На Лайсвес-аллее она увидела Ирену. Та уже издали ее заметила и тоже ей обрадовалась.
— Зайдем к Конраду, — сказала Ирена, — выпьем кофе, поговорим.
Эляна сразу заметила, что Ирена не совсем такая, как раньше. Погасли веселые искорки в ее темных глазах, в теплом низком голосе уже при первых словах прозвучала непонятная печаль, губы складывались в едва заметную гримасу боли.
Они сели за столик, заказали кофе. Оркестр играл «Персидский базар». Ирена нервно курила и наблюдала за Эляной. Эляну, казалось, переполняла радость, светилась в ее глазах, в приоткрытых губах, в улыбке. Лампа освещала ее сзади, лицо было в тени, и она сама знала, что сегодня особенно хороша, словно видела свои горящие щеки, сияющие глаза, пронизанные светом волосы. Все мужчины на нее смотрели, она это чувствовала, даже не оглядываясь, — она смотрела только на бледное лицо Ирены. А та угадала, что Эляна любит и сама любима, что она бесконечно, невыразимо счастлива и никак не сможет посочувствовать ей, отвергнутой и оскорбленной.
Да, ее отвергли и оскорбили. Разве Каролис не дал ей понять, что он не хочет с ней встречаться? Вначале она не понимала. Они ведь были так близки! Он стал ее избегать. Она так унижалась, просила — он снова к ней пришел, такой холодный, суровый, неразговорчивый, и она видела, что ее слова и даже самое ее присутствие его тяготят. На мгновение все как будто вернулось. Ирена была в его объятиях, она целовала его волосы, губы, но даже тогда, когда людей уже ничто не разделяет, Каролис был далек от нее. Наверное, никогда, никогда не встретятся дороги их душ, потому что даже тропинки к его душе у нее не осталось. Его сердце, на минуту приоткрывшееся, снова наглухо закрылось — печально и непостижимо. Все было кончено, все кончено, но Ирена не хотела верить. Она не могла отказаться от Каролиса, она его любила, она хотела его видеть, целовать, знать, где он и что делает, и, ослепленная своей любовью, она звонила ему по телефону, писала безумные письма, преследовала его… А Эляна помнила только о своем счастье, ничего не подозревала. Она смотрела на Ирену и видела, как сверкают ее черные волосы, отливающие синевой, как влажно сверятся широко открытые темные глаза. Наконец Ирена сказала:
— Я много пережила, Эляна. Я много боролась: за испанцев, за счастье нашего народа — все за других. Теперь я попробовала начать борьбу и за свое счастье. Не знаю, хорошо ли это. Иногда я боюсь, что это эгоизм.
— Ну что ты! Мне кажется, чем больше будет в мире счастливых людей — конечно, не за счет других, — тем будет легче, — сказала Эляна. — Вот почему я не могу осуждать человека, когда я вижу, что он счастлив.
«Нет, нет, — подумала Ирена, — она совсем меня не понимает. И трудно на нее сердиться. Мы теперь живем в разных мирах. Она — любима, я — не любима».
— Я переезжаю в Вильнюс, — заговорила Ирена на другую тему.
— С Каролисом? Я знаю, что Каролис туда переезжает со своим наркоматом.
— Нет, я уеду раньше, примерно через неделю, — сказала Ирена, словно не заметив намека Эляны. — До сих пор я работала всюду — в горкоме партии, на радио, даже в газете. Теперь я снова буду работать по специальности.
— Я даже не знаю… — сказала Эляна.
— Только самым моим близким друзьям известно, что у меня за специальность, — сказала Ирена. — Я ведь врач, Эляна. В Москве закончила институт. Правда, раньше в Литве мой диплом лучше было не показывать — все равно никуда с ним не пустят. Можно было и в охранку угодить. У меня была большая практика еще там, в Испании. Нелегкая практика, по правде говоря. Теперь я снова начинаю — меня назначили главным врачом больницы.
— Такую молодую! — удивилась Эляна.
— Я рада, если тебе так кажется, — ответила Ирена, — ты знаешь, я уже не такая молодая. Но это ничего. Теперь ведь такое время, что каждый чувствует себя молодым, кто только участвует в жизни, кто любит труд, борьбу, творчество. Это общая черта нашего времени. Вся страна молодая.
— Это правда, — сказала Эляна. — Ты правильно сказала:
— Я уже была в Вильнюсе, видела больницу. Условия ужасные. Больные лежат в коридорах, на лестничных площадках, как в войну где-нибудь недалеко от передовой. Врачей мало — никто не хочет работать в больнице, гораздо выгоднее заниматься частной практикой. В хирургическом отделении пусто — нет самой необходимой аппаратуры. Ох, придется крепко взять их в руки, иначе ничего не выйдет!
Эляна увидела, как Ирена сжала маленький кулак, потом пальцами другой руки смяла в пепельнице выкуренную сигарету. Она не сказала, кого собирается взять в руки, но в ней чувствовались такая воля и духовная сила, что сразу верилось — она наведет порядок всюду, где только пожелает.
— Да, я их возьму в руки, — повторила она. — Они у меня попляшут! Будет у меня порядок!
Как и раньше, Эляну удивляло и восхищало, что Ирена такая волевая, самостоятельная и все-таки такая женственная. Кто бы сказал, что это она под вой гранат и бомб перевязывала раненых на поле боя! Трудно было ее представить и в аудитории университета, а тем более в лаборатории, в анатомичке, — казалось, она создана для радостной жизни, для спокойного отдыха на солнечном морском пляже, среди деревьев и цветов парка, а не для борьбы, страданий, горя и крови.
— Могу тебе признаться, Ирена, что с первого же дня, помнишь, когда ты зашла ко мне, — сказала Эляна, — ты мне кажешься какой-то необыкновенной, героической и непонятной, даже загадочной женщиной.
Ирена печально улыбнулась, покачала головой и закурила новую сигарету.
— Ты ошибаешься, милая, — ответила она. — Во мне так мало героического и таинственного. Я очень простая, если хочешь знать. Я женщина, как и ты, — с женским сердцем, чувствами, слабостями. Особенно остро я поняла это теперь, недавно…
— Но ведь ты была на фронте…
— Ты думаешь, Эляна, я была Не такая, как все люди? Думаешь, я не дрожала, когда стучали фашистские пулеметы, думаешь, мне не становилось дурно, когда я видела кровь, слышала хрип умирающих? Поверь, это не большое удовольствие даже для сильного мужчины, а что уж говорить о нас, женщинах! Времена теперь жестокие. Я хотела закалиться, понимаешь, ничего не бояться, научиться смотреть на раны, на кровь, смешанную с грязью, на смерть — и побелить эту смерть. Смерть — это фашизм, а социализм — жизнь, вот что я поняла. В Испании все только начиналось. Я не пророк, но мне кажется, что это теплое и удивительное лето, полное надежд, — только затишье перед бурей. А буря слышна днем и ночью, достаточно только включить радио. Она в воздухе, как наэлектризованная туча. И я радуюсь своей специальности — она еще пригодится.
— Неужели это правда, Ирена?! — с ужасом воскликнула Эляна, думая только об Эдвардасе. — Неужели все-таки будет война? Я каждый день об этом думаю, слежу за каждым словом знающих людей, понимаешь, я хочу что-то отгадать, прочесть в глазах, иногда я не сплю целую ночь, смотрю в темноту, слышу, как тяжело стучит сердце. Неужели и над нашими городами завоют сирены, неужели и на наши дома будут падать бомбы, как в Берлине и в Лондоне? Какой ужас! Скажи мне, Ирена…
Ирена закашлялась, подняла голову, посмотрела на Эляну. «Бедняжка! Боится за Эдвардаса», — подумала она и сказала:
— Успокойся, Эляна. Ты должна понять, что существуют вещи сильнее нас. Если после затишья нагрянет мрачная буря с молниями, огнем, пожарами и дымом, мы ни на минуту не забудем — в конце концов победит справедливость, победит истинный гуманизм. В это я верю больше всего. И все мы, мужчины и женщины, у кого только есть сердце, голова и руки, будем бороться, чтобы солнце вернулось после бури и чтобы временное затишье стало длинным, бесконечным летом. И тогда, если будем живы, может быть, мы найдем и свое счастье.
— Если будем живы… — словно эхо, повторила Эляна.
— Что бы ни было, — сказала Ирена, — все равно останется народ. Он не может погибнуть. Он вечен, как стремление к свободе. И не могут погибнуть те, кто отдает за свободу свою кровь и жизнь. Ты думаешь, испанские республиканцы погибли? Они живы, их время еще настанет…
— Ты говоришь очень красиво, — сказала Эляна, глядя на длинные пальцы Ирены, держащие чашку, — но я скажу откровенно — мне все равно страшно, и никто, никто не может мне помочь…
Ирена молчала. Потом Эляна спросила:
— Откуда у тебя берется такая сила и такая вера? Скажи мне.
Ирена ответила просто:
— Я немножко знаю нашу страну и наших людей — вот и все.
— Когда я с тобой, — сказала Эляна, — я всегда становлюсь смелее. И я меньше боюсь жизни и будущего. Ирена, скажи мне: какая она — жизнь? Я ее еще так мало знаю. Иногда она такая замечательная! Правда, что она страшная?
— Нет, милая, — взволнованно сказала Ирена. — Жизнь удивительна, она неповторимо прекрасна. Я часто думаю: если она иногда кажется серой, надоедливой, монотонной — в этом виноваты только мы. Мы не замечаем, как много вокруг нас добрых человеческих лиц, сколько зелени, какая синева неба, какой шум моря. До сих пор жизнь была тяжелой потому, что одни были хозяева, а другие — рабы. Мы боремся за новую жизнь, и она будет волшебно прекрасна. Не спорю, не сразу, только после огромных усилий, но я верю, верю — за такую жизнь стоит пожертвовать собой!
— Теперь я понимаю, Ирена, почему именно тебя, а не другую женщину, полюбил Каролис, — тихо сказала Эляна.
Ирена снова подняла глаза на Эляну, подумала: «Она ничего, ничего не понимает. Она ничего не знает», — и, сдерживая слезы, сказала:
— Знаешь, мне кажется, он совсем меня не любит.
— Не может быть! — воскликнула Эляна.
— Он меня не любит. Хочешь, я тебе скажу все: я ужасно несчастлива.
Она повернулась к стене, чтобы никто не видел ее лица.
Эляну поразили эти слова, ей все вдруг стало ясно.
— Господи, Ирена, неужели это правда? Может, ты ошибаешься, может, тебе так показалось? Ты такая удивительная, такая сильная… Каролис…
— Нет, нет! И вообще — я слишком разоткровенничалась, Элянуте. Только, ради бога, не проговорись ему… Это было бы страшно… Я не знаю, что бы случилось, если бы он узнал, что я тебе…