Он открыл дверь и мимо завитого эсэсовца, дежурящего у телефона, вышел на улицу, одинокий, растоптанный, загаженный. Жаловаться некому. Он, Пятрас Карейва, — человек без родины.
30
А в семье Гедрюсов не все было в порядке. Далеко не все. Эдвардас сразу после возвращения из Москвы, поймав у вокзала первую попавшуюся машину, примчался в Шанчяй. «Будет неприятно встретиться с Йонасом, — думал он в машине. — С того памятного утра, когда я встретил его на Лайсвес-аллее пьяного… А может, ничего, может, все уже уладилось…»
Но, увы, не все было в порядке. Шанчяй еще спал, по проспекту Юозапавичюса бежали первые, полупустые автобусы. В свете утра серели заборы, женщина подметала улицу, мелькнула красная бензоколонка, зеленый киоск с фруктовой водой, маленькие садики манили утренней прохладой. Справа блеснул Неман — его закрывали жилые дома, склады, какие-то постройки. Эдвардас подъехал к дому. В огороде хлопотала мать. Она подняла голову, и Эдвардас сразу заметил, что глаза у нее грустные. Как всегда, при виде сына мать обрадовалась, ее лицо просветлело, даже появилась улыбка, но тотчас же исчезла, и Эдвардас увидел у краешков ее губ непривычные морщины. Мать казалась старше своих лет. Эдвардас прижал ее к себе, и она, не сдерживаясь, заплакала.
— Что ты, мама? Успокойся, не плачь, пожалуйста… Что с тобой?
— Отец снова болен, — сказала она. — И Йонас ушел.
— Куда ушел?
— Из дома. С отцом поругались.
— Что? Йонас все такой же?
— Хуже. Мне кажется, еще хуже, — ответила мать.
— А Бируте?
— Устроилась в магазин. Собирается на работу.
Эдвардас сразу понял — в семье не хватает денег. Он долго сидел в тюрьме, потом и Йонас, семья за это время наделала долгов. Теперь доходы Эдвардаса нерегулярны, мать отказывается взять у него сотню-другую, когда он получает гонорар. И Йонас, как видно, совсем не помогает дому.
В комнате Эдвардас увидел, что Бируте и отец тоже невеселы. Глаза у Бируте были заплаканные, покрасневшие. Она собиралась уходить. Отец лежал в кровати, небритая седая борода и седые волосы очень его старили.
— Уже вернулся? — увидев сына, отец явно повеселел и приподнялся на постели. — А мы здесь читали твои описания про Москву. Так что, значит, и в Кремле был, и Сталина видел?
— А как же, отец! Какой из меня журналист, если бы в Москве ничего не увидел! Я тебе «Золотое руно» привез.
— Спасибо, спасибо, сын, — ответил отец. — Наверное, замечательный табак.
Эдвардас роздал подарки. Отцу вручил пачку табаку, Бируте — шелковый шарф и духи, матери — платок. Конечно, подарки скромные, но у него в Москве, как на грех, было мало денег.
— Ой, мама, как тебе идет этот платок! — воскликнула повеселевшая Бируте. — И мой шарфик ничего, — сказала она, вертясь перед зеркалом.
— Табак, видно, хороший, — принюхиваясь к своему подарку, хвалил отец. — Медом, как из улья, несет! — и поставил желтую коробку на табурет у кровати, рядом с лекарствами.
— Отцу врач еще перед сеймом курить запретил, — как бы между прочим сказала мать.
— Ничего, мать, мы еще покурим, не бойся, — ответил отец. — И потанцуем, и споем.
Эдвардасу стало стыдно. Он даже не знал, что отцу давно запретили курить! Подарки, привезенные матери и Бируте, вдруг тоже потеряли свою цену в его глазах, — наверное, женщины просто не хотят его огорчать.
И все-таки он был счастлив — ведь он дома! В тюрьме ему казалось, что вот эта комната страшно высокая, а на самом деле он чуть не задевает головой за балку. Все как-то сжалось, уменьшилось. Родители ему всегда казались очень старыми: ведь сорок или пятьдесят лет — это не шутка! А оказывается, тогда они были молодые; только теперь начинают стареть.
— Что с тобой, папа? — сказал Эдвардас, садясь рядом с кроватью и всматриваясь в бледное лицо отца.
— Плохи мои дела, — ответил отец. — Здоровье, как говорят, пошатнулось.
— Но ведь в сейме ты так хорошо держался, и на митинге перед театром…
— Ты меня слышал? — обрадовался отец. — Да, помню, ты там стоял неподалеку. Ну, как? Ничего твой отец?
— Прекрасно. Правду говорю. Я тобой очень гордился и тогда, и позже…
— Может, и правду врачи говорят, что на одних нервах держался, — вздохнул отец. — А вот теперь, брат, на ногах не могу устоять, и с сердцем что-то неладное. Я все думаю, это сметоновские холуи мне почки отбили, вот поясницу и ломит. И ноги не хотят слушаться.
Отец поморщился и, помолчав, продолжал:
— И Йонас… Он тоже мне здоровья не прибавил.
— Не говори, отец, не волнуйся, — вмешалась Бируте. — Я сама расскажу Эдвардасу или мама.
— Ничего, — сказал отец, — начал — так кончу. Тяжело, когда родной сын становится тебе чужим.
— Успокойся, не надо, — сказала мать.
— «Успокойся», «успокойся»! Только и знаете! — в глазах отца мелькнуло раздражение, а может быть, и горе. — Казалось бы, всех детей одинаково растишь, одинаково хочешь людьми сделать, а глядишь — один человек человеком, а другой… Эх, и говорить не хочется.
— Знаешь что, отец, — сказал Эдвардас, — я же рос вместе с Йонасом, мы и в тюрьме вместе сидели. Он тогда держался отлично, ничего не скажешь. Он парень хороший, только воля, как мне кажется, у него слабая. А потом — товарищи его тянут, вот в чем вся беда. И как-то слишком легко он к жизни относится.
— Да, да, — согласился отец, — несдержанный он, распущенный. Вернулся, понимаешь, пьяный, как свинья, на сестру замахнулся, а когда я на него прикрикнул, он и на меня, на своего отца…
— Не надо, не рассказывай! — закричала Бируте и выбежала из комнаты.
— Брат о брате все должен знать, — ответил отец. — Не хочу я от него прятаться, понятно?
Мать тихо заплакала у печки, а отец упрямо продолжал невеселый рассказ:
— После того неудобно нам стало вместе жить. Как хочешь, а не мог я дальше это все переносить, крики эти его и пьянство. Он и ушел. Уже неделя, как глаз не кажет.
— Где же он живет?
— Бируте говорит — квартиру снял. Боюсь, недолго это протянется… Если захотелось пить и развратничать — деньги нужны…
— Он еще работает?
— Не знаю, как он там работает. А пропивает со своими дружками больше, чем получает…
— Знаете, я очень много думал об Йонасе. Мне кажется, что у него дурные друзья. Теперь всякие злые люди только и смотрят, как бы использовать нашу близорукость, а другие откровенно стараются нам повредить… Вот я и думаю, что Йонаса надо убрать из этого магазина. Я обязательно поговорю, где надо. Пусть вызовут Йонаса… Нельзя же смотреть, как он гибнет…
— Поговори, поговори, сыночек, — ответила мать, садясь рядом с Эдвардасом и поглаживая его руку. Ее глаза были полны слез.
А отец сказал:
— А мне надоело, откровенно скажу… Как постелет, так и выспится.
Мать собирала на стол.
— Мама, я только чаю выпью — и на работу. Я еще с редактором не виделся, — сказал Эдвардас.
— Всегда ты так, сыночек. Не успеет чаю выпить — и снова его нет. Забываешь нас, стариков.
В словах матери Эдвардас почувствовал справедливый упрек, и ему стало ее жалко.
— Что ты говоришь, мама? Это неправда, ведь я действительно очень занят. Мы новую Литву строим, социалистическую.
— А ты бы нам о Москве рассказал, — попросил отец. — Хватит этих моих разговоров. Говоришь, и в Кремле был? Ну, как там? Как наша делегация?
Эдвардас рассказывал о Москве, и отец его слушал с искренним удовольствием, только изредка прерывая своими замечаниями или воспоминаниями.
У собора Эдвардас выскочил из автобуса, и первый, кого он увидел, был Андрей Котов.
— Как хорошо, что я вас встретил! — воскликнул Эдвардас, здороваясь с Котовым. — Вот я и из Москвы.
— Значит, нашу Москву видели! — обрадовался Котов. — Как она вам понравилась? Рассказывайте, рассказывайте.
Эдвардас отвечал неохотно, и Котов заметил, что он невеселый.
— Что с вами, Эдуард Казимирович? Вы сегодня какой-то не такой…
— Эх! — махнул рукой Эдвардас. — Отец болен, с братом неприятности… Где тут все перескажешь!
Вдруг внимание Эдвардаса привлек какой-то парень. Идет, опираясь на тросточку. «Да ведь это же Андрюс!» Тут же, на улице, старые друзья обнялись и поцеловались.
— Андрюс, милый! — воскликнул Эдвардас. — Ну как ты? Как твоя нога?.. Только сперва познакомься с моим другом, подполковником Котовым. Он твой тезка, тоже Андрей… Помните, я вам рассказывал, — обратился Эдвардас к Котову, — как мы столкнулись с бандитами? Вот он и есть тот Варнялис, которому бандиты… Знаешь, — сказал Эдвардас и хлопнул себя по лбу, — чуть не забыл тебе сказать. Мы с товарищем подполковником были у тебя в Бразилке, с твоим отчимом разговаривали.
— Да, правда, — сказал и Котов. — Не назвал бы вашего отчима светлой личностью. Вот мать у вас прекрасная.
— Мне тоже неприятно, — покраснел Андрюс. — Мой отчим, скажу откровенно, это человек, погибший в классовой борьбе, товарищ подполковник…
— Ну, ничего, — улыбнулся Котов. — С вашим отчимом у нас была любопытная, сказал бы даже — принципиальная беседа. Что ни говори, человек несколько своеобразный…
— Знаете что, — перебил Андрюс, — в моей жизни сегодня самое большое событие. Можете меня поздравить. Мы переселяемся из Бразилки.
— Получили новую квартиру? — спросил Котов. — Я же говорил вашему отчиму, что обязательно получите, а он и верить не хотел.
— Да, вот как вернулся из Шиленай, в тот же день пошел в Центральный комитет комсомола, — горячо рассказывал Андрюс, — а они мне тут же предлагают квартиру. «Тебе, как жителю Бразилки, говорят, и пострадавшему в классовой борьбе, квартиру даем сразу, вне очереди. Какой-то Борхерт, говорят, неизвестно куда исчез, — бери, говорят, если понравится». Прихожу — квартира громаднейшая: две комнаты, кухня… И — боже мой! — какая мебель, посуда, и еще радио играет! Полная энциклопедия в шкафу. Мне даже как-то не по себе стало. За что мне такая квартира? Не привык я так жить. Но секретарь говорит: «Поживи и ты как человек. Видели мы твою лачугу — собаке в ней жить, а не людям». А другим дома выстроят — в Вилиямполе, в Шанчяй. Говорят, Бразилку скоро сносить будут. Вот что делает советская власть. Сегодня после обеда переселяемся в новую квартиру, а завтра… нет, лучше послезавтра, в субботу, у меня скромное новоселье. Приходите, пожалуйста…