— Закрой глаза и повернись к стене — я буду одеваться.
Она накинула на плечи красный халатик и открыла окно. Далеко, в деревне, залаяла собака, потом заржала лошадь. В комнату ворвался воздух, благоухающий цветами, яблоками и небом. Вскочил и Эдвардас. Они умывались у колодца, брызгались водой, смеялись.
А хозяйка дома — она несла дрова из кладовой — сказала:
— Почему так рано, гости? Надо бы еще поспать.
Хозяйка улыбалась, и они снова увидели седую прядь, падающую на висок.
…Дома Эляна нашла одну Тересе. Она горячо ее поцеловала, как будто вернулась из далекого путешествия:
— Какая я счастливая, если б ты знала, Тересе!
— Слава богу, слава богу, Элянуте! — ответила Тересе. — А я так беспокоилась, думала: где вы? Все нет и нет… Ночью уснуть не могла. Чуть что стукнет — все думала: это вы возвращаетесь…
— Куда же я могла исчезнуть, Тересе?
— Мало что могло быть… После смерти профессора вы всё бывали такая печальная, как тучка. А сегодня, я вижу, глаза как солнышки. А господин Каролис все такой озабоченный, задумчивый…
— В нашем доме, Тересе, снова становится немного веселее… Каролис, говоришь, озабочен? У него много работы… И не целый день он озабочен… Я тебе давно хотела сказать, Тересе: ты должна называть нас товарищами, а не господами. Понимаешь? Теперь такое время.
Тересе ответила:
— Что вы говорите, Элянуте? Нет, это уже нет! Хоть убейте! Какие мы товарищи? Вы — господа, а я свое место знаю.
— Кто работает, тот не господин, — сказала Эляна. — Каролис работает, Юргис тоже. Я, правда, еще студентка, но в будущем году тоже буду работать. Я буду учительницей. А господами теперь называют только тех, кто ничего не делает и еще других эксплуатирует. Ты понимаешь, Тересе?
— Как были вы барышня, так и остались. И ничего тут не поделаешь.
— Почему ты такая упрямая, Тересе? — засмеялась Эляна.
Тересе помолчала, потом упрямо ответила:
— Старого человека не переделаешь. Старое дерево ломается, а не гнется, — и открыла дверь в кухню.
— Нехорошо, Тересе, нехорошо! — сказала вслед ей Эляна и, улыбаясь, вышла из столовой.
Она прошла в кабинет отца. На стене висел портрет, и Эляна сразу увидела знакомое, дорогое лицо, седые волосы, острый взгляд, устремленный вперед. Она села в кресло, где он сидел, когда уже был болен, но еще мог ходить, и думала, как хорошо, глубоко Юргис понял отца. Правдах эскиз в комнате Юргиса был еще лучше. Юргис теперь довольно часто приглашал Эляну наверх, в свое ателье, и ей было бесконечно дорого доверие брата. Наверное, ему нужно поделиться с кем-нибудь своими мыслями. В последнее время он много работает, из городе возвращается оживший, изменившийся.
— Не знаю, что со мной, Эляна, — сказал он однажды, когда в вечерних сумерках она сидела у него и смотрела на букет цветов, изображенный на полотне. — Я тебе сейчас кое-что покажу из той поездки в Жемайтию, когда Каролис выбирал место для новой школы. Мы там видели, как люди собирались делить землю. Знаешь, слишком редко мы, художники, общаемся с самой жизнью. В этом Каролис, хочешь или не хочешь, прав. Я всего несколько раз был в деревне — и господи… Сколько новых впечатлений! Какие лица! Посмотри.
Он взял блокнот, где карандашом было набросано свыше десятка крестьянских лиц. Хотя рисунки делались в спешке, они Эляну удивили — так много было в них выразительности и характерности.
— Замечательно, Юргис! — искренне сказала она.
— Не знаю, что́ из этого выйдет, но мне хочется попробовать, я хочу писать картину, где были бы люди, их мысли, их чувства, — говорил Юргис. — И природа — поля, деревья, избы с соломенными крышами и небо, наше синее, удивительное, бесконечно глубокое небо.
— Я очень рада, Юргис, — сказала Эляна. — Я всегда знала, что ты очень талантливый… Удивительные лица в твоем блокноте! Твои прежние картины тоже очень хорошие, только, знаешь, не всегда там была душа человека. Может быть, я непонятно говорю, но ведь без человеческой души искусство мертво. Конечно, ты и раньше… Вот эскиз папиного портрета, потом этого рабочего, знаешь, который приходил к тебе позировать и от чахотки умер, эта уличная девушка… И твой «Каунас после дождя» мне очень нравится…
Юргис долго молчал. Он ходил по ателье и несколько раз зажигал трубку. Потом он остановился и посмотрел на Эляну своими синими добрыми глазами.
— Ты меня, понимаешь, Эляна, — сказал он. — Ты очень метко сказала. Я ищу человека и даже знаю, где́ его найти… Оказывается, он — всюду, вокруг нас, он ходит, дышит, разговаривает, он полон радости и надежд, этот человек. И наше время, как-то особенно умеет обнажить его сущность. Оно вскрывает лучшее. Я как-то по-новому увидел наших людей и в Каунасе. В новом ракурсе раскрылись их красота, тяга к свободе и эта неудержимая весенняя сила! Ведь это, скажу я тебе… это заражает! Да, да, заражает, как всякое большое и искреннее чувство… Я начал тут одну картину, когда-нибудь тебе ее покажу. Пока еще рано. Наверное, это будет долгая и нелегкая работа. Много людей, много лиц, света, движения. Но если она у меня выйдет, Эляна, если только выйдет… Понимаешь, это будет, как теперь говорят, большой шаг на моем пути. Это будет ступенька вверх. И если это произойдет, я буду благодарен новому времени. Так или иначе, Эляна, наши дни вдохновляют художника, а это уже много, во всяком случае — для меня.
Эляне показалось, что в душе Юргиса что-то сдвинулось, что он ближе теперь к ней и Каролису. Невидимые узы должны снова сблизить оставшихся членов семьи. Как хорошо! Правда, Пятраса нет, все-таки его жаль, и никак нельзя забыть тот ужасный последний разговор на веранде. Но какое счастье, если Юргис и Каролис будут любить друг друга и ее, а она будет любить их обоих! Ведь ясно, что не может быть семьи, где людей ничто не объединяет и они чужие, как враги. Есть же такие семьи, где все — как ростки одного растения, где каждый сочувствует и горю и радости другого.
Эляна заметила на столике альбом, открыла его и увидела незнакомую девушку. Долго смотрела она на пепельные волосы и светлые глаза, на угловатую линию плеч и длинные руки; почти на каждой странице альбома повторялось это лицо, сделанное акварелью или просто набросанное карандашом, и Эляне казалось, что она уже где-то его видела. Она вспомнила, что эскизы похожи на подругу Юргиса Жанну, о которой он ей рассказывал и показывал фотографию. Эляна подумала, что Юргис, наверное, очень любил эту девушку, если даже теперь все еще рисует ее, и спросила:
— Это Жанна, да?
Прищурив глаза, Юргис издали посмотрел на Эляну, на открытый альбом, немного смутился и сказал:
— Нет… нет… В конце концов, это не важно. — Он подошел к Эляне и мягко взял альбом у нее из рук.
— Не Жанна? Тогда скажи, Юргис, кто она? Она тебе нравится?
Юргис улыбнулся.
— Все будешь знать — скоро состаришься. Не будь слишком любопытной… Это моя ученица.
О, как хорошо Эляна понимала Юргиса! Она подняла глаза и посмотрела на стоящий у стены эскиз отцовского портрета. Сказала бы она отцу все откровенно, что было между нею и Эдвардасом? Наверное, сказала бы. Это был единственный человек, которому можно было признаться во всем. Он все понимал. Но понимал ли он, о ком она тосковала, когда Каролис был в тюрьме?..
Эляна спустилась в его кабинет, там все оставалось по-старому. У стен простые деревянные полки, уставленные книгами. Литовские, русские, немецкие, французские корешки… «Стихи и рассказы лучше раскрывают человеческую душу, чем любой научный трактат, — говорил он, — а человеческая душа — важнее всего. Нет ничего страшнее, чем не понять ее и погубить». Вот стоит его старый, перевезенный еще с прежней квартиры письменный стол, на стене висит маленькая акварель — уже давно нарисованный Юргисом портрет Эляны; тогда Юргис был еще учеником художественного училища, а она — гимназисточкой с косичками и удивленным выражением лица. Висит здесь и фотография матери, — мама еще молодая, и в ее глазах, губах, линии шеи очень много сходства с Эляной.
И снова мысли возвращаются к Эдвардасу. В тот день, и ночь, и на следующее утро, возвращаясь на пароходе, они очень мало говорили о любви. Они говорили обо всем — о политике, искусстве, о Немане и его берегах, о солнце, о будущем, и о «Тихом Доне» Шолохова, и о том, как они когда-нибудь вместе поедут в Москву, и в Ленинград, и на Кавказ, где скалы, гранаты и солнце, вечное, жаркое солнце, снежные горы, виноградники и люди, замечательные смуглые люди… И, говоря об этом, они чувствовали, насколько они близки, ближе, чем отец и ребенок, чем брат и сестра. Такими близкими могут быть друг другу только муж и жена. Она теперь вспомнила, что Эдвардас назвал ее своей женой. Она ничего ему не ответила, только преданным, полным любви взглядом посмотрела на него, — она донимала, что теперь никто на свете не сможет их разлучить. Так странно было думать, что у нее муж, как у взрослой женщины, и она гордилась этим и чего-то боялась.
Боялась? Нет, не боялась. Она только гордилась, и радовалась, и ждала телефонного звонка. Тогда дом наполнится им, Эдвардасом, и она забудет обо всем, будет пить его голос, как вино, и ее сердце затрепещет, как птичка, раскрывшая крылышки для первого полета, объятая удивительной радостью и чувством свободы, соблазном неведомого путешествия.
Теперь Эляна почувствовала всю красоту жизни. Раскрылось то, что только смутно предугадывалось в детских снах, проснулось спящее сердце, а мир все такой же таинственный, только в тысячу раз лучше.
Может быть, у нее будет ребенок? Она теперь ничего не боится — пусть он растет, маленький и теплый, у нее под сердцем, пусть он придет в этот мир как большое счастье, как подарок судьбы, и с ней навеки будет его отец, Эдвардас.
Эляне хотелось куда-то идти, дома ей становилось тесно: казалось, тут, между стенами, медленно задохнется и заглохнет ее новое, большое счастье.
Смеркалось. Наконец Эдвардас позвонил. От его голоса у Эляны захватило дух, бешено заколотилось сердце. Он идет на какое-то собрание… Но он думает только о ней, только о ней… «И я, Эдвардас», — сказала она. Когда его голос исчез, ей на минуту стало грустно, но она не разрешила себе грустить. Внезапно ей захотелось пойти в город.