и у меня все холодело внутри. Не видно было, куда и чем ее ударили, но ее желтый халатик слева весь был пропитан кровью, лужица крови запеклась на полу.
Я поднял голову и тут же, за открытой дверью, увидел окровавленный топор и труп небольшой, наверное двенадцатилетней, девочки. Девочка лежала навзничь, и под ее темными, растрепанными, а может быть, на ночь распущенными волосами виднелась ужасная рана. Один глаз остекленело смотрел в пространство, а другой был залит кровью. Тут же рядом лежал Леонас Виткус. Я его сразу узнал. Он был полуодет, одна нога в шлепанце — наверное, услышал у двери шум, вскочил с кровати и пытался одеться. Теперь он тоже лежал навзничь, и через прорубленную топором рубашку были видны две большие раны: один раз ударили по правой руке, выше локтя, и почти ее отрубили (Виткус, наверное, пытался защищаться, подумал я), а другой удар попал в плечо, перерубил кость и глубоко вошел в грудь. Лужи крови на полу, обрызганные кровью стены — все это до сих пор стоит у меня перед глазами, и я жалею, что вошел в дом… А иногда мне кажется — я должен был войти, обязательно должен был все увидеть, чтобы это навеки оставило след в моем сердце и никогда, ни днем, ни ночью, не позволяло мне забыть, чего мы, наш народ, наши люди, еще можем ожидать от врагов трудящихся.
Я вышел на воздух, прислонился к косяку, чтобы не потерять сознание. Закурил сигарету — стало немного лучше, хоть все еще кружилась голова. На улице уже собралась целая толпа, и два милиционера тщетно просили людей разойтись. Тут же я увидел Пранаса Стримаса, очень бледного.
— Я прямо из Скардупяй, — сказал он. — Ужас какой, господи!.. Говорят, топором всех…
— Да, топором, — ответил я. — Там все трое лежат…
— У них была в гостях сестричка докторши… Выходит, и ее… — сказал Стримас.
Мы пошли к волостному правлению. На базарной площади встретили мужчин, которые несли к дому врача три гроба. Да, вспомнил я, в магазине всегда был запас гробов… В правлении мы застали комиссию. Она уже кончила свою работу. Обстоятельства выяснились. Убийца был, наверное, один и ночью убил всех троих топором, но ничего не взял.
— Можно строить предположения, что это убийство имеет политическую подоплеку, — коротко и официально объяснил мне председатель комиссии, вопросительно посматривая на нас сквозь толстые стекла очков.
Когда мы со Стримасом вышли из волостного правления, он сказал:
— Предположения строит! Да тут же все как на ладони… Мерзавцы! Видите, товарищ Эдвардас…
— Борьба только начинается, — сказал я. — Помните, перед выборами мы завтракали у врача и говорили…
Я вернулся в Каунас. В вестибюле гостиницы я сразу увидел сидящего спиной ко мне молодого человека в плаще. Он читал газету «Тарибу Летува». Перед ним на столе лежала светлая шляпа. Я подумал, что человек чем-то похож на моего брата. Я взял у портье ключ, хотел как можно быстрее пройти в свою комнату, и вдруг человек повернул голову в мою сторону, наши глаза встретились. Я не ошибся, это действительно был брат!
Я сразу заметил, что брат сегодня как будто трезв, чисто выбрит и кажется даже помолодевшим. Наверное, он хотел со мной поговорить, и мы поднялись по лестнице в мою комнату.
— Я пришел извиниться перед тобой, Эдвардас, — сказал он и вопросительно посмотрел на меня. — Я очень плохо вел себя с тобой, с отцом…
— Забудем это, Йонас, — сказал я. — Будем надеяться, что этого больше не случится… А отца ты видел?
— Я прямо из дому, — ответил брат. — Я снова живу дома.
Эти слова меня очень обрадовали. Значит, помирился с отцом, со всей семьей, подумал я, и, конечно, потому что он… да, конечно, он снова наш Йонас, тот, кого мы все так любили! Стараясь забыть все то, что еще стояло у меня перед глазами, я хлопнул брата по плечу и сказал:
— Я очень рад, Йонас… Очень…
Некоторое время он молчал. На его лице я увидел шрам, которого раньше, внизу, не заметил — наверное, там было темно, — и вспомнил нашу несчастную встречу на Лайсвес-аллее. Забыл ли это Йонас? Он сказал очень просто:
— Ты помнишь, Эдвардас, на заседании Народного Сейма я тебе говорил, что кое-кому даже враги теперь кажутся братьями?
— Помню, — ответил я. — И знаешь что, Йонас… — Я снова подумал о шиленайской трагедии и вдруг захотел рассказать ему все.
Но он не дал мне закончить.
— Вот такой дурак был и я, — сказал он.
— Ты?! — воскликнул я. — Но ведь ты, Йонас…
— Знаешь, мне казалось, вот наша власть, за которую мы боролись, — вот все наконец наше. И теперь можно себе кое-что позволить, понимаешь? — говорил брат. — Когда меня назначили заведующим магазином, меня сразу окружили такие типы… Только теперь мне стало ясно. Один хочет угостить «по дружбе», второй в пивную тянет… Отказаться как-то неудобно. А они только и думают, как бы тебя скомпрометировать.
— Скомпрометировать? — удивился я.
— Конечно, скомпрометировать. Теперь я все прекрасно понимаю, Эдвардас. Одни просто жулики, а другие — враги нашего строя…
— Что ж ты все там, с ними, работаешь?
— Нет, позавчера меня перевели на завод. А перед тем вызывали в партию… Ну и досталось мне там! Здо́рово! Вспомнить стыдно… Но они правильно, я все понял: ведь нельзя так поступать, как я… Я дал честное слово… И я так рад, Эдвардас, что меня перевели на другое место: работа мне известна, кругом хорошие ребята, нет больше этих жуликов…
— А в магазине все в порядке?
— Моя вина, что позволял себя за нос водить. А преступление совершить — нет, Эдвардас, ты же меня знаешь… этого я не могу.
Я посмотрел брату в лицо — и поверил. Да, я знал, он мог ошибаться, поддаваться чужому влиянию, но сам он, конечно, нет, он не мог… Наш отец, кажется, слишком это все принимал к сердцу. И Бируте…
— Значит, тебя ни в чем больше не обвиняют, Йонас?
— Нет, нет, будь спокоен. Дали мне в партии нахлобучку — правильно сделали. Но теперь я дал честное слово… понимаешь, Эдвардас, честное слово рабочего… и я это слово сдержу.
— А что дома? — спросил я. — Отец так сильно переживал!
— Я знаю, — ответил Йонас. Некоторое время он снова молчал, словно о чем-то раздумывая. Потом сказал: — Дома — ничего. Отцу лучше, утром он — представь только — сам встал с кровати, по комнате ходил. Мама тоже ничего, довольна, что буду жить дома.
— Хорошо, Йонас, очень правильно, — сказал я. — Очень правильно. — Я обнял его и вдруг почувствовал, что от него пахнет водкой. — Йонас, что ты мне тут рассказываешь… Ты же опять выпил, — рассердился я и оттолкнул его от себя.
— Что ты, брат, разве я пьян? — ответил он. — По одной мы с отцом на радостях, правда, опрокинули. Но с тем все покончено, не бойся…
Йонас улыбнулся, помолчал и потом сказал:
— Сегодня суббота. Помнишь, иногда субботний вечер мы проводили дома… Как ты думаешь, может, и сегодня?
Он смотрел на меня таким добрым, таким знакомым взглядом, что я тут же решил — действительно, можно бы этот вечер провести дома.
— Обязательно приеду, Йонас. Только ты смотри у меня… Больше ни капли, понимаешь? А теперь прощай! Может, я вам вечером смогу все рассказать. Ужасный случай… Одного товарища убили…
Я поднял телефонную трубку, набрал номер и сразу услышал тихий, милый голос. Это была Эляна.
Не знаю, что ждет меня в будущем, но я, несмотря на все, очень счастлив. Считают, что о счастье трудно говорить, и я сам вижу — не хватает слов записать здесь то, что чувствую. Таким прекрасным мир казался, только когда передо мной и моими товарищами открылись ворота каунасской каторжной тюрьмы. Тогда я увидел толпу и сразу понял, что эти люди нам не враги, не мучители, что это наши друзья. Помню, на улице у ворот тюрьмы меня обнял пожилой человек, и я почувствовал, как по моему лицу текут его слезы. Кто-то дал мне тогда букет пионов, и мне было неудобно с ними стоять. Меня обняла какая-то девушка. Я отдал ей пионы, и кто-то сразу сунул мне новый букет.
Мне кажется, я никого до сих пор не любил. Неужели можно назвать любовью мимолетные влюбленности, которые бывают у каждого студента или даже гимназиста? Я люблю, люблю так, как никогда еще не любил, и знаю, что эта любовь — благословение всей жизни, она будет сиять вечно и никогда не кончится.
Я знаю, что тут же, в моем городе, живет другой человек, который всей душой, всем телом, как и я его, любит меня. Я хочу найти хоть несколько слов, чтобы рассказать обо всем этом. Но таких слов, кажется, нет.
Я просыпаюсь рано утром, если только не приходится работать ночью, и первая моя мысль, пока еще не открыл глаз, — о ней. Встаю — и мне так хорошо, что хочется петь. Я чувствую себя страшно молодым и легким. Иду бриться и смотрю на свое лицо — немного смешное, «мужицкое», как сказал один товарищ по университету, на мои глаза непонятного цвета, и мне не ясно, как могла полюбить такого парня такая удивительная, такая восхитительная, такая хорошая девушка. Я ее вижу не каждый день, но мы разговариваем по телефону; я звоню ей чаще всего из автомата, чтобы посторонние не видели, как я волнуюсь. Иногда она приходит ко мне в гостиницу. Иногда я захожу к ней. Моя профессия требует движения, я должен все время разъезжать по Литве, по местечкам и деревням, иногда проходят два-три дня или целая неделя, пока мы встретимся. И каждая наша встреча — это новое счастье, всегда короткое, даже слишком короткое, но такое большое…
На днях я вернулся из Вильнюса. Все чаще наши мечты летят в долину Нерис, где, озаренный солнечными лучами, нестареющей красотой цветет наш вечный город. Когда мы встретились, гуляли по дубовой роще и смотрели на залитые солнцем столетние дубы, я сравнивал их с колоннами Вильнюсского кафедрального собора. И Вильнюс вставал в моем воображении музыкальной симфонией, полной солнца и теплого ветра, и запаха цветов, и шелеста лип и каштанов, а над крышами, колокольнями, костелами, над прозрачным течением Нерис и Вильняле вершиной симфонии поднималась гора Гедимина.
Эляне я поверил тайну, о которой пока не хочу говорить никому. Издательство предложило мне подготовить мою первую книгу стихов. Стоит ли упоминать, что целую ночь после этого я не мог заснуть! Вначале согласился, а потом снова пошел к редактору и сказал, что представить сборник смогу только будущей весной, потому что, мне кажется, все, что я до сих пор написал, еще недостаточно самостоятельно. Конечно, я не сказал, что так кажется и Эляне. Редактор немного удивился.