приятели еще с час посидели за столиком. Карейва наконец согласился быть посредником у министра финансов. Он подумал и о своих делах.
— В таком случае я еще дня на два останусь в Каунасе! — обрадовался Швитрис. — Не можешь представить, как я тебе благодарен! Только в несчастье узнаешь друга. «Homo homini…» — уже пьяненький бормотал Швитрис.
Вернувшись в контору, Пятрас почувствовал себя еще хуже. Разговор с Швитрисом открыл перед ним то, что он, находясь в самой гуще событий, каждый день встречаясь со множеством людей, мог только предчувствовать. Швитрис — старый волк, у него хороший нюх. В этом сомневаться не приходилось. Уже теперь он заботится о черном дне. С одной стороны, конечно, очень непатриотично поддаваться панике, когда опасность еще где-то, как казалось Карейве, далеко. Но, с другой стороны, это реальность, а чувства реальности Карейве, несмотря на все, недоставало. Может быть, он слишком верит в устойчивость положения? Не стоит ли самому подумать о завтрашнем дне?
В кабинет вошел Борхерт. Он сообщил, что звонили из министерства и обещали взять завтра две машины. Полковник тоже окончательно решился.
Борхерт сидел с другой стороны стола, маленький, худой, с узенькими плечами, впалой грудью, маленькими, жилистыми руками, в высоком старомодном воротнике, с морщинками вокруг бесцветных глаз, — воплощение вежливости и аккуратности. Ни словом он не напомнил о свидании шефа с секретарем, хотя об этом ему, конечно, страшно хотелось узнать. Он передавал через стол бумаги на подпись, аккуратно осушал росчерк, потом, покончив с делами, встал и уже собрался уходить, но снова вернулся к столу и сказал:
— Господин Карейва, вы помните служащего нашего гаража Гедрюса?
— Гедрюса? Этого, со шрамом?
— Да. Йонаса Гедрюса.
— Как же, помню. Мы его приняли прошлой весной. Я часто ездил с ним в поместье.
— Сегодня за ним пришла полиция.
Карейва насторожился:
— Украл что-нибудь?
— Нет, — сказал Борхерт. — Вы помните коммунистические листовки, которые появились у нас еще, кажется, в марте? Тогда мы узнали про того, из Вилиямполе — Кряучялюнаса. Теперь та же история. Я даже тогда думал, что настоящий виновник и был вот этот Гедрюс.
— Ну что же, если парень не хочет работать… А как он вообще справлялся?
— Неплохо. Ничего не скажешь, — ответил Борхерт. — А моя идея оказалась правильной, — зашептал он, оглянувшись, закрыта ли дверь в контору. — Выявил его этот… вы знаете… которого вы хотели выгнать.
— Макачинас? Этот пьяница? Что же, он уже не пьет?
— Нет, не пьет. И, как видите, оправдал себя. Он сегодня мне и принес листовку. Я позвонил, куда нужно, — пришли с обыском и нашли еще несколько штук в шкафчике Гедрюса, под инструментом. А ключик Гедрюс всегда носит с собой. Эта птица, оказывается…
— А Кряучялюнас все еще сидит?
— Я думаю. Этот тоже получит несколько лет… Хотел спросить у вас — я дал небольшую премию Макачинасу…
— Пусть только не болтает. Он может черт знает что…
Борхерт вышел из кабинета.
Ну и день! Как давно миновало то время, когда ты мог спокойно вставать, завтракать, заниматься работой и уходить спать, довольный результатами дневных трудов! А теперь невидимая сеть забот опутывает тебя со всех сторон, кругом кипят интриги, страсти, сталкиваются интересы, и уже не ты сам, а неведомые силы определяют твои убеждения, поступки и мысли, и ты не можешь им противостоять. Жизнь становится беспокойной, нервной, полной опасений и неприятностей.
3
Отец Йонаса Гедрюса, Казис Гедрюс, только вечером вышел из железнодорожных ремонтных мастерских. Была срочная работа, и он долго возился около старого паровоза, пока не кончил ремонт. После долгого жаркого дня, проведенного среди металлических бочек, куч угля и заржавевших рельсов, среди грохота и шума, Гедрюс вышел на воздух и вздохнул полной грудью. Он спустился по тропинке на шоссе, собираясь сесть в автобус, но, подумав, что полезнее размять онемевшие ноги, решил возвращаться домой пешком и, закинув на плечо котомку, в которой всегда носил завтрак, зашагал по берегу реки в Шанчяй.
У Казиса Гедрюса было достаточно времени для размышлений. Он вспоминал молодость, Петербург, 1905 год. Был у него там дружок по фабрике, рябой Степка Гагарин. Гедрюс как сейчас помнит — Степка, бледный, но страшно веселый, кричал ему: «Уходи налево, налево, к чертовой матери, а то подстрелят как воробья!» Странно — иной раз лезут в голову мысли безо всякой связи… просто не поймешь, откуда берутся. Вот и теперь — хоть сверху и тихо, а внутри все бурлит. Может, и до баррикад недалеко. Вспомнил он, как в 1918 году в Швенчионском крае, его, раненого, крестьяне прятали в набитом соломой сарае, как ему перевязывала раны молодая девушка — кажется, учительница — и как его жалел хозяин, маленький человек в заячьем треухе. Потом ему так и не удалось избежать тюрьмы в буржуазной Литве. Наверное, кто-то пронюхал. За ним следили, допрашивали, но доказательств не нашли и дело не могли начать. Не много они знали о Казисе Гедрюсе, хотя шпики кишели всюду. Они, например, не знали, что в домике Казиса Гедрюса, под полом, полтора года работала тайная типография. Они так и не пронюхали, что у него несколько раз находился склад литературы. Но всего интереснее, наверное, было бы узнать, что у него целых две недели жил такой человек, как секретарь Центрального Комитета! И Казис не без удовольствия вспомнил, что шпики ворвались к нему только через сутки после того, как секретарь Центрального Комитета ушел на другую конспиративную квартиру. Он сам себе подмигнул с хитрецой и улыбнулся: «Старого волка не проведешь!» Да, Казис Гедрюс мог считать себя старым волком, который прошел в жизни и огонь и воду.