Он вспомнил своего сына Эдвардаса, и в груди поднялась теплая волна. Молодой, не оперился, совсем цыпленок, а какой хороший сын! И на суде Эдвардас держал себя, как подобает мужчине и революционеру. С тех пор прошло почти два года, и отец каждый день вспоминает о нем. Сына выдал провокатор — тот румяный студентишка, который пил у них как-то чай и рассказывал непристойные истории. Отец ему сразу не доверял, так и Эдвардасу говорил.
Гедрюс был доволен, он даже гордился своими детьми. Старший, Йонас, был шофер и механик, он работал в гараже Пятраса Карейвы, возил своего шефа в поместье. Каждый месяц он приносил матери немножко денег. Но оба сына были горячие головы, и отца это уже давно пугало. Что ни говори, отец остается отцом, и ему жаль младшего сына: здоровье у него, конечно, некрепкое, но способности к наукам большие. А Йонас… Йонас время от времени не отказывался и от рюмочки, а это ведь к добру не приводит — пьяному легко и сболтнуть и сделать лишнее. Отец невольно вспомнил, как два года назад привезли Йонаса на грузовике, окровавленного, с проломленной головой. Начальник цеха — тогда Йонас работал на фабрике «Тилка» — нехорошо говорил об одной девушке, Йонас услышал и дал ему по морде, а тот схватил какую-то железину и ударил Йонаса по голове. К счастью, все еще обошлось, начальник сам насмерть перепугался, приходил мириться и предлагал деньги, чтобы только на него в суд не подавали.
Но теперь отец снова возвращался мыслями к Эдвардасу. Как ему там, в тюрьме, — может, голоден, может, сидит в сыром карцере, может, его избивают охранники или надзиратели? Всякие гадости они выдумают, могли бы — живьем слопали бы каждого, попадись только им! После ареста Эдвардаса в семье все как будто изменилось, другим стал даже Йонас. Ни с кем не вдавался в споры, ни капли в рот не брал — не то что раньше.
Казис Гедрюс знал, что мать ждет его с ужином. Он любил этот час. Раньше, когда дома еще был Эдвардас, в это время вся семья садилась за стол, все рассказывали, что случилось за день; Эдвардас смешил Бируте — передразнивал своих профессоров, рассказывал про товарищей; Йонас приносил городские новости. А мать, подав всем еду, счастливая, сидела под рушником, который она сама расшила красными петухами.
«Йонас, наверное, уже вернулся, — думал отец, открывая входную дверь. — А Эдвардас?» — он снова с болью вспомнил о младшем сыне. Казис Гедрюс вошел в комнату, недавно оклеенную пестрыми обоями, и увидел за столом незнакомого человека. Гость был примерно одного возраста с Йонасом, широкоплечий, крепкий, смуглый парень. За столом сидела Бируте, бледная, твердо сжав губы, а мать была на своем обычном месте, под рушником. Ее глаза покраснели от слез, она жевала краешек скомканного платка.
Отец с беспокойством взглянул на находящихся в комнате, и сердце его сжалось. Он сбросил котомку на лавку. Парень встал, как будто смущаясь, дружески и печально взглянул на Казиса Гедрюса и сказал:
— Я пришел… Товарищи прислали… Мы работали в одном гараже, у Карейвы…
— Папа, Йонаса арестовали! — блеснув глазами, но не двигаясь с места, воскликнула дочь.
— Да… я пришел сообщить… В гараже сегодня был обыск… Листовки…
Мать закрыла платком глаза и снова заплакала. Отец шагнул через комнату к ней, положил руку на плечо и сказал:
— Не плачь. Не надо. — Потом повернулся к гостю: — Простите, как вас…
— Станкус. Юозас Станкус.
— Станкус? А, сын мне говорил! — сказал отец. — Когда же его взяли?
— Около часу, кажется.
— А других?
— Других — ничего. На этот раз не тронули.
Отец помолчал, потом, желая скрыть волнение, неожиданно спросил:
— Вы, наверное, еще не ужинали? Что ж не предложили гостю? — обратился он к матери.
Бируте поднялась с места.
— Нет, нет, спасибо! — пробормотал парень. — Меня товарищи послали… сообщить. Да и сам я…
— Хорошо. Спасибо вам, — Казис Гедрюс пожал его руку.
— Меня просили узнать… — снова начал парень, на этот раз почему-то посматривая на Бируте и как бы не осмеливаясь закончить фразу, — может, вам понадобится помощь… Потому что товарищ Йонас… так сказать… Я имею в виду… Прошу не стесняться…
— Передайте от нас товарищам, — сказал отец, — что мы очень благодарны, но пока перебьемся. Я ведь работаю, — он печально улыбнулся, зачем-то показывая гостю свои руки.
— Хорошо, передам, — уходя, ответил парень.
В комнате все молчали. Отец сел за стол и, подперев рукой голову, задумался. На его высоком лбу под ежиком седых волос обозначились морщины. Темные, живые, глубоко запавшие глаза уставились в одну точку. Мать подошла к нему, обняла и тихо сказала:
— Если теперь и тебя…
Он взглянул на жену, попытался улыбнуться и ответил:
— Такая уж жизнь. Мира между нами и этими никогда не будет. — Немного помолчал и добавил: — Давай-ка поужинаем, мать.
Хотя Гедрюсу есть и не хотелось, он все-таки жевал, исподлобья наблюдая за женой и дочерью. Он знал, что в последнее время, когда опасность гитлеризма в Литве особенно увеличилась, охранка прямо-таки беснуется — рабочие, хотя много людей из руководства и сидит в тюрьме, снова оказывают сильное сопротивление. И в мастерских, и после работы они все откровеннее говорят, что дни фашизма в Литве сочтены. Иначе и быть не может. Или они, или мы. Или мы, или они. Нет! Гедрюс очень хорошо понимает — Йонас делал то, что следовало. И все-таки тяжело было смотреть на слезы жены. А теперь еще это! Однако что поделаешь! Живьем в землю не полезешь. Разве Казис не помнит той поры, когда казалось, что всему пришел конец? Самые способные руководители были в тюрьмах, в Сибири, за границей. Думалось — вот-вот сломят сопротивление рабочих, подавят их. Но приходил час, и борьба снова разгоралась, с новыми силами, а могучая волна поднималась высоко, так высоко, что в России она смела весь старый мир.
И это еще не все… «Не плачьте над прахом друзей боевых», — пришла на память песня. Тяжело вздохнув, он поднялся из-за стола, зажег трубку и долго ходил по комнате. На комоде тикал будильник. Он подошел к комоду и своей грубой, почерневшей ладонью, в которую за эти годы глубоко, так, что не отмыть, въелась металлическая и угольная пыль, погладил маленького плюшевого медвежонка. Он сам подарил его Бируте, когда ей было четыре года. Сколько времени он здесь простоял, этот медвежонок? Что же, не часто менялись вещи в квартире рабочего! С некоторым удивлением он смотрел на свои руки. Они работали много лет. Старые друзья называют их золотыми. Да, они работали умело, много и хорошо, его руки. Если сложить все, что они сделали, окажется, что поработали на славу. Возможно, они даже имеют право отдохнуть после всего того, что сделали. И за весь труд, за усталость, за сноровку они получили куда меньше, чем заработали! «Что у меня есть? Что я заработал за эти годы? Неужели такая судьба ждет и детей? Неужели не стоит бороться, чтобы хоть дети жили получше?» И неужели ему, уже немолодому рабочему, кто-нибудь посмеет сказать, что он провел жизнь без борьбы? Нет, он сделал все, что может сделать честный человек. Теперь, когда его постиг новый удар, он особенно ясно понял: несмотря ни на что, он по-прежнему будет бороться.
Но дети остаются детьми, и он не может о них не думать. Он охотно согласился бы пойти в тюрьму, на каторгу, чтобы только они были на воле, чтобы мать и дочь не плакали, как на похоронах.
В домике долго горел свет. Время от времени мать роняла печальные слова, дочь, опустив голову, проходила по комнате с посудой или шитьем в руках, а отец все еще ходил взад-вперед. Потом, о чем-то вспомнив, ушел в другую комнату, унося с собой свечу — там не было электричества. Он вытащил из-за старого шкафа связку бумаг, долго просматривал их, перебирал — жаль было расставаться, — наконец решился и, вернувшись, бросил все в печку на тлеющие уголья. Поначалу бумага не загоралась, потом вспыхнуло яркое пламя, и старик, усевшись перед огнем на скамейке, задумчиво следил за извивающимися страницами, вместе с которыми исчезали горячие, справедливые слова.
Пепел медленно, серыми лепестками улетал в трубу. Казне Гедрюс дремал, не выпуская из зубов давно потухшей трубки. Он знал, что жена тоже не может заснуть, лежит одетая на кровати и, закрыв глаза, думает. Он чувствовал, что и дочь за столом в кругу света смотрит в книгу, подперев руками голову, и не различает букв. Он словно видел, что глаза дочери полны слез, и все ждал, что услышит плач.
Жена наконец заснула. Только часы тикали все так же однообразно, и рабочему казалось, что к этому тиканью прислушивается оживший медвежонок на комоде, кивая в такт часам своей тупой мордочкой и мигая стеклянными глазками тоже в такт. И казалось, что тоже в такт кто-то стучит в дверь дома — вначале тихо, потом все громче и громче. Испуганная дочь, прижав руки к груди, вскочила из-за стола, а мать, кулаком протирая глаза, беспокойно села на кровати. Казис открыл глаза, поднял голову и прислушался.
Да, там, за наружной дверью, раздавался стук, потом грохот. Шум все усиливался, послышались и человеческие голоса. Гедрюс сразу понял, кто это. Увидев удивление и испуг на лицах женщин, он торопливо поднялся со скамеечки, расправил натруженную спину и сказал:
— Ничего, я открою…
Он пошел к двери, приоткрыл ее в пустые темные сени, услышал шаги. Потом отодвинул засов и, когда дверь отворилась, в высоком темно-синем небе увидел стаю заплаканных звезд. Ему показалось странным, что он видит звезды и думает о них. Из садика пахнуло душным запахом мяты. Короткая и ясная летняя ночь, казалось, гуляла где-то рядом, ароматная, еще сохранившая тепло дня, а у изгиба Немана еще не успела погаснуть острая, как лезвие бритвы, полоска света.
У двери стояли трое. В свете горящей папиросы Казис Гедрюс увидел белый козырек кепи, а под ним моложавое лицо с усиками. Человек был небольшого роста. Рядом с ним стоял дюжий детина в котелке, — казалось, на какой-то большой и черный предмет насадили горшок. Из-за них выглядывал полицейский с винтовкой через плечо. Гедрюс еще не успе