л рассмотреть непрошеных гостей, а тот, кто был повыше, уже шагнул вперед, замахиваясь на него. Низенький, выставив браунинг, закричал:
— Руки вверх! Кругом! Назад! Назад! В дом!
Крик и наружность низенького показались Гедрюсу смешными.
— Погодите, господа, я с вами, кажется, незнаком…
— Ну-ну, поговори еще тут! Пошли в дом! — сказал большой, толкая Гедрюса и переступая за ним порог.
В комнате закричала жена. Дочь по-прежнему сидела за столом. Зло сверкнув глазами, она крепко сжала кулаки.
— Вы… вы… вы… — Она пыталась что-то говорить, но слова застревали в горле.
В это время полицейский, рослый, красномордый парень с голубыми глазами, стал у двери, а оба агента озирались, как бы прикидывая, с чего начать. Низенький увидел, что в комнате никого нет, кроме старика и двух женщин, сунул браунинг обратно в карман, сел за стол и как ни в чем не бывало широко зевнул. Он сидел около лампы, и теперь старик мог его как следует разглядеть. Рябое лицо с усиками было очень бледно, глазки покраснели — от бессонницы или отчего-то еще. Высокий охранник, почти задевая головой за потолок, смотрел по сторонам. Увидел на стене образ какой-то святой, подошел, долго смотрел на изображение и хмыкнул:
— Гм…
Потом повернулся к столу, где лежала книга Бируте, открыл ее, громко прочел:
— «Повседневные истории»[5]. Дрянь какая-нибудь, — сказал он как бы про себя.
— Вы сами… дрянь! — закричала Бируте, наконец обретя дар речи. — Как вы смеете…
Низенький поднял голову, вытащил из нагрудного кармана папиросу, зажав ее в уголке губ, закурил. Высокий тоже сел за стол и, перелистывая книгу, спокойно сказал:
— Вам, барышня, кажется, что вы меня оскорбили. А я вот что скажу: баба для меня — пустое место. Как муха. Или, говоря точнее, как комар…
— А вы… а вы…
— Не надо, доченька, — сказал отец. — Пожалуйста не надо…
Высокий глянул на Гедрюса нездоровыми, водянистыми глазами. Вытащил зеркальце, тщательно причесал лысеющую голову, которая чем-то напоминала спелую дыню, и, рассматривая в зеркальце свое бритое опухшее лицо, снова сказал как бы про себя:
— Доконают они меня. Вчера — в Вилиямполе, сегодня — здесь, завтра — где-нибудь в Алексотасе[6]. И развелось же этой нечисти! Отбою нет…
— Неужто так много? — с издевкой спросил рабочий. — Трудная работа у вас, господа…
— Ну-ну-ну! — угрожающе прервал его агент. — Сиди тихо! Не знаешь, вижу, что такое литовская охранка?
— И знать не хочу, — ответил Гедрюс.
Низенький засмеялся.
— Вот-вот! Мало таких, кто сам хочет… Только мы не спрашиваем. Вот сегодня к нам вашего сыночка приволокли. У нас ребята свое дело знают…
Казис Гедрюс услышал за собой тяжелый вздох жены. Она уже сидела на своем обычном месте, под рушником.
— Мать, пожалуйста… — обратился он к ней. — Они этого не стоят…
— Кто не стоит?! — заревел высокий, лениво поднимаясь со стула. — Это мы, значит, не стоим таких, как твой сын? А ты знаешь, кто мы такие? Слыхал? Вы сами ни гроша не стоите! Изменники! Родину продать готовы! Сперва зубы у себя сосчитай — все ли, а потом продавай… — И он замахнулся было кулаком. Потом, явно сдерживая себя, сказал: — Ну что ж, начнем. Где держите коммунистическую литературу?
— Ищите, — сказал Гедрюс непрошеным гостям.
И они принялись за дело…
Агенты перевернули вверх ногами весь дом. Они перетрясли кровати, сорвали со стен обои, рылись за печкой, шарили руками за картинами, отодрали несколько половиц, переворошили комод, буфет, вытаскивали и швыряли вещи, простукивали стол, стулья. Потом, взяв фонарики, спустились в погреб, рылись в тряпье на чердаке, в кладовке проволокой тыкали землю. Казалось, их страшно интересует все это — они возились час, другой, третий. Не обнаружив ничего подозрительного, злые как псы, сели писать протокол, ругая коммунистов и свою службу.
— А ты не подумай чего, — сказал высокий Гедрюсу. — Ты не подумай, что если мы ничего не нашли, то ты уже и чист. Мы вас всех, как крыс, переловим… Одевайся, пойдем…
Рабочий знал, что спорить с этими людьми нет ни малейшего смысла, противоречить или что-либо доказывать — напрасный труд. Он стоял посередине комнаты, худой, бледный, седой, и смотрел на них презрительно, с издевкой.
Увидев полный ненависти взгляд Казиса, высокий вскочил с места:
— Чего вылупил зенки? Ну, пошли, ребята!
Гедрюс шагнул к жене, обнял, погладил рукой по плечу и сказал:
— Ничего, ничего, мать! Держись! Скоро увидимся.
Потом он взглянул на Бируте — она стояла у стола с полными слез глазами — и услышал:
— Папа, я… я…
Ее голос сорвался, и Казне Гедрюс так и не понял, что она хотела ему сказать.
4
В субботу, сразу после обеда, Пятрас Карейва поехал к отцу. «Старики уходят из наших рядов», — подумал он с болью и почувствовал, как все-таки живучи родственные узы. Да, он любил отца, как полагается сыну, хоть нередко думал, что тот не всегда справедливо к нему относится. В последние годы Пятрасу особенно часто казалось, что отцу не нравятся его взгляды, его брак, весь стиль его жизни. Где-то глубоко в сердце у Пятраса таилась мысль, что отец считает его эгоистом и черствым с братьями. А в сущности, дело только в том, что он просто не такой, как Каролис или Юргис, и ничего тут не поделаешь. Переступив порог родного дома, Пятрас вспомнил о Каролисе и поморщился. «Вот и получил, что хотел! — со злобой подумал он о младшем брате. — Редкий экземпляр наглости и упрямства… Я лично никогда не мирился с его глупостями и все ему говорил прямо в глаза… Отец тоже должен понять — арест Каролиса ускорил и его уход из университета. А может быть, и болезнь…»
В прихожую вышла Эляна. Пятрас поцеловал ее в щеку.
— Как отец?
Эляна приложила палец к губам и зашептала:
— Кажется, спит…
Эляну, младшую в семье, Пятрас любил, хотя и считал немного сентиментальной и наивной. Она любит всех братьев поровну и никак не может понять, почему Пятрас никогда не будет жить под одной крышей с Каролисом. Он не будет жить вместе даже с Юргисом, с этим чудаком, лодырем, не способным ни к какой практической деятельности. «Допустим, я — дубина, как меня назвал когда-то в споре Юргис, допустим, я сухой и неинтересный человек, — но я ведь такой и другим не стану. А они кто? В сущности, кто они такие? Почему правы они, а не я? Жизнь жестока. Вот почему я здесь почти чужой… Да, если бы не отец и Эляна, ноги моей не было бы в этом доме… С ними меня ничто не связывает… А воспоминания — имеют ли они вообще ценность?»
Но, как и каждый раз, когда Пятрас входил в этот дом, в котором столько было и прожито и пережито, на него невольно нахлынули воспоминания. На душе у него потеплело, когда он увидел Эляну, мебель в прихожей, вешалку. Казалось, рассеялись все тяжелые мысли, которые угнетали его минуту назад, и он снова был бодрый, прилежный ученик, который любит опрятную одежду, аккуратно уложенные на столе тетради, копилку, всегда закрытый на ключ шкафчик с книгами. Таким он был — все делал точно, аккуратно, методично. Вспомнив это, Пятрас печально улыбнулся. Как быстро все прошло! И даже улыбаться, по правде говоря, нечему…
Когда Пятрас с Эляной вошли в спальню, отец дремал. С прошлого посещения Пятраса, за неделю, его лицо еще более осунулось, даже как будто позеленело. На лбу и вокруг рта еще глубже легли морщины, но запавшие глаза, когда он их открыл и посмотрел на сына, по-прежнему глядели живо и осмысленно.
Но Пятрасу казалось, что отец смотрит на него из другого мира, не из того, куда скоро уйдет, а из своего, живого, земного мира, который столь чужд его сыну. Когда Пятрас подошел к кровати, лицо отца как будто просветлело. Может быть, он и обрадовался, увидев сына, но ненадолго. Потом его взгляд угас. Когда Пятрас сел и заметил, что отец сегодня хорошо выглядит, старый Карейва слабо шевельнул рукой, лежащей на одеяле, и, словно не желая продолжать разговор на эту тему, сказал:
— Мне говорили, сын, что твои дела идут неплохо. Делаешься состоятельным человеком? — В голосе отца Пятрас почувствовал легкую иронию. — А я вот лежу и думаю — у меня теперь есть для этого время. О Каролисе думаю, — добавил он тихо и, закрыв глаза, чуть улыбнулся, как будто вспомнил что-то очень хорошее.
Последние слова отец произнес почти шепотом, но Пятрас все же их услышал. Его снова охватила ненависть к брату. Не сдержав себя, он сухо заметил:
— А меня, наоборот, судьба Каролиса совсем не интересует. — И сразу сообразил, что это, пожалуй, не совсем к месту.
Услышав Пятраса, Эляна даже вздрогнула: как можно так говорить с отцом, да еще теперь, когда он тяжело болен!
Да, это было бестактно с его стороны, но, в сущности, он был искренен. Он еще увидел, что Эляна, поправляя отцу подушку, взглянула на него полными укора глазами, но так и не понял почему. Сжав губы, она повернулась к окну, не желая показывать свои чувства брату, а может быть, и отцу. Потом подошла к кровати, заметила на лице больного усталость и боль и сказала ему:
— Может, отдохнешь, отец? Я угощу Пятраса кофе.
Отец не открыл глаз, только еле заметно кивнул головой, и они тихо вышли из комнаты.
Сидя в столовой, Пятрас все время думал, что с некоторых пор сестра уже не говорит с ним так просто и откровенно, как раньше. «Чем она недовольна?» — думал Пятрас, закуривая сигарету.
Пятрас поднял глаза на сестру. На его лбу появились морщины, которые она так хорошо знала. Это означало, что брат нервничает.
— Вот что, Эляна, — сказал он, четко выговаривая каждое слово, — скажу тебе откровенно: не будь таких, как Каролис, жить было бы много спокойнее…
Эляна покраснела.
— Неужели тебе не кажется, Пятрас, — с жаром сказала она, — неужели тебе не кажется, что мы слишком уж спокойно жили, особенно ты со своей Мартой? Ух, как я это ненавижу! Как я ненавижу то, что ты называешь спокойствием!.. Знаешь…