Она посмотрела на взволнованное лицо Эляны — тень тревоги и сочувствия прошла по нему. Но эта тень ничего, в сущности, не изменила. Губы, глаза, смущенная, полная гордости и ожидания улыбка говорили: все, что не касается ее, Эляны, проходит мимо, а она звенит изнутри собственным счастьем.
Эляна повернула голову и за столиком в углу кафе увидела Юргиса. Перед ним сидела большеротая девушка с пепельными волосами, удивительно похожая на эскизы и акварели в альбоме. «Это она, это она!» — подумала Эляна, и ей стало страшно интересно, словно она вдруг отгадала нерешенную загадку. Она хотела что-то сказать Ирене, но сдержалась, снова взглянула на столик, на Юргиса — его лицо было очень серьезно, даже мрачно, а девушка с пепельными волосами, похожая на Жанну с фотографии, улыбалась ему широким ртом, и в ее глазах светилось восхищение. Потом она засмеялась, наклонилась к Юргису и о чем-то быстро, горячо заговорила.
33
Еще в ночь памятной перестрелки Доленга понял, что самое время удирать подальше, за Неман, в Дирвяляй, где он тоже когда-то работал управляющим у директора одного каунасского банка, Лёнгинаса Клиги. Конечно, было бы странно, если бы директор там сидел в такое время. Наверное, убежал, притаился вроде Карейвы, забился в щель, его и с фонарем не сыщешь. Не было сомнения, что и в Дирвяляй батраки успели создать свой комитет, а может, власть прислала комиссара и все только и ждут, когда можно будет землю делить. Значит, и там обстановка неблагоприятная. Это было совершенно ясно, но Дирвяляйское поместье манило Доленгу, как манит в бурю старого моряка знакомая тихая гавань. И вот Доленга шел ночью напрямик, через поля, по межам, мечтая об этой спокойной гавани и ругая сообщников, которые испугались первых трудностей и спрятались по домам. Зачем сидеть дома? Все равно их переловит по одному этот черт Виткус! Не хотел бы он попасть в его лапы или в когти старого знакомого, скардупяйского Стримаса. Все они — настоящие большевики, без ненависти думать не могут о приличных людях, таких, как Клига, Карейва, наконец, как он, Доленга… «Стримаса еще можно понять — он по нужде стал батраком, он ненавидит богатых, которые отняли у него землю, — но что нужно этому собачьему доктору? Чего носится со своими выборами, с политикой да еще револьвером размахивает? Ну, дудки, не у него одного есть револьвер! Настанет еще время — сведем счеты!» В этом не сомневался ни один из тех, кто собирался тогда у Ядвиги Струмбрене.
Ядвига Струмбрене… Ничего бабенка. Жить бы у нее еще полгода, если б не это несчастное происшествие. Когда он ночью прибежал из Скардупяй, Ядвига сразу его приняла. Ей Доленга показался героем, которого преследуют враги. Ядвига Струмбрене всегда была неравнодушна к романтике. С мужем, служащим маслобойни, очень прозаической личностью, она не могла ужиться, два года назад развелась и тосковала по новому герою, но в тусклом быте местечка Шиленай таких, к сожалению, не было. Сама она служила в канцелярии прогимназии, надеясь найти желанного героя среди педагогов. Но одни были женаты, другие за кем-нибудь ухаживали, третьи, наконец, просто не интересовались прелестями Ядвиги. И вот на горизонте неожиданно вынырнул Доленга.
Сейчас Доленга понял, что они вели себя слишком нагло. Они забыли, что настали другие времена. Правду говоря, он должен был сразу протестовать, когда Ядвига начала принимать у себя тех дураков — бородатого козла и толстяка красномордого. Оба они, правда, входили в союз шаулисов, но кого там не было, в этом союзе? Из всей компании, которая в тот злополучный вечер собралась в квартирке Ядвиги, один Алоизас Казакявичюс, учитель прогимназии, чего-то стоил. И радио слушает, и связи кое-какие у него есть — он поминал, что убежавшие в Германию литовцы, наверное, готовятся к решительному моменту. Этот Алоизас Казакявичюс явно был из правых, он поддерживал тесные связи с местным настоятелем и даже с каунасскими монахами, раза два упомянул какого-то отца Иеронимаса. Да, это парень с головой. Конечно, он и листовки писал. А сама Ядвига… Доленга ценил ее чисто женские свойства, а не политическую смекалку и такт. Вообще собираться у нее, когда большевики готовят свои выборы, было преступлением. Если борьбой против большевиков действительно руководит бывший начальник шаулисов Йовайша, как дал тогда понять Алоизас Казакявичюс, то он, узнав о происшествии, их не похвалит… Нет, нет, ясно как день, за такие дела не похвалит…
Уже рассвело. Далеко на юге неярко блеснула дымчатая лента Немана. Шел дождь, ноги Доленги скользили по траве, он опирался на вырезанную в кустах можжевеловую палку. На правом берегу Немана по дороге, несмотря на дождь, люди ехали голосовать в Вилькию. Вереницей тянулись телеги, украшенные ветками деревьев, цветами и красными транспарантами. Надписей нельзя было разобрать. Было слышно, как молодежь поет. «Чего они распелись, гады? — с бешенством подумал Доленга. — Чего так развеселились? Ведь Литвы больше нет, как говорит Алоизас Казакявичюс. А они, сволочи, радуются». Честно говоря, и ему, Доленге, Литва до сих пор мало была нужна. Ведь кто он, в сущности, такой? Мать была литовка, в Муснинкай у нее были домик, огород и корова. Отец говорил больше по-польски и хвастался аристократическим происхождением. Когда отец умер, Адомас окончил начальную школу и несколько лет служил у агронома в Стефановском поместье, присмотрелся к ведению хозяйства, и это ему понравилось. Агроном уехал, а помещица-полька ему, еще сравнительно молодому парню, поручила обязанности управляющего. И он справился с ними. Потом он очутился в другом конце Литвы — в Сувалькии, у Лёнгинаса Клиги, в Дирвяляйском поместье, и оттуда через несколько лет, не договорившись насчет жалованья, переселился в Скардупяй. Еще в Дирвяляй он записался в союз шаулисов. Соответствующие учреждения поручили ему тайно следить в Скардупяй за настроениями батраков — за это он получал месячное жалованье, хотя батраки, особенно Стримас, каким-то образом пронюхали об этом и возненавидели его. А при чем тут ненависть? Ведь должен быть порядок. Неужели можно позволить, чтобы батраки устроили настоящее коммунистическое гнездо, читали большевистские прокламации и объявляли стачки? Доленга успокоился, когда Стримас наконец очутился там, где давно было его место. Тогда и остальные прикусили язык. А теперь все летит вверх тормашками, Стримас на свободе, и ничего доброго от этого не жди.
Дождь усиливался, надо было искать крышу. День Доленга просидел в покинутом сеновале. Потом спустился к реке, нашел лодку и уже в сумерках, когда дождь утих, переправился на другую сторону. Еще оставалось около пяти километров, но теперь он шел по знакомым тропинкам и совсем повеселел, хотя и не знал, осталась ли на месте Аполлония. Возможно, что за эти несколько лет, пока он не был в Дирвяляй, Аполлония еще больше потолстела, но, надо полагать, все-таки не забыла ночей, проведенных с ним, с Доленгой. А может, завела другого? Может, куда-нибудь переехала? Разные сомнения начали омрачать Доленгу, но другого выхода не было, и часа через два, уже ночью, он подошел к Дирвяляйскому поместью. Наверное, вспомнив те поздние вечера, когда он сидел у Аполлонии и ел ее маринованные грибки, дьявольски вкусный винегрет, рольмопсы, запивая все это водкой «Тряёс дявинярёс» или доброй лимонной настойкой, Доленга вдруг почувствовал зверский голод. Ведь только утром он рискнул зайти в избушку бедняка, и старуха, оставшаяся дома (вся семья уехала в Вилькию голосовать), налила ему в глиняную миску кислого молока и дала горбушку хлеба. Больше он сегодня ничего не ел.
Наконец Доленга перелез через мокрый забор и очутился в знакомом саду Дирвяляйского поместья. Вот дорожка, которую под его присмотром батраки разбили, когда еще он здесь работал. Вот расщепленный грозой тополь — он помнил тот летний день, когда в тополь ударила молния. Среди деревьев показался белый маленький домик. Когда-то старый хозяин, живший в поместье до Лёнгинаса Клиги, устроил здесь кладовую, держал лопаты, грабли, лейки, садовые ножницы, вазоны для цветов. Клига сложил печку, пристроил кухоньку, вставил окна и поселил здесь свою родственницу Аполлонию, которая служила в поместье кухаркой.
К белому домику Доленга приближался с предосторожностями, прислушиваясь к каждому шороху. Честно говоря, Аполлония, если только она есть, не должна на него сердиться: он же тогда далеко уехал, переселился на другую сторону Немана, и лишь потому их дружба прервалась. Он обещал вернуться, и вот он возвращается — правда, при несколько странных обстоятельствах.
Он стоял у окошка домика, где была комнатка Аполлонии, и постучал по-старому — три коротких удара, — как он делал когда-то поздними вечерами. Никто не ответил. Он видел, что на окне висит вязаная занавеска и стоят горшки с комнатными цветами. Наверное, все те же флоксы. Он обошел домик кругом, прислушался к тишине сада, взглянул на проясняющееся небо, светлеющее в переплете деревьев, и вернулся к окну. Снова постучал по стеклу суставами пальцев, и на этот раз внутри что-то зашевелилось. В окне он увидел неясную белую тень. Открылась форточка, он услышал сонный голос:
— Кто там?
— Это я, Аполлония! Я, Адомас!
— Какой Адомас? Носит тут дьявол среди ночи!
— Не узнаешь, Аполлония? Я, твой Адомелис, к тебе вернулся… Помнишь, обещал ведь…
Голос за окном смолк. Наверное, Аполлония думала.
— Адомас? — спросила она, наверное все еще не веря своим ушам. — Адомас? Откуда ж ты?
— У меня беда, Аполлония. Беда к тебе пригнала. Открой дверь — расскажу.
Аполлония снова долго думала.
— Подожди, свечку зажгу, — наконец сказала она.
— Не надо, не зажигай, — зашептал Доленга. — Я — тайно. Меня никто не должен видеть.
— Ну, хорошо, иди к двери, — сказала Аполлония.
Адомас хотел было обнять Аполлонию на пороге домика, но не разобрался в темноте и наступил ей на шлепанец.
— О, Иисус Мария… — застонала Аполлония. — На мозоль…
— Не сердись, Аполлония, — сказал Доленга, целуя ее жирную, тяжелую руку. От Аполлонии пахло хорошим, ароматным мылом и теплой периной.